Более того, ему удалось привлечь к себе внимание читающей и думающей публики. В то время его считали «человеком будущего» даже в большей степени, чем тех писателей одного с ним поколения, с которыми Голсуорси ставили в один ряд и которые считали себя определенной литературной группой, – Конрада, Форда Медокса Форда, Арнольда Беннетта, Г. Уэллса. «За последний год ситуация несколько изменилась, – писал он в августе Гарнету, – и я чувствую, что мы все должны постепенно расти (!), держаться вместе и что-то делать, потому что, насколько я вижу, мы являемся центром движения и никакой другой движущей силы, кроме нас, нет. И не позволяйте Вашему проклятому литературному пессимизму, заимствованному у Анвина и прочих, становиться на нашем пути».
Но первое, что должен был сделать сам Голсуорси, противоречило его человеческой природе: он должен был как писатель стать совершенно независимым, даже от любимой Ады.
Он прекрасно знал, что должно быть конечной целью писателя; знал, сколь личным, сколь болезненным является творческий процесс, состоящий в том, чтобы из собственного жизненного опыта отобрать то, что заинтересует и будет понятно другому человеку.
«Если кто-нибудь задастся вопросом, почему люди берутся за перо, он узнает, что происходит это потому, что человек что-то пережил, что-то передумал и что-то прочувствовал, и потому, что в нем живет вдохновляющее его и одновременно трогательное желание поделиться с другими этими ощущениями, мыслями и чувствами. Отсюда вывод: чтобы быть правдивым и отражать реальность, нужно писать лишь о том, что пережил каждый из нас... И ценность созданного нами будет заключаться в верности самим себе, своим убеждениям и чувствам, потому что лишь то дойдет до сердца читателя и будет убедительным, что говорит человек (брат), похожий на нас самих».
Несколько позднее, в 1910 году, в эссе о творчестве Джозефа Конрада он глубоко исследует истоки искусства, обращаясь даже к религии.
Это эссе само по себе является великолепным образцом изящной словесности, кроме того, оно разъясняет, сколь глубоко понимал Голсуорси цели и задачи писателя:
«В его (Конрада. – К. Д.) искусстве присутствует... некий космический дух, мощь, способная увести читателя в подземные тайники. Он может заставить читателей почувствовать неизбежное единство всех природных явлений; утешить его сознанием того, что человек сам является частью чудесного, неведомого мира. Этой властью был наделен Шекспир, и Тургенев, и Чарльз Диккенс; не обделен ею и Джозеф Конрад.
Ироническая суть вещей – это тот кошмар, который отягощает человеческую жизнь, потому что в человеке так мало этого космического духа. У него мало этого духа, но и той малости, которая есть, человек не доверяет, потому что ему кажется, что это разрушает замки, которые он строит, сады, которые он разводит, монеты, которые проходят через его руки. Его путь сопровождает страх перед смертью и вселенной, в которой он живет, для него также невыносима мысль, что он принадлежит к какой-то системе, которой его собственная жизнь безразлична.
Если бы в глубинах наших сердец, под всеми защитными слоями мы не испытывали неуверенности в себе, мы бы задохнулись в свивальниках благополучия; мы не можем дышать тем застойным воздухом, которым мы пытаемся наполнить свой дом. Сущность данного писателя состоит в том, что он приносит с собой ветер, который гуляет по всему миру, а вместе с ним и различные тайны.
Ничего не понимать – это значит все любить. В тот момент, когда мы начинаем понимать, мы перестаем быть любознательными, а быть любознательными – это и значит любить. Человек, в котором есть космический дух, знает, что он никогда ничего не поймет, и вся его жизнь проходит в любви.
Космический дух есть не во многих, но в тех, в ком он есть, есть что-то от морали самой Природы, не ограниченной нормами этики. Они проповедуют то, чему нет начала и нет конца... Ценность космического духа состоит в том, что обладающие им любознательны и в то же время мужественно покорны.
Ценность космического духа заключается также в том, что он редко встречается. Ирония вещей заключается в их дисгармонии. Мы мечемся туда-сюда, и нет в нас покоя. Мы ищем решения, поднимаем знамена, работаем руками и ногами в тех сферах, что находятся в поле нашего зрения; но у нас нет ощущения целостности мира, потому что трудимся мы каждый в своем замкнутом мирке. Однако война этих мирков – это то, что мы понимаем, и мы проводим жизнь, стараясь удержать мяч и увеличить счет в свою пользу.
Искусство, вдохновляемое космическим духом, – единственный документ, которому можно верить, единственное свидетельство Времени, которое не будет им разрушено... Смотрите прямо в суть вещей – вот первое требование, предъявляемое нами к искусству».
В этом несколько странном, но глубоком по содержанию фрагменте особенно выделяется одна мысль: «В тот момент, когда мы начинаем понимать, мы перестаем быть любознательными; а быть любознательными – это значит любить». Голсуорси подчеркивает, что в писателе постоянно должны жить ощущения тайны и чуда, они должны помогать ему быть неусыпно внимательным; а художника, потерявшего эту способность, ждет творческая смерть и застой: «...мы бы задохнулись в свивальниках благополучия».
Именно в это время через жизнь Голсуорси и прошла та разделительная черта, которая поставила с одной стороны его самого, самоуглубленного, наделенного загадочным, необъяснимым даже для него самого духом познания, а с другой стороны Аду с ее «свивальниками благополучия». Осознанно или нет, но он должен был пойти на риск и сделать выбор между своим «я» и Адой. Теперь, как они и желали, можно было идти по жизни вместе, рука об руку. Ада всегда находилась подле него, готовая обсудить наболевшие вопросы или дать совет. И вдвоем они добились определенных успехов: шла работа над книгами, осуществлялись постановки пьес; Джон постепенно становился знаменитостью. Но ограничивались ли этим желания Голсуорси, да и хотел ли он именно этого? «Собственник» был лишь вехой на пути к цели, но не самой целью писателя; путь лежал вперед, дальше вперед. Голсуорси овладел романной формой как средством выражения своих идей, но не научился еще владеть тем материалом, который носил в себе, и даже пока не исследовал его до конца. А жизненные обстоятельства – постоянные разъезды и все более оживленная светская жизнь, характер Ады, которая не отпускала его от себя ни на минуту, – не способствовали прогрессу в его саморазвитии. Идти наперекор желаниям Ады, добиваться самоутверждения значило бы для него подвергнуть риску и свой собственный внутренний мир, мир воображения. Кроме того, не в его натуре было совершать какие-то эгоистические поступки, которые могли бы причинить боль Аде.
В связи с этим необходимо еще и еще раз подчеркнуть, что он был по-настоящему ей предан, что их любовь и союз были настолько всеобъемлющими, насколько могут быть всеобъемлющи человеческие отношения вообще. Вероятно, трагедия Голсуорси заключалась в том, что две его любви – к Аде и к литературному творчеству – в некотором смысле были несовместимы.
Стоит процитировать обстоятельную характеристику Ады, данную в письме Голсуорси к Гарнету:
«Иногда мне кажется, что она похожа на редкую по красоте вышивку по шелку, где изображены цветы, нежные, как на виноградной лозе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Но первое, что должен был сделать сам Голсуорси, противоречило его человеческой природе: он должен был как писатель стать совершенно независимым, даже от любимой Ады.
Он прекрасно знал, что должно быть конечной целью писателя; знал, сколь личным, сколь болезненным является творческий процесс, состоящий в том, чтобы из собственного жизненного опыта отобрать то, что заинтересует и будет понятно другому человеку.
«Если кто-нибудь задастся вопросом, почему люди берутся за перо, он узнает, что происходит это потому, что человек что-то пережил, что-то передумал и что-то прочувствовал, и потому, что в нем живет вдохновляющее его и одновременно трогательное желание поделиться с другими этими ощущениями, мыслями и чувствами. Отсюда вывод: чтобы быть правдивым и отражать реальность, нужно писать лишь о том, что пережил каждый из нас... И ценность созданного нами будет заключаться в верности самим себе, своим убеждениям и чувствам, потому что лишь то дойдет до сердца читателя и будет убедительным, что говорит человек (брат), похожий на нас самих».
Несколько позднее, в 1910 году, в эссе о творчестве Джозефа Конрада он глубоко исследует истоки искусства, обращаясь даже к религии.
Это эссе само по себе является великолепным образцом изящной словесности, кроме того, оно разъясняет, сколь глубоко понимал Голсуорси цели и задачи писателя:
«В его (Конрада. – К. Д.) искусстве присутствует... некий космический дух, мощь, способная увести читателя в подземные тайники. Он может заставить читателей почувствовать неизбежное единство всех природных явлений; утешить его сознанием того, что человек сам является частью чудесного, неведомого мира. Этой властью был наделен Шекспир, и Тургенев, и Чарльз Диккенс; не обделен ею и Джозеф Конрад.
Ироническая суть вещей – это тот кошмар, который отягощает человеческую жизнь, потому что в человеке так мало этого космического духа. У него мало этого духа, но и той малости, которая есть, человек не доверяет, потому что ему кажется, что это разрушает замки, которые он строит, сады, которые он разводит, монеты, которые проходят через его руки. Его путь сопровождает страх перед смертью и вселенной, в которой он живет, для него также невыносима мысль, что он принадлежит к какой-то системе, которой его собственная жизнь безразлична.
Если бы в глубинах наших сердец, под всеми защитными слоями мы не испытывали неуверенности в себе, мы бы задохнулись в свивальниках благополучия; мы не можем дышать тем застойным воздухом, которым мы пытаемся наполнить свой дом. Сущность данного писателя состоит в том, что он приносит с собой ветер, который гуляет по всему миру, а вместе с ним и различные тайны.
Ничего не понимать – это значит все любить. В тот момент, когда мы начинаем понимать, мы перестаем быть любознательными, а быть любознательными – это и значит любить. Человек, в котором есть космический дух, знает, что он никогда ничего не поймет, и вся его жизнь проходит в любви.
Космический дух есть не во многих, но в тех, в ком он есть, есть что-то от морали самой Природы, не ограниченной нормами этики. Они проповедуют то, чему нет начала и нет конца... Ценность космического духа состоит в том, что обладающие им любознательны и в то же время мужественно покорны.
Ценность космического духа заключается также в том, что он редко встречается. Ирония вещей заключается в их дисгармонии. Мы мечемся туда-сюда, и нет в нас покоя. Мы ищем решения, поднимаем знамена, работаем руками и ногами в тех сферах, что находятся в поле нашего зрения; но у нас нет ощущения целостности мира, потому что трудимся мы каждый в своем замкнутом мирке. Однако война этих мирков – это то, что мы понимаем, и мы проводим жизнь, стараясь удержать мяч и увеличить счет в свою пользу.
Искусство, вдохновляемое космическим духом, – единственный документ, которому можно верить, единственное свидетельство Времени, которое не будет им разрушено... Смотрите прямо в суть вещей – вот первое требование, предъявляемое нами к искусству».
В этом несколько странном, но глубоком по содержанию фрагменте особенно выделяется одна мысль: «В тот момент, когда мы начинаем понимать, мы перестаем быть любознательными; а быть любознательными – это значит любить». Голсуорси подчеркивает, что в писателе постоянно должны жить ощущения тайны и чуда, они должны помогать ему быть неусыпно внимательным; а художника, потерявшего эту способность, ждет творческая смерть и застой: «...мы бы задохнулись в свивальниках благополучия».
Именно в это время через жизнь Голсуорси и прошла та разделительная черта, которая поставила с одной стороны его самого, самоуглубленного, наделенного загадочным, необъяснимым даже для него самого духом познания, а с другой стороны Аду с ее «свивальниками благополучия». Осознанно или нет, но он должен был пойти на риск и сделать выбор между своим «я» и Адой. Теперь, как они и желали, можно было идти по жизни вместе, рука об руку. Ада всегда находилась подле него, готовая обсудить наболевшие вопросы или дать совет. И вдвоем они добились определенных успехов: шла работа над книгами, осуществлялись постановки пьес; Джон постепенно становился знаменитостью. Но ограничивались ли этим желания Голсуорси, да и хотел ли он именно этого? «Собственник» был лишь вехой на пути к цели, но не самой целью писателя; путь лежал вперед, дальше вперед. Голсуорси овладел романной формой как средством выражения своих идей, но не научился еще владеть тем материалом, который носил в себе, и даже пока не исследовал его до конца. А жизненные обстоятельства – постоянные разъезды и все более оживленная светская жизнь, характер Ады, которая не отпускала его от себя ни на минуту, – не способствовали прогрессу в его саморазвитии. Идти наперекор желаниям Ады, добиваться самоутверждения значило бы для него подвергнуть риску и свой собственный внутренний мир, мир воображения. Кроме того, не в его натуре было совершать какие-то эгоистические поступки, которые могли бы причинить боль Аде.
В связи с этим необходимо еще и еще раз подчеркнуть, что он был по-настоящему ей предан, что их любовь и союз были настолько всеобъемлющими, насколько могут быть всеобъемлющи человеческие отношения вообще. Вероятно, трагедия Голсуорси заключалась в том, что две его любви – к Аде и к литературному творчеству – в некотором смысле были несовместимы.
Стоит процитировать обстоятельную характеристику Ады, данную в письме Голсуорси к Гарнету:
«Иногда мне кажется, что она похожа на редкую по красоте вышивку по шелку, где изображены цветы, нежные, как на виноградной лозе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85