Искрились сосуды с вином. Лаодика была чем-то сильно встревожена и только после того, как за ними плотно закрыли люк, немного успокоилась. Алан поглядывал на дочь.
Дора со скрытым недоумением, все ее поведение казалось странным, а волнение — непонятным. Однако не подобает воину показывать свое удивление перед женщиной.
Алан молча ждал объяснений. Она легко опустилась на шкуру. Порывистое дыхание толчками приподнимало прекрасную грудь, полускрытую легкой материей. Видно, девушке стало душно: почти гневным движением она сорвала брошь, заколотую у самого горла, и заговорила торопливо и сбивчиво. Вначале Алан плохо слышал ее. Складки материи соскользнули, обнажив белые точеные плечи. На секунду показалось, что рядом присела богиня, что это только видение чего-то не по-земному прекрасного. Лаодика не замечала его вспыхнувшего взгляда. Она все говорила — самозабвенно и горячо. Слова «Антимах» и «смерть» заставили наконец Алана прислушаться:
— Не подобает девушке говорить так, но потерять тебя, чужеземец, я не могу. Ты первый, кто вошел в наш дом, как воин. Все другие приходили крадучись, как лисы. Эти лисы устроили ловушку моему воину, но я не отдам тебя им! Ты останешься здесь, правда? Послушайся моих советов! Скажи… — Голос девушки вдруг пресекся, она вся подалась вперед, протянула к нему свои прекрасные руки.
— Там, в битвах, ты вспоминал обо мне?
Молчал суровый воин, видевший только блеск мечей, а ласковые руки красавицы-гречанки уже сняли с него стальной шлем, играли русыми, мягкими волосами… Всю свою гордость, всю девичью застенчивость она доверчиво подарила ему.
Чем он ответит ей? Скажет, что где-то там, за горами, жила когда-то девушка, которой он верил, которая навсегда ушла от него с другим, оставив в сердце пустоту и боль? Что она все еще дорога ему, дорога, потому что не может человек расстаться с мечтой. Потому что Инга и родина слились в его сердце воедино.
Молчит чужеземец. Ничего не отвечает своей гречанке.
Вот и ошибся Аор, все учел он, забыл только, что сердце дочери — не осколок гранита…
А в это время, совсем рядом, через две стены от комнаты Лаодики, шло тайное совещание членов верховного совета храмовой городской общины. Совещание, на которое не пригласили полководца, освободившего город.
Худой, хилый человек в длинной тунике храма Зевса говорил отрывистыми, гневными фразами:
— Аор прав, говоря здесь о больших заслугах и талантах этого человека, я скажу о другом. Двенадцать тысяч его армии составлены из хорошо вооруженных и обученных военному искусству рабов! Кто вернет их хозяевам? Может быть, Аор сумеет сделать это? Или он подпишет указ, дарующий им свободу? Может быть, он предоставит свободу и тем новым тысячам презренных, что побросали работы, как только армии их командира приблизились? Аор говорил здесь о высоких интересах государства. Я не сомневаюсь, что он понимает их не хуже всех нас, тем более странно звучат его речи в защиту этого выскочки, вчера еще ничтожного раба, а сегодня единственного человека, кому повинуется армия! Сотники смеялись в лицо нашему посланнику! Они осмелились нарисовать на приказе общины непотребные веши! Они продолжают выполнять его последний приказ, завтра они выступят в Индию вопреки нашему договору с Пором!
Задумчиво и хмуро сидел Аор, сжимая в руке седую бороду. Львенок превратился в могучего непокорного льва. Вихри, выпущенные им на свободу, разбушевались ураганами. Сегодня они, словно пыль, смели полчища индусов, а завтра? Что он противопоставит этой силе? Чем ответит на дерзкий проект указа, требующий свободы всем рабам, вошедшим в армию? Аполонодор осмелился поднять руку на самые устои государства! Никто не мог предвидеть, что этот человек за короткий срок добьется такого авторитета у своих солдат, сумеет так подчинить их себе! Что же делать? Нужно немедленно принимать решение. Видно, на этот раз Жрецы правы. Он оказался один против всех. А жрец Зевса все говорил, всхлипывая и задыхаясь от избытка чувств, точно захлебывался от собственного красноречия.
Аор не слушал его. Он знал заранее все, что скажет каждый из присутствующих здесь. Он знал заранее, к какому решению придет Верховный совет. Ум его, как всегда, властно и трезво говорил ему — да, да. Все верно. Только так и нужно. Но впервые в жизни он вдруг с удивлением обнаружил, что внутри его спрятаны неподвластные разуму чувства. Они-то и заставили его неожиданно для себя вскочить с места и нарушить торжественную обстановку совещания.
— Кто смеет говорить здесь о смерти ни в чем не повинного, свободного члена нашей общины! Кто смеет нагло попирать законы нашего государства!
— Интересы высшей политики сильнее законов, она сама создает их, и не Аору объяснять это.
— Смерть этого выдающегося человека ускорит начавшийся распад государства, только крупные военные успехи способны поддержать нас, еще вчера мы были на грани подчинения индусскому владычеству, а сегодня здесь осмеливаются говорить о смерти человека, спасшего государство!
— Власть этого раба, этого скифа страшнее индусского владычества, его судьба предрешена, и даже Аор бессилен здесь что-нибудь изменить! Этот скиф поставил государство перед угрозой вооруженного восстания рабов! Очень скоро из организатора он превратится в вожака. Раб никогда не сумеет понять интересы высшей политики. Раб Алан умрет, я сказал!
Неожиданно успокоившись, Аор вдруг усмехнулся и опустился на свое место.
— Льва нелегко поймать в силки, расставленные для шакалов, — заговорил он насмешливо и спокойно. — Угрожать легко. Попробуйте — сделать. Сотникам Аполонодора уже известна ваша преступная затея, победоносные полки его армий через два дня войдут в город.
— А еще сегодня голова презренного скифа будет преподнесена тебе в подарок!
Это выкрикнул со своего места Антимах, весь подобравшийся от ненависти и гнева.
— Ну что ж, гиена — достойный противник льва. Сила и хитрость рассудят вас. Пусть победит сильнейший. Я умолкаю. Достойные служители государства, вам больше не о чем беспокоиться. Великий царь обещал подарить нам голову ничтожного раба. Подождем.
Взбешенный Антимах отшвырнул свое кресло и в окружении нескольких сотников своей дружины покинул совещание.
На пороге он еще раз остановился и бросил притихшему совету зловещую фразу:
— Клянусь светлейшим Олимпом, еще до восхода солнца я принесу сюда голову скифской собаки!
— Почему ты не отвечаешь мне? Поцелуй меня! И вот уже руки воина, привыкшие к железу, сжали гибкое девичье тело. Лаодика прильнула к нему, и в то же мгновение Алан почувствовал, как что-то холодное и острое больно кольнуло в грудь. Он отстранил девушку, расстегнул свой кожаный нагрудник и извлек из-под него то, что всегда носил с собой. Вот он лежит на ладони. Холодный, твердый и острый. Бронзовый посланец далеких лесов и гор… Подарок маленькой черноглазой подруги…
— Какой красивый нож! Откуда он у тебя? Что за странные узоры вырезаны на рукоятке? Я никогда не видела таких. Ой, смотри, ты порезался, на нем кровь!
Молчит чужеземец. Только глаза туманятся все больше. Он словно и не видит ее. Медленно поднимается на ноги:
— Прости… Прости, Лаодика, я забылся… Не к лицу полководцу забывать о друзьях. Они ждут меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Дора со скрытым недоумением, все ее поведение казалось странным, а волнение — непонятным. Однако не подобает воину показывать свое удивление перед женщиной.
Алан молча ждал объяснений. Она легко опустилась на шкуру. Порывистое дыхание толчками приподнимало прекрасную грудь, полускрытую легкой материей. Видно, девушке стало душно: почти гневным движением она сорвала брошь, заколотую у самого горла, и заговорила торопливо и сбивчиво. Вначале Алан плохо слышал ее. Складки материи соскользнули, обнажив белые точеные плечи. На секунду показалось, что рядом присела богиня, что это только видение чего-то не по-земному прекрасного. Лаодика не замечала его вспыхнувшего взгляда. Она все говорила — самозабвенно и горячо. Слова «Антимах» и «смерть» заставили наконец Алана прислушаться:
— Не подобает девушке говорить так, но потерять тебя, чужеземец, я не могу. Ты первый, кто вошел в наш дом, как воин. Все другие приходили крадучись, как лисы. Эти лисы устроили ловушку моему воину, но я не отдам тебя им! Ты останешься здесь, правда? Послушайся моих советов! Скажи… — Голос девушки вдруг пресекся, она вся подалась вперед, протянула к нему свои прекрасные руки.
— Там, в битвах, ты вспоминал обо мне?
Молчал суровый воин, видевший только блеск мечей, а ласковые руки красавицы-гречанки уже сняли с него стальной шлем, играли русыми, мягкими волосами… Всю свою гордость, всю девичью застенчивость она доверчиво подарила ему.
Чем он ответит ей? Скажет, что где-то там, за горами, жила когда-то девушка, которой он верил, которая навсегда ушла от него с другим, оставив в сердце пустоту и боль? Что она все еще дорога ему, дорога, потому что не может человек расстаться с мечтой. Потому что Инга и родина слились в его сердце воедино.
Молчит чужеземец. Ничего не отвечает своей гречанке.
Вот и ошибся Аор, все учел он, забыл только, что сердце дочери — не осколок гранита…
А в это время, совсем рядом, через две стены от комнаты Лаодики, шло тайное совещание членов верховного совета храмовой городской общины. Совещание, на которое не пригласили полководца, освободившего город.
Худой, хилый человек в длинной тунике храма Зевса говорил отрывистыми, гневными фразами:
— Аор прав, говоря здесь о больших заслугах и талантах этого человека, я скажу о другом. Двенадцать тысяч его армии составлены из хорошо вооруженных и обученных военному искусству рабов! Кто вернет их хозяевам? Может быть, Аор сумеет сделать это? Или он подпишет указ, дарующий им свободу? Может быть, он предоставит свободу и тем новым тысячам презренных, что побросали работы, как только армии их командира приблизились? Аор говорил здесь о высоких интересах государства. Я не сомневаюсь, что он понимает их не хуже всех нас, тем более странно звучат его речи в защиту этого выскочки, вчера еще ничтожного раба, а сегодня единственного человека, кому повинуется армия! Сотники смеялись в лицо нашему посланнику! Они осмелились нарисовать на приказе общины непотребные веши! Они продолжают выполнять его последний приказ, завтра они выступят в Индию вопреки нашему договору с Пором!
Задумчиво и хмуро сидел Аор, сжимая в руке седую бороду. Львенок превратился в могучего непокорного льва. Вихри, выпущенные им на свободу, разбушевались ураганами. Сегодня они, словно пыль, смели полчища индусов, а завтра? Что он противопоставит этой силе? Чем ответит на дерзкий проект указа, требующий свободы всем рабам, вошедшим в армию? Аполонодор осмелился поднять руку на самые устои государства! Никто не мог предвидеть, что этот человек за короткий срок добьется такого авторитета у своих солдат, сумеет так подчинить их себе! Что же делать? Нужно немедленно принимать решение. Видно, на этот раз Жрецы правы. Он оказался один против всех. А жрец Зевса все говорил, всхлипывая и задыхаясь от избытка чувств, точно захлебывался от собственного красноречия.
Аор не слушал его. Он знал заранее все, что скажет каждый из присутствующих здесь. Он знал заранее, к какому решению придет Верховный совет. Ум его, как всегда, властно и трезво говорил ему — да, да. Все верно. Только так и нужно. Но впервые в жизни он вдруг с удивлением обнаружил, что внутри его спрятаны неподвластные разуму чувства. Они-то и заставили его неожиданно для себя вскочить с места и нарушить торжественную обстановку совещания.
— Кто смеет говорить здесь о смерти ни в чем не повинного, свободного члена нашей общины! Кто смеет нагло попирать законы нашего государства!
— Интересы высшей политики сильнее законов, она сама создает их, и не Аору объяснять это.
— Смерть этого выдающегося человека ускорит начавшийся распад государства, только крупные военные успехи способны поддержать нас, еще вчера мы были на грани подчинения индусскому владычеству, а сегодня здесь осмеливаются говорить о смерти человека, спасшего государство!
— Власть этого раба, этого скифа страшнее индусского владычества, его судьба предрешена, и даже Аор бессилен здесь что-нибудь изменить! Этот скиф поставил государство перед угрозой вооруженного восстания рабов! Очень скоро из организатора он превратится в вожака. Раб никогда не сумеет понять интересы высшей политики. Раб Алан умрет, я сказал!
Неожиданно успокоившись, Аор вдруг усмехнулся и опустился на свое место.
— Льва нелегко поймать в силки, расставленные для шакалов, — заговорил он насмешливо и спокойно. — Угрожать легко. Попробуйте — сделать. Сотникам Аполонодора уже известна ваша преступная затея, победоносные полки его армий через два дня войдут в город.
— А еще сегодня голова презренного скифа будет преподнесена тебе в подарок!
Это выкрикнул со своего места Антимах, весь подобравшийся от ненависти и гнева.
— Ну что ж, гиена — достойный противник льва. Сила и хитрость рассудят вас. Пусть победит сильнейший. Я умолкаю. Достойные служители государства, вам больше не о чем беспокоиться. Великий царь обещал подарить нам голову ничтожного раба. Подождем.
Взбешенный Антимах отшвырнул свое кресло и в окружении нескольких сотников своей дружины покинул совещание.
На пороге он еще раз остановился и бросил притихшему совету зловещую фразу:
— Клянусь светлейшим Олимпом, еще до восхода солнца я принесу сюда голову скифской собаки!
— Почему ты не отвечаешь мне? Поцелуй меня! И вот уже руки воина, привыкшие к железу, сжали гибкое девичье тело. Лаодика прильнула к нему, и в то же мгновение Алан почувствовал, как что-то холодное и острое больно кольнуло в грудь. Он отстранил девушку, расстегнул свой кожаный нагрудник и извлек из-под него то, что всегда носил с собой. Вот он лежит на ладони. Холодный, твердый и острый. Бронзовый посланец далеких лесов и гор… Подарок маленькой черноглазой подруги…
— Какой красивый нож! Откуда он у тебя? Что за странные узоры вырезаны на рукоятке? Я никогда не видела таких. Ой, смотри, ты порезался, на нем кровь!
Молчит чужеземец. Только глаза туманятся все больше. Он словно и не видит ее. Медленно поднимается на ноги:
— Прости… Прости, Лаодика, я забылся… Не к лицу полководцу забывать о друзьях. Они ждут меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43