Там, в Москве, куда он попадет сегодня вечером, никто и не знает, что его по-настоящему-то зовут Бревно. Завтра он вообще превратится в профессора, доктора химических наук Сергея Маландина, нетерпеливого деспота и холодного педанта. Подписывая зачетки студентам, он будет мрачно им говорить, неразборчиво, сквозь зубы: «У нас растет число образованных людей и стремительно уменьшается число культурных». (Иногда на экзаменах он просил спеть студентов что-нибудь из великого химика Бородина, ну что-нибудь самое популярное, половецкие пляски, к примеру. «Образование, – мрачно при этом говорил – это часть культуры. Только часть».)
Мы шли по баксанской дороге, к автобусу, я нес его лыжи, а он – рюкзак. Шли в невеселом расположении: он, как я полагаю, за своих химическо-домашних дел, а я – от внезапно пришедшего ощущения скорого одиночества.
– Ты можешь спросить у меня, сколько мне лет? – спросил Сергей, и это было настолько глупо, что я промолчал, подумал, что он разговаривает сам с собой, Чего мне спрашивать, если мы с ним были одногодки и учились когда-то в одном классе? Но он разговаривал, оказывается, не с собой, а со мной.
– Слышь, Паш? – снова спросил он.
– Ты что, рехнулся?
– Нет, ну ты спроси.
– Покупка, что ли?
– Ну спроси, говорю тебе!
– Скажите, пожалуйста, Бревно, сколько вам лет? – спросил я
– Сто, – сказал он.
– Ну и что?
– А то, – сказал Бревно, – что мы с тобой болваны!
– Ну об этом никто не спорит.
– Мы – болваны! – повторил он. – Что-то мы не усекли в этой жизни. Я, знаешь, стал завидовать ребятам, у которых есть семья. И не вторая, а первая. Ну, было у них там что-то, было. Она хвостом крутила, он рыпался, но в общем-то перевалили они через эти рыданья, и вот они уже друг для друга родные люди. Я ведь, Паш, мог бы с Маринкой жить-то. Мог.
– Ну, вспомнил! – сказал я. – Сколько ты ее не видел?
– Шесть лет. А снится мне каждую ночь.
– А Маша? А Юлечка? – спросил я. – Ты ж… у тебя ж…
– Ну да, да, все это так. Полгода назад, помнишь? Я позвонил?
– Это не веха.
– Ну звонил, я тебе говорю! Лариска еще подошла, стала орать.
– Ну, звонил.
– Я в этот день Маринку в метро встретил. Не встретил, а просто стоял, читал газету, поднял глаза – она передо мной стоит. Фейс ту фейс. Я даже не смог ничего сказать. Она стоит и плачет, не всхлипывает, ничего, просто слезы льются. И вышла сразу. На «Комсомольская-кольцевая». Ушла и не обернулась.
– Да, – сказал я, – драма на канале.
– Не смейся! – зло сказал он.
– Я просто так, чтобы скрыть волнение.
Бревно некоторое время шел молча, потом тихо и даже как-то жалко сказал:
– Ну я, конечно, пытаюсь от нее загородиться. Работой, поездками, наукой… Но надолго этого не хватит. Я на пределе.
– Ты что-нибудь собираешься делать?
– Не знаю. Там какая-никакая, но семья у нее с этим артистом, сам я тоже… не соответствую званию вольного стрелка. Но жить так не могу. Не знаю. Я даже без химии мог бы прожить, но без Мариши – не получается.
В устах моего друга такое заявление было просто святотатством…
– Ладно, – сказал я, – чего ты разнюнился? Мог бы, не мог бы…
– Правильно! – сказал он. – Разнюнился! Точно.
Он зашагал бодрее, даже попытался разогнуть свою огромную спину под рюкзаком, отчего приобрел гордый и смешной вид.
– Все-таки хорошо, что мы с тобой хоть в горах встречаемся. Правда?
– Да, – сказал я, – исключительно полезно для здоровья.
– Не в этом дело! Просто потрепаться можно от души. В Москве не дадут. Как у тебя подвигается роман?
– Ничего, – сухо ответил я.
– Не хочешь говорить?
– Нет.
– Я хочу тебя предостеречь. Таких, как она, не обманывают…
– Обманывают всех, – сказал я.
– Ну я в том смысле хотел выразиться, что ты ее не должен обмануть.
– Ты не мог бы выразиться яснее? – спросил я.
– Мог бы. Если в тебе слит весь бензин, – быстро ответил Сергей, – не обещай попутчику дальнюю дорогу.
Слит бензин? Весьма цинично.
– И вообще, – продолжал он, – хватит здесь отдыхать. «Из-за несчастной любви я стал инструктором турбазы» Посмотрите на него! Из-за несчастной любви, дорогой мой, в прошлом веке топились. Он – стал инструктором турбазы. Какая глубина трагедии! Как сильны драмы двадцатого века! Инструктором турбазы! Сколько тебе лет? Сто? Не гордясь этим, как бы мимоходом, но значительно. Сто. Через две недели я попрошу тебя явиться в столицу и продолжить свои профессиональные занятия! Тебе – сто лет! Я не могу тебе сказать – не будь дураком, этот совет уже опоздал. Но я могу тебе сказать не будь смешным. В конце концов, все свои многочисленные ошибки в личной жизни я совершил только ради тебя – чтобы ты, глядя на меня, мог выбрать верный курс!
Он засмеялся и хлопнул меня по плечу так, что я чуть не упал.
Автобус уже стоял, и усатый пожилой водитель орлино поглядывал на поселок Терскол в надежде взять хоть двух-трех безбилетных пассажиров. Заурчал мотор «Икаруса», мы обнялись с Сергеем. Да, в конце двадцатого века у открытых дверей транспортных средств надо на всякий случай обниматься. Такой уж век. Сергей высунулся в форточку.
– Какая первая помощь при осколочном ранении головы? Ну, быстро отвечай!
– Быстро? – крикнул я. – Не знаю!
– У нас в кафе живет студентка-медичка. Она считает, что в этом случае нужно на-ло-жить жгут не ше-ю!
Автобус отъезжал, и по его красному лакированному боку скользили черные тени сосен. Я видал удаляющееся лицо моего друга Сережи. Он улыбался и всячески старался показать мне, что у него замечательное настроение и даже шутку приготовил для прощания, но я-то прекрасно знал, что на душе у него черно, как и все последние жесть лет, проведенные им без любви.
Почтовое отделение в поселке Терскол было одновременно похоже на бетонный бункер, ковбойский салун и доску объявлений. К дверям этого бетонного куба, над которым победно полоскались в небе десятиметровая штыревая антенна и хлипкие кресты радиорелейной связи, вели ступени, облицованные таким старым льдом, что за одно восхождение по ним надо было награждать значком «Альпинист СССР». Сама дверь и окружающее ее на длину вытянутой руки пространство стены, а также косяки – все это было оклеено различными объявлениями типа: «Продаются лыжи „Польспорт“-205, турбаза ЦСКА, ком. 408, спросить Мишу», «Рокотян! Мы устроились у Юма на чердаке, Не пройди мимо», «Куплю свежие „Кабера“ 42 размер, „Азау“, туркабинет, Соловьев», «24 тэлэграф не работает, помеха связи» (Внизу карандашом приписано: «День рождения у Хасана», «Валентина! Ты ведешь себя некрасиво. Где деньги?»), «Продаю горнолыжный костюм, черный, финский, недорого. Д. 3 кв. 8, Наташа», «Мисийцы! Где вы, сволочи? Я здесь ошиваюсь целый день! Живу в „Динамо“ на диване. Нухимзон».
В крошечном помещении почты множество народу подпирало стены и сидело на подоконнике. В окошке сияла восточной красотой телефонистка Тамара и била по рукам ухажера, который пытался потрогать то хитрые рычажки тумблеров, то саму Тамару. Тайна телефонных переговоров здесь никак не соблюдалась: в переговорной будке были выбиты стекла, и грузный мужнина, направляя звук ладонью в трубку, докладывал далекому абоненту, а также всем присутствующим на почте: «…какая здесь водка? Тут один нарзан… да говорю тебе даже не прикасался» Мужчина при этом весело поглядывал на окружающих и подмигивал девушкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Мы шли по баксанской дороге, к автобусу, я нес его лыжи, а он – рюкзак. Шли в невеселом расположении: он, как я полагаю, за своих химическо-домашних дел, а я – от внезапно пришедшего ощущения скорого одиночества.
– Ты можешь спросить у меня, сколько мне лет? – спросил Сергей, и это было настолько глупо, что я промолчал, подумал, что он разговаривает сам с собой, Чего мне спрашивать, если мы с ним были одногодки и учились когда-то в одном классе? Но он разговаривал, оказывается, не с собой, а со мной.
– Слышь, Паш? – снова спросил он.
– Ты что, рехнулся?
– Нет, ну ты спроси.
– Покупка, что ли?
– Ну спроси, говорю тебе!
– Скажите, пожалуйста, Бревно, сколько вам лет? – спросил я
– Сто, – сказал он.
– Ну и что?
– А то, – сказал Бревно, – что мы с тобой болваны!
– Ну об этом никто не спорит.
– Мы – болваны! – повторил он. – Что-то мы не усекли в этой жизни. Я, знаешь, стал завидовать ребятам, у которых есть семья. И не вторая, а первая. Ну, было у них там что-то, было. Она хвостом крутила, он рыпался, но в общем-то перевалили они через эти рыданья, и вот они уже друг для друга родные люди. Я ведь, Паш, мог бы с Маринкой жить-то. Мог.
– Ну, вспомнил! – сказал я. – Сколько ты ее не видел?
– Шесть лет. А снится мне каждую ночь.
– А Маша? А Юлечка? – спросил я. – Ты ж… у тебя ж…
– Ну да, да, все это так. Полгода назад, помнишь? Я позвонил?
– Это не веха.
– Ну звонил, я тебе говорю! Лариска еще подошла, стала орать.
– Ну, звонил.
– Я в этот день Маринку в метро встретил. Не встретил, а просто стоял, читал газету, поднял глаза – она передо мной стоит. Фейс ту фейс. Я даже не смог ничего сказать. Она стоит и плачет, не всхлипывает, ничего, просто слезы льются. И вышла сразу. На «Комсомольская-кольцевая». Ушла и не обернулась.
– Да, – сказал я, – драма на канале.
– Не смейся! – зло сказал он.
– Я просто так, чтобы скрыть волнение.
Бревно некоторое время шел молча, потом тихо и даже как-то жалко сказал:
– Ну я, конечно, пытаюсь от нее загородиться. Работой, поездками, наукой… Но надолго этого не хватит. Я на пределе.
– Ты что-нибудь собираешься делать?
– Не знаю. Там какая-никакая, но семья у нее с этим артистом, сам я тоже… не соответствую званию вольного стрелка. Но жить так не могу. Не знаю. Я даже без химии мог бы прожить, но без Мариши – не получается.
В устах моего друга такое заявление было просто святотатством…
– Ладно, – сказал я, – чего ты разнюнился? Мог бы, не мог бы…
– Правильно! – сказал он. – Разнюнился! Точно.
Он зашагал бодрее, даже попытался разогнуть свою огромную спину под рюкзаком, отчего приобрел гордый и смешной вид.
– Все-таки хорошо, что мы с тобой хоть в горах встречаемся. Правда?
– Да, – сказал я, – исключительно полезно для здоровья.
– Не в этом дело! Просто потрепаться можно от души. В Москве не дадут. Как у тебя подвигается роман?
– Ничего, – сухо ответил я.
– Не хочешь говорить?
– Нет.
– Я хочу тебя предостеречь. Таких, как она, не обманывают…
– Обманывают всех, – сказал я.
– Ну я в том смысле хотел выразиться, что ты ее не должен обмануть.
– Ты не мог бы выразиться яснее? – спросил я.
– Мог бы. Если в тебе слит весь бензин, – быстро ответил Сергей, – не обещай попутчику дальнюю дорогу.
Слит бензин? Весьма цинично.
– И вообще, – продолжал он, – хватит здесь отдыхать. «Из-за несчастной любви я стал инструктором турбазы» Посмотрите на него! Из-за несчастной любви, дорогой мой, в прошлом веке топились. Он – стал инструктором турбазы. Какая глубина трагедии! Как сильны драмы двадцатого века! Инструктором турбазы! Сколько тебе лет? Сто? Не гордясь этим, как бы мимоходом, но значительно. Сто. Через две недели я попрошу тебя явиться в столицу и продолжить свои профессиональные занятия! Тебе – сто лет! Я не могу тебе сказать – не будь дураком, этот совет уже опоздал. Но я могу тебе сказать не будь смешным. В конце концов, все свои многочисленные ошибки в личной жизни я совершил только ради тебя – чтобы ты, глядя на меня, мог выбрать верный курс!
Он засмеялся и хлопнул меня по плечу так, что я чуть не упал.
Автобус уже стоял, и усатый пожилой водитель орлино поглядывал на поселок Терскол в надежде взять хоть двух-трех безбилетных пассажиров. Заурчал мотор «Икаруса», мы обнялись с Сергеем. Да, в конце двадцатого века у открытых дверей транспортных средств надо на всякий случай обниматься. Такой уж век. Сергей высунулся в форточку.
– Какая первая помощь при осколочном ранении головы? Ну, быстро отвечай!
– Быстро? – крикнул я. – Не знаю!
– У нас в кафе живет студентка-медичка. Она считает, что в этом случае нужно на-ло-жить жгут не ше-ю!
Автобус отъезжал, и по его красному лакированному боку скользили черные тени сосен. Я видал удаляющееся лицо моего друга Сережи. Он улыбался и всячески старался показать мне, что у него замечательное настроение и даже шутку приготовил для прощания, но я-то прекрасно знал, что на душе у него черно, как и все последние жесть лет, проведенные им без любви.
Почтовое отделение в поселке Терскол было одновременно похоже на бетонный бункер, ковбойский салун и доску объявлений. К дверям этого бетонного куба, над которым победно полоскались в небе десятиметровая штыревая антенна и хлипкие кресты радиорелейной связи, вели ступени, облицованные таким старым льдом, что за одно восхождение по ним надо было награждать значком «Альпинист СССР». Сама дверь и окружающее ее на длину вытянутой руки пространство стены, а также косяки – все это было оклеено различными объявлениями типа: «Продаются лыжи „Польспорт“-205, турбаза ЦСКА, ком. 408, спросить Мишу», «Рокотян! Мы устроились у Юма на чердаке, Не пройди мимо», «Куплю свежие „Кабера“ 42 размер, „Азау“, туркабинет, Соловьев», «24 тэлэграф не работает, помеха связи» (Внизу карандашом приписано: «День рождения у Хасана», «Валентина! Ты ведешь себя некрасиво. Где деньги?»), «Продаю горнолыжный костюм, черный, финский, недорого. Д. 3 кв. 8, Наташа», «Мисийцы! Где вы, сволочи? Я здесь ошиваюсь целый день! Живу в „Динамо“ на диване. Нухимзон».
В крошечном помещении почты множество народу подпирало стены и сидело на подоконнике. В окошке сияла восточной красотой телефонистка Тамара и била по рукам ухажера, который пытался потрогать то хитрые рычажки тумблеров, то саму Тамару. Тайна телефонных переговоров здесь никак не соблюдалась: в переговорной будке были выбиты стекла, и грузный мужнина, направляя звук ладонью в трубку, докладывал далекому абоненту, а также всем присутствующим на почте: «…какая здесь водка? Тут один нарзан… да говорю тебе даже не прикасался» Мужчина при этом весело поглядывал на окружающих и подмигивал девушкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27