Тебе было до фонаря. Тебе и всем тем говнюкам от Абалкина до Яковлева, которые затащили страну в дерьмо. Ни ты, ни Горбачев, ни Ельцин, не вышли из партии, чтобы заявить о несостоятельности ее дел. Вы, говнюки, постарались залезть повыше и только тогда встали к державе раком, хотя все еще находитесь под присягой. Вы затащили народ, великий и добрый, в это болото и кричите, что виноват кто-то другой. Подумай, подонок, и поймешь: если каждый, кто верен державе, закопает кучу говна, вонь вокруг станет меньше. Ты меня понял? А теперь жри, хлебай!
— Двести тысяч! Двести! Сегодня!
Русаков потравил веревку.
— Еще вершок, Лялин и будет поздно. Даже если решишься сожрать отраву, я отмывать тебя от дерьма не стану. Кто поверит, что человек перед тем, как отравиться, макался мордой в говно?
— Убей меня! Ну, убей!
— Нет, пока еще рано. Мне важнее, чтобы ты осознал свою гнусность и сам принял решение. Сам. Чтобы родилась в твоей поганой башке верная мысль: надо уйти самому. Чтобы потом люди не сомневались: скорпион нашел в себе силы покончить с собой.
— А-а-а! — заорал Лялин. Его голос звучал в выгребной яме нечеловеческим диким воем. Лялин сломался.
Подтянув его вверх, Русаков освободил веревку и позволил сесть. Подал на ладони кубик жевательной резинки.
— Жуй!
Дрожащие руки. Тупо и бессмысленно блуждающие глаза. Тягучий стон из полуоткрытого рта.
Хрустнуло маленькое стеклянное зернышко, впаянное в жвачку.
Отвалилась челюсть. Остекленели глаза…
Русаков достал из кармана смятую пивную банку и бросил на пол. Брезгливо подвинул ногой к трупу.
Притворив двери сортира, Русаков зашагал через широкое поле, направляясь к далекому березняку. Шел сутулясь и ни разу не оглянулся…

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16