У всех мелких грызунов, а особенно у этих сонь, очень нежная кожа на хвосте. Если вы за его ухватитесь и животное дернется, кожа лопнет и слезет, как палец перчатки. Это явление настолько распространено у грызунов, что речь тут, пожалуй, идет о защитном механизме, вроде того как ящерица отделяет хвост, спасаясь от врага. Боб знал это не хуже меня, но забыл в пылу преследования Бертрам благополучно скрылся за клетками, а у Боба в руках осталась только пустая шкурка от хвоста. В конце концов мы все-таки извлекли Бертрама из тайника и осмотрели его. Слегка запыхавшийся, он сидел у меня на ладони, голый розовый хвостик его напоминал приготовленный для варки бычий хвост. Кургузый зверек, как это всегда бывает в таких случаях, совершенно спокойно перенес операцию. А каково было бы человеку, если бы, скажем, у него вдруг содрали всю кожу с ноги, оголив мышцы и кости? Я уже знал по прежним наблюдениям, что хвост, лишенный кожи, мало-помалу высыхает и отваливается без малейшего вреда для животного. Впрочем, для Бертрама это все-таки была ощутительная потеря: ведь хвост был ему нужен, чтобы поддерживать равновесие во время акробатических трюков. Ну ничего, он такой проворный, обойдется! Правда, с нашей точки зрения, Бертрам отныне потерял всякую цену. Поврежденный экспонат… Оставалось только ампутировать хвост и выпустить зверька на волю. Я сделал операцию. После этого, от души сочувствуя бедняге, мы посадили его на перила веранды, увитые толстыми стеблями бугенвиллеи. Может быть, Бертрам где-нибудь тут и поселится? А привыкнув обходиться без хвоста, он даже будет развлекать других путешественников своими номерами.
Бертрам посидел на стебле бугенвиллеи, крепко держась за него розовыми лапками и озираясь по сторонам сквозь трепещущие жалюзи своих густых усов. Потом живо спрыгнул на перила (было ясно, что чувство равновесия у него ничуть не пострадало), оттуда на пол и засеменил к выстроившимся вдоль стены клеткам. Думая, что он просто растерялся, я поймал его и снова посадил на бугенвиллею. Но едва я отпустил зверька, как повторился прежний маневр. Пять раз я сажал Бертрама на бугенвиллею, и пять раз он соскакивал на пол и мчался прямиком к клеткам. В конце концов, раздосадованный его глупостью, я отнес Бертрама в дальний конец веранды, опять посадил на бугенвиллею и ушел, надеясь, что теперь-то он уже останется на месте.
Сверху на клетке сонь мы держали хлопковые очески, из которых делали новые постели для грызунов, когда старые становились слишком уж негигиеничны. В тот вечер я принес им корм и увидел, что постели пора уже менять. Убрав драгоценные сокровища, которые скапливаются в спальнях сонь, я выкинул грязные очески и только взялся за чистые, чтобы оторвать сколько надо, как меня вдруг кто-то укусил за палец. Я не на шутку испугался. Во-первых, это было совсем неожиданно, во-вторых, у меня промелькнула мысль о змее. Но тревога моя длилась недолго. Из оческов, едва я снова к ним прикоснулся, высунулась негодующая мордочка Бертрама, и он пропищал что-то очень сердитое. Порядком разозленный, я извлек его из уютной постели и снова отнес в противоположный конец веранды, на бугенвиллею. Бертрам яростно вцепился в стебель и стал раскачиваться из стороны в сторону, продолжая сердито пищать. Два часа спустя я опять нашел его на оческах.
Мы отказались от неравной борьбы и оставили Бертрама в покое. Однако он, добившись победы в квартирном вопросе, на этом не остановился. Вечером, когда сони выходили из спальни и с радостным писком бросались к наполненной кормом тарелке, Бертрам покидал свою постель и спускался по передней проволочной стенке. Он повисал на сетке и с завистью глядел, как его сородичи уписывают угощение и волокут к себе в кровать отборные кусочки банана и авокадо, наверно, чтобы не голодать ночью. Вид у висящего на сетке Бертрама был такой жалкий, что мы в конце концов сдались и начали ставить ему наверх тарелочку с едой. Все-таки этот хитрец добился своего: раз уж мы все равно кормили Бертрама, глупо было не пускать его в клетку. Мы поймали его и посадили к остальным. Он тотчас обосновался на старом месте, словно никуда и не уходил. Вид у него стал даже самодовольнее прежнего. Ну что еще делать с животным, которое упорно отказывается от свободы?
Мало-помалу все становилось на свое место. Мы починили все нужные клетки и к каждой прибили спереди мешковину, которой можно было закрывать сетку в пути. Банки с ядовитыми змеями во избежание неприятностей накрыли двойным слоем марли, крышки завинтили. А все снаряжение, весь этот причудливый набор — от мясорубок до генераторов, от шприцев до весов — уложили в ящики и надежно заколотили. Тонкие сетки свернули вместе с огромными кусками брезента. Осталось только дождаться эскадры грузовиков, которые повезут нас к побережью. Накануне вечером к нам пришел Фон, чтобы распить бутылочку на прощанье.
— Ва! — грустно воскликнул он, потягивая виски. — Мне очень жаль, что ты уезжаешь из Бафута, мой друг.
— Нам тоже жаль, — искренне ответил я. — Нам было очень весело здесь, в Бафуте. И мы собрали много отличных животных.
— Почему бы тебе тут не остаться? — спросил Фон. — Я дам тебе участок, построишь себе хороший дом и откроешь зоопарк здесь в Бафуте. И все европейцы будут приезжать сюда из Нигерии, чтобы посмотреть на твоих зверей.
— Спасибо, мой друг. Может быть, я когда-нибудь вернусь в Бафут и построю себе тут дом. Это хорошая мысль.
— Прекрасно, прекрасно, — Фон поднял вверх свою стопку.
На дороге внизу стайка детей Фона пела грустную бафутскую песню, которую я еще никогда не слышал. Я живо достал магнитофон, но только все приготовил, как дети смолкли. Фон с интересом смотрел, что я делаю.
— Ты можешь поймать Нигерию этой машиной? — спросил он.
— Нет, она только записывает, это не радио.
— А! — глубокомысленно сказал Фон.
— Если твои дети поднимутся сюда и споют свою песню еще раз, я покажу тебе, как работает эта машина, — сказал я.
— Очень хорошо, — ответил Фон и, повернувшись к окну, которое выходило на темную веранду, окликнул одну из своих жен.
Она сбежала вниз с крыльца и вскоре вернулась, подгоняя робко улыбающихся ребятишек. Я расставил их вокруг микрофона и, положив палец на клавишу, повернулся к Фону.
— Пусть теперь поют, я запишу.
Фон встал, величественно возвышаясь над детьми.
— Пойте, — повелел он, взмахнув своей стопкой.
Скованные робостью малыши несколько раз начинали петь вразнобой и тут же сбивались. Но потом они осмелели и распелись. Отбивая ритм стопкой и покачиваясь в лад песне, Фон изредка вплетал свой могучий голос в детский хор. Когда песня кончилась, он улыбнулся своим отпрыскам.
— Молодцы, молодцы, выпейте, — сказал он.
Один за другим дети подходили к нему, держа у рта сложенные чашечкой розовые ладошки, а он наливал им по глотку почти чистого виски. Тем временем я прокрутил ленту обратно, подал Фону наушники, показал, как с ними обращаться, и включил звук.
Надо было видеть лицо Фона! Сначала на нем выразилось крайнее недоверие. Он снял наушники и подозрительно посмотрел на них. Потом снова надел и стал удивленно слушать. Лицо его озарилось широкой, восторженной мальчишеской улыбкой.
— Ва! Ва! Ва! — восхищенно шептал он. — Вот это здорово!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Бертрам посидел на стебле бугенвиллеи, крепко держась за него розовыми лапками и озираясь по сторонам сквозь трепещущие жалюзи своих густых усов. Потом живо спрыгнул на перила (было ясно, что чувство равновесия у него ничуть не пострадало), оттуда на пол и засеменил к выстроившимся вдоль стены клеткам. Думая, что он просто растерялся, я поймал его и снова посадил на бугенвиллею. Но едва я отпустил зверька, как повторился прежний маневр. Пять раз я сажал Бертрама на бугенвиллею, и пять раз он соскакивал на пол и мчался прямиком к клеткам. В конце концов, раздосадованный его глупостью, я отнес Бертрама в дальний конец веранды, опять посадил на бугенвиллею и ушел, надеясь, что теперь-то он уже останется на месте.
Сверху на клетке сонь мы держали хлопковые очески, из которых делали новые постели для грызунов, когда старые становились слишком уж негигиеничны. В тот вечер я принес им корм и увидел, что постели пора уже менять. Убрав драгоценные сокровища, которые скапливаются в спальнях сонь, я выкинул грязные очески и только взялся за чистые, чтобы оторвать сколько надо, как меня вдруг кто-то укусил за палец. Я не на шутку испугался. Во-первых, это было совсем неожиданно, во-вторых, у меня промелькнула мысль о змее. Но тревога моя длилась недолго. Из оческов, едва я снова к ним прикоснулся, высунулась негодующая мордочка Бертрама, и он пропищал что-то очень сердитое. Порядком разозленный, я извлек его из уютной постели и снова отнес в противоположный конец веранды, на бугенвиллею. Бертрам яростно вцепился в стебель и стал раскачиваться из стороны в сторону, продолжая сердито пищать. Два часа спустя я опять нашел его на оческах.
Мы отказались от неравной борьбы и оставили Бертрама в покое. Однако он, добившись победы в квартирном вопросе, на этом не остановился. Вечером, когда сони выходили из спальни и с радостным писком бросались к наполненной кормом тарелке, Бертрам покидал свою постель и спускался по передней проволочной стенке. Он повисал на сетке и с завистью глядел, как его сородичи уписывают угощение и волокут к себе в кровать отборные кусочки банана и авокадо, наверно, чтобы не голодать ночью. Вид у висящего на сетке Бертрама был такой жалкий, что мы в конце концов сдались и начали ставить ему наверх тарелочку с едой. Все-таки этот хитрец добился своего: раз уж мы все равно кормили Бертрама, глупо было не пускать его в клетку. Мы поймали его и посадили к остальным. Он тотчас обосновался на старом месте, словно никуда и не уходил. Вид у него стал даже самодовольнее прежнего. Ну что еще делать с животным, которое упорно отказывается от свободы?
Мало-помалу все становилось на свое место. Мы починили все нужные клетки и к каждой прибили спереди мешковину, которой можно было закрывать сетку в пути. Банки с ядовитыми змеями во избежание неприятностей накрыли двойным слоем марли, крышки завинтили. А все снаряжение, весь этот причудливый набор — от мясорубок до генераторов, от шприцев до весов — уложили в ящики и надежно заколотили. Тонкие сетки свернули вместе с огромными кусками брезента. Осталось только дождаться эскадры грузовиков, которые повезут нас к побережью. Накануне вечером к нам пришел Фон, чтобы распить бутылочку на прощанье.
— Ва! — грустно воскликнул он, потягивая виски. — Мне очень жаль, что ты уезжаешь из Бафута, мой друг.
— Нам тоже жаль, — искренне ответил я. — Нам было очень весело здесь, в Бафуте. И мы собрали много отличных животных.
— Почему бы тебе тут не остаться? — спросил Фон. — Я дам тебе участок, построишь себе хороший дом и откроешь зоопарк здесь в Бафуте. И все европейцы будут приезжать сюда из Нигерии, чтобы посмотреть на твоих зверей.
— Спасибо, мой друг. Может быть, я когда-нибудь вернусь в Бафут и построю себе тут дом. Это хорошая мысль.
— Прекрасно, прекрасно, — Фон поднял вверх свою стопку.
На дороге внизу стайка детей Фона пела грустную бафутскую песню, которую я еще никогда не слышал. Я живо достал магнитофон, но только все приготовил, как дети смолкли. Фон с интересом смотрел, что я делаю.
— Ты можешь поймать Нигерию этой машиной? — спросил он.
— Нет, она только записывает, это не радио.
— А! — глубокомысленно сказал Фон.
— Если твои дети поднимутся сюда и споют свою песню еще раз, я покажу тебе, как работает эта машина, — сказал я.
— Очень хорошо, — ответил Фон и, повернувшись к окну, которое выходило на темную веранду, окликнул одну из своих жен.
Она сбежала вниз с крыльца и вскоре вернулась, подгоняя робко улыбающихся ребятишек. Я расставил их вокруг микрофона и, положив палец на клавишу, повернулся к Фону.
— Пусть теперь поют, я запишу.
Фон встал, величественно возвышаясь над детьми.
— Пойте, — повелел он, взмахнув своей стопкой.
Скованные робостью малыши несколько раз начинали петь вразнобой и тут же сбивались. Но потом они осмелели и распелись. Отбивая ритм стопкой и покачиваясь в лад песне, Фон изредка вплетал свой могучий голос в детский хор. Когда песня кончилась, он улыбнулся своим отпрыскам.
— Молодцы, молодцы, выпейте, — сказал он.
Один за другим дети подходили к нему, держа у рта сложенные чашечкой розовые ладошки, а он наливал им по глотку почти чистого виски. Тем временем я прокрутил ленту обратно, подал Фону наушники, показал, как с ними обращаться, и включил звук.
Надо было видеть лицо Фона! Сначала на нем выразилось крайнее недоверие. Он снял наушники и подозрительно посмотрел на них. Потом снова надел и стал удивленно слушать. Лицо его озарилось широкой, восторженной мальчишеской улыбкой.
— Ва! Ва! Ва! — восхищенно шептал он. — Вот это здорово!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36