На слове "непонятый" слезы навернулись на глаза, а на "дорогой мой человек" защипало в носу. Перечитываю. Опять что-то не то. Слишком уж религиозно "Бог", "ангел", да и "Бог" с большой буквы как-то... точно мне не все равно с какой он буквы в этом письме. Впрочем использовать здесь религиозные чувства не помешало бы. С этими её религиозными чувствами связано у меня одно из самых болезненных воспоминаний из нашей совместной жизни. После нескольких лет законной супружеской жизни мы решили обвенчаться. Она взяла напрокат платье, сделала себе за огромные деньги свадебную прическу под названием "Коса Гретхен"; мы сели в такси и поехали в церковь, где вкупе с другими должны были обвенчаться. По пути, уже в машине, прическа у неё стала портиться: выскочила и потерялась какая-то булавка, цветок на макушке прищемился дверью, от чего у неё расплелись волосы и некрасиво рассыпались по спине. Я смотрю, ангел мой на глазах стал меняться: побледнел, лицо исказилось, и только повторяет: "Такие деньги по ветру, блин! Такие деньги, еб твою мать!" "Успокойся, - говорю я и любя, подвенечно, жму ей руку, поправим как-нибудь". Она хочет уничтожающе зыркнуть на меня глазами, но ей мешает свисающий на лицо бант. Наконец мы у церкви, стоим перед батюшкой, держим кольца, за спиной свидетели: её подруга и муж подруги, совсем незнакомый мне мужик, в первый раз его вижу. И вот раздается торжественное "Согласен ли ты?" Я счастливо отвечаю: "Да". "Согласна ли ты?" - спрашивает священник. И вдруг жена моя начинает как-то мяться, выдергивает свою руку из моей и говорит: "Н-нет, наверное..." Тут же поворачивается к свидетелям и им: "Извините, ребята, что так получилось. Не могу я пока". У меня выступил холодный пот, я вытаращил на неё глаза и онемел, чувствую, рубашка прилипла к спине и омерзительный холодок под лопатками, от которого затошнило и стало дурно, но в обморок я готов был упасть скорее от стыда неописуемого, непоправимого, свершившегося срама. Побагровевший священник сдержанно говорит: "Вы ещё не готовы, дети милые, идите с миром".
Для кого угодно это происшествие стало бы основательным поводом для развода, но только не для нас. Мы идеальная пара, нас, как сцепившихся собак водой не разольешь, более того скажу, мы нашли друг друга, чтобы мучать, а такие пары нерасторжимы. Какое-то время, конечно, жили раздельно, потом я опять переехал к ней. И вот слышу однажды, сидит с подругами на кухне, и пропустив рюмочку, доверительно рассказывает: "На душе светло-светло, как у младенца. Подхожу к алтарю, и вдруг меня начинает трясти, чувствую что-то не то. Ну вот сопротивляется душа. Бог этого не хочет..." "Какая ты все-таки молодец, - слышится восторженный шепот её подруг. - Умничка. Не-е, я бы не смогла... А я б ва-аще..." Дверь на кухню закрыта, но я, оказавшийся нечаянно в прихожей, представляю, как выпрямляется важно на стуле моя жена, как захваленная кукушка. "Нет, а это сюфствуется, - слышится её спьяну немного шепелящий голос, - это ведь сюфствуется. Мы с ним на разных духовных планах. Он неизмеримо ниже. Точно за крылья, хо-хо! меня держит!!" И вступает хор под???: "Наливай, чё не наливаешь? Наливай еще!"
Я пишу, вымарываю, комкаю одно письмо за другим. Вдруг слышу за дверью надрывный вопль: "Опять своей бляди звонишь? Никогда ничего у вас с ней не будет! Ни детей, ни квартиры, - ничего!"
Я бегу к двери и с силой, рывком, распахиваю её. Маленький человек убегает, теряя крохотный тапок при отступлении. Я начинаю кидать ботинками во входную дверь, скрежетать зубами, несколько раз погромче роняю швабру, короче, стараюсь произвести как можно больший шум, чтобы человек на кухне испугался, затаился и не мешал мне домогаться моей благоверной.
Кажется, письмо мне удается: мы миримся, сходимся. И чем в итоге заканчивается вся эта история? Тем, что вскоре жена моя в кругу подруг, на кухне, под водочку, читает мое позорное письмо и все отмечают во мне духовный рост. "Я бы могла его сломать, - говорит под конец застолья моя жена, совсем нажравшись. - Но я-а не хощу такой ломки. Я хощу-у, шобы он сам осозна-ал".
С работой - фигня. Ну чем я не граф Люксембург в конце концов? Мне за тридцать, когда дождусь? Я высокий, широкоплечий, даже усы отрастил себе щеточкой под графа. Постоянно стараюсь попасться на глаза режиссеру засветиться, однако же, все Мышь и Мышь.
Деньги нужны тоже. Но обратно в кабак, песни петь под гитару я не вернусь. Тупая работа, профессионального интереса вообще не представляет, вокал здесь на втором, на третьем месте, возможности не покажешь этим жрущим и пьющим в тесном помещении. А профессиональные вокалисты часто даже страдают сотрясением мозга из-за своего голоса; я люстру раскачать могу ничего не стоит - стеклярусы зазвенят, как бубенцы. Здесь же нужно создавать фон под жратву. Публика тоже. Потрясал тут один опостылевший швед долларами у меня перед носом. Я в туалет - он за мной, я в кабинку - он за мной. Я ему: "Чего тебе?" Он ни слова по-русски, все трясет только деньгами. Я говорю: "Я вас не понимать". А он, я и охнуть не успел, ловко вдруг залез мне в штаны. Я его отпихиваю, а он все лезет, сволочь, чуть яйца не оторвал. Врезал я ему тогда коленкой между ног и скрылся. Хорош был бы я, если бы отдал ему на растерзание свою ширинку. Бесславный конец для артистов. Втянешься в это - точно конец. А как же святое искусство, а подмостки, а как же неосуществленные возможности? Тогда всему конец. А если бы ещё в момент моего падения меня увидел маленький человек - он бы умер со стыда. А его смерти я не допущу. Слышите вы, суки! Кто бы вы ни были, какой бы глубокий внутренний мир себе ни выдумали!
В наше время нужно притаиться и тихонько работать где-нибудь, чтоб (это немаловажно) тебе никто не позавидовал. Вот и устроился я работать в своем театре кроме Мыши ещё и рабочим сцены на полставки.
Я в тесной полуподвальной каморке - бытовке рабочих сцены. Никого. Кругом штабеля пустых бутылок, единственный матерчатый диван весь прожжен сигаретами, а посреди его огромное горелое пятно, точно кто-то нарочно налил во вмятину водки и поджег. Смотрю в запаутиневшее разбитое окошко на уровне моих глаз. На столе бутылка кефира и недоеденная скумбрия. С каким удовольствием пьется кефир с запахом табачного дыма и килек в томате, и с каким удовольствием смотрится в окно. Там, во дворе, декорации отживших свой век спектаклей и ещё идущих. Хорошо бы, конечно, выбросить старый хлам, очистить двор от декораций типа "Жди меня", изображающих шлагбаумы, семафоры, вагоны. Но иногда старые спектакли восстанавливаются. Тогда ищут новых актеров на роли, и быть может... Да что об этом мечтать.
Я раздеваюсь догола даже трусы снимаю; беру огромную, жесткую палаточного цвета униформу, очень старую, пропитанную театральной сыростью - я хочу почувствовать новую кожу. Откапываю в ящике с разным барахлом: гвоздями, скобами, динамиками, рваными удлинителями, растоптанные башмаки с уродливо загнутыми вверх мысками. Цементный пол жжет лодыжки - я всовываю ноги в башмаки, шевелю пальцами, с какой благодарностью они прильнули к коже на моих ногах, я знаю, что их давно никто не надевал. Широченные штаны тоже мне по душе: просторные, хоть немного трет жесткий шов в паху; две толстых лямки на пуговицах; во всех карманах завалявшиеся гвозди разной величины; шелуха от семечек;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Для кого угодно это происшествие стало бы основательным поводом для развода, но только не для нас. Мы идеальная пара, нас, как сцепившихся собак водой не разольешь, более того скажу, мы нашли друг друга, чтобы мучать, а такие пары нерасторжимы. Какое-то время, конечно, жили раздельно, потом я опять переехал к ней. И вот слышу однажды, сидит с подругами на кухне, и пропустив рюмочку, доверительно рассказывает: "На душе светло-светло, как у младенца. Подхожу к алтарю, и вдруг меня начинает трясти, чувствую что-то не то. Ну вот сопротивляется душа. Бог этого не хочет..." "Какая ты все-таки молодец, - слышится восторженный шепот её подруг. - Умничка. Не-е, я бы не смогла... А я б ва-аще..." Дверь на кухню закрыта, но я, оказавшийся нечаянно в прихожей, представляю, как выпрямляется важно на стуле моя жена, как захваленная кукушка. "Нет, а это сюфствуется, - слышится её спьяну немного шепелящий голос, - это ведь сюфствуется. Мы с ним на разных духовных планах. Он неизмеримо ниже. Точно за крылья, хо-хо! меня держит!!" И вступает хор под???: "Наливай, чё не наливаешь? Наливай еще!"
Я пишу, вымарываю, комкаю одно письмо за другим. Вдруг слышу за дверью надрывный вопль: "Опять своей бляди звонишь? Никогда ничего у вас с ней не будет! Ни детей, ни квартиры, - ничего!"
Я бегу к двери и с силой, рывком, распахиваю её. Маленький человек убегает, теряя крохотный тапок при отступлении. Я начинаю кидать ботинками во входную дверь, скрежетать зубами, несколько раз погромче роняю швабру, короче, стараюсь произвести как можно больший шум, чтобы человек на кухне испугался, затаился и не мешал мне домогаться моей благоверной.
Кажется, письмо мне удается: мы миримся, сходимся. И чем в итоге заканчивается вся эта история? Тем, что вскоре жена моя в кругу подруг, на кухне, под водочку, читает мое позорное письмо и все отмечают во мне духовный рост. "Я бы могла его сломать, - говорит под конец застолья моя жена, совсем нажравшись. - Но я-а не хощу такой ломки. Я хощу-у, шобы он сам осозна-ал".
С работой - фигня. Ну чем я не граф Люксембург в конце концов? Мне за тридцать, когда дождусь? Я высокий, широкоплечий, даже усы отрастил себе щеточкой под графа. Постоянно стараюсь попасться на глаза режиссеру засветиться, однако же, все Мышь и Мышь.
Деньги нужны тоже. Но обратно в кабак, песни петь под гитару я не вернусь. Тупая работа, профессионального интереса вообще не представляет, вокал здесь на втором, на третьем месте, возможности не покажешь этим жрущим и пьющим в тесном помещении. А профессиональные вокалисты часто даже страдают сотрясением мозга из-за своего голоса; я люстру раскачать могу ничего не стоит - стеклярусы зазвенят, как бубенцы. Здесь же нужно создавать фон под жратву. Публика тоже. Потрясал тут один опостылевший швед долларами у меня перед носом. Я в туалет - он за мной, я в кабинку - он за мной. Я ему: "Чего тебе?" Он ни слова по-русски, все трясет только деньгами. Я говорю: "Я вас не понимать". А он, я и охнуть не успел, ловко вдруг залез мне в штаны. Я его отпихиваю, а он все лезет, сволочь, чуть яйца не оторвал. Врезал я ему тогда коленкой между ног и скрылся. Хорош был бы я, если бы отдал ему на растерзание свою ширинку. Бесславный конец для артистов. Втянешься в это - точно конец. А как же святое искусство, а подмостки, а как же неосуществленные возможности? Тогда всему конец. А если бы ещё в момент моего падения меня увидел маленький человек - он бы умер со стыда. А его смерти я не допущу. Слышите вы, суки! Кто бы вы ни были, какой бы глубокий внутренний мир себе ни выдумали!
В наше время нужно притаиться и тихонько работать где-нибудь, чтоб (это немаловажно) тебе никто не позавидовал. Вот и устроился я работать в своем театре кроме Мыши ещё и рабочим сцены на полставки.
Я в тесной полуподвальной каморке - бытовке рабочих сцены. Никого. Кругом штабеля пустых бутылок, единственный матерчатый диван весь прожжен сигаретами, а посреди его огромное горелое пятно, точно кто-то нарочно налил во вмятину водки и поджег. Смотрю в запаутиневшее разбитое окошко на уровне моих глаз. На столе бутылка кефира и недоеденная скумбрия. С каким удовольствием пьется кефир с запахом табачного дыма и килек в томате, и с каким удовольствием смотрится в окно. Там, во дворе, декорации отживших свой век спектаклей и ещё идущих. Хорошо бы, конечно, выбросить старый хлам, очистить двор от декораций типа "Жди меня", изображающих шлагбаумы, семафоры, вагоны. Но иногда старые спектакли восстанавливаются. Тогда ищут новых актеров на роли, и быть может... Да что об этом мечтать.
Я раздеваюсь догола даже трусы снимаю; беру огромную, жесткую палаточного цвета униформу, очень старую, пропитанную театральной сыростью - я хочу почувствовать новую кожу. Откапываю в ящике с разным барахлом: гвоздями, скобами, динамиками, рваными удлинителями, растоптанные башмаки с уродливо загнутыми вверх мысками. Цементный пол жжет лодыжки - я всовываю ноги в башмаки, шевелю пальцами, с какой благодарностью они прильнули к коже на моих ногах, я знаю, что их давно никто не надевал. Широченные штаны тоже мне по душе: просторные, хоть немного трет жесткий шов в паху; две толстых лямки на пуговицах; во всех карманах завалявшиеся гвозди разной величины; шелуха от семечек;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10