- Своя. Спросил тоже
- Какая - своя?
- Ну - наша! Христова!
Она смотрит на меня сердито и, видимо, хочет сказать что-то неприятное мне, но вдруг лицо ее изменило выражение, и она говорит невесело:
- Вера у нас - лучше, а мужики - хуже. Татаре вина совсем почти не пьют да и не дерутся.
- А многоженство?
- Ну, это старики богатые жадуют, а молодые редко!
Помолчав, подумав - она решительно говорит:
- Бабам это очень мешает - разноверие: татаре, мордва, столоверы разные, штунда.
- Мешает?
- Конечно. Бабам всё мешает.
И, снова помолчав, родит еще мысль:
- Вот говорят: бог для всех один.
- Да?
- А люди - разные.
- Так что же?
Она сердито бормочет:
- Привязался! Что да что...
Молодой татарин кружится по берегу, глядя в землю, точно он деньги потерял и всё ищет их. Он - точно теленок, привязанный невидимой веревкой на невидимый кол. Женщина, исподлобья поглядывая на него, смешно облизывает губы.
На полях теплая черная земля неустанно и обильно родит людей; они являются, точно суслики из нор, и пестрой, рассеянной кучей ползут к селу. Сзади их, далеко, на мутно-синей полосе неба сверкает золото хоругвей,точно вспыхнули какие-то дневные звезды. Течет над землей тихий сочный гул,- от него звон жаворонков становится еще задорнее и радостнее колокольный звон.
Поет земля.
Выскочил Устин, смазанный маслом, в ярко начищенных сапогах, по животу пущена серебряная кучерская цепочка; он смотрит из-под ладони в поле и, без всякой надобности, надрывно кричит:
- Идут! Марфа - идут! Марья, что же ты всё сидишь, а? Ясан, где ж ты? А, господи...
Он весь дрожит, точно лететь собрался, а сзади на него лезет испуганный Ясан и тоже кричит:
- Гирь бул по пуд четыр, бачка, стал - тыри! Куда девал - не снай!
- Бултыри, сталтыри,- орет Устин, топая ногами,- дьяволы! Тыщу лет живете... Прохожий, вот - гляди: тыщу лет живут!
Со двора вышел черный петух, приподнялся на ногах, взмахнул крыльями и возгласил:
- Реку-у...
- Марья, гони его, задавят!
- Гони сам...
- Отчего?
- Что мне - и в праздник отдыху нет?
- Пропаду я с вами!
К перевозу шариками катятся мальчишки, быстро идут девицы, подобрав юбки до колен, в черных башмаках жирной грязи.
- О всепетая мати,- глухо несется с поля; там, над мохнатыми головами людей, сверкает, ослепляя, квадратный кусок золота, весь облеплен солнцем. Впереди иконы едет седобородый урядник верхом на белом коне, обрызганном грязью.
Краснолицая веселая баба звонко кричит:
- Дядя Юстин, на степи, с версту от балки, мертвяк лежит, совсем раскис...
- А ты - ори больше, дура! Наш?
- Не знай...
- Ну - царство небесное, только и всего... О господи, владыка пресвятая... Марь, становись к весам, гляди в оба. Ясан - где сестра?
Тысячная толпа темным валом катится к речке, готовая запрудить ее, лезет на паром, толкаясь и шумя, над нею колеблется икона, реют хоругви и, золотом в куске черной руды, сверкают ризы священников. Марья стоит бок о бок со мною, крестится, вздыхает, шепчет красными губами:
- Милая, сердешная... спаси-помилуй-сохрани... Мати господня...
И деловито говорит мне:
- Постой у весов с Ясаном, постереги, пожалуйста, как бы гири не украли,- я отбегу на минутку на одну...
Икону внесли на паром, он дрогнул и отделился от берега, разукрашенный ярким ситцем, кумачом и золотом.
- Тиш-ше! - кричит урядник, а монахи, толстые, точно караси, стройно поют:
- О всепетая мати...
На реке, вокруг парома, полощутся яркие пятна отражений, по улице мечется, растопырив крылья, черный петух, дородная Марфа сладко распевает:
- Оладышки да пышки, покупай мальчишки, с патокой да медом...
Сзади меня кто-то говорит вполголоса:
- Лежит он вверх грудью, знаш, голова-то по ухи в земле затонула, а рот раззявил,- таково ли страшно,- беда!
- Эй,- кричит Устин, хватая меня за плечо,- где Марья?
- На пароме, кажись.
- На пароме?
Он смотрит из-под ладони на реку и бормочет:
- Ералаш... А посему...
Богомолы тесно окружают телегу, на которой Ясан и Марфа торгуют хлебом, баранками, жареным мясом, оладьями; на дворе за столом люди пьют чай, им служит работница, безмолвно, точно немая, а на улице дудят в дудку слепой старик с ястребиным носом, и поводырь его, черноволосый мальчик, звонко кричит:
Ой, дудка моя,
Ух, я!
Весялуха моя,
Ух, я!
Над землей стоит весенний гул, победно звучат голоса девиц и женщин; задорен смех, бойки прибаутки, благозвонно поют колокола, и надо всем радостно царит пресветлое солнце, родоначальниче людей и богов.
Сияет солнце, как бы внушая ласково:
"Прощается, вам, людишки - земная тварь,- всё прощается,- живите бойко!"
Вечер.
С реки веет холодом; мутноокие туманы вздымаются на полях и белой толпою плывут к селу. Из-за края степи выкатился в небо оранжевый жернов луны, заря играет в зеркалах вешней воды. День промчался на золотом коне, оставив в душе моей сладкое утомление, насытив ее радостями,- я точно в бирюльки наигрался,- хорошо! Сижу во дворе, на телеге, сыт по горло, в меру пьян.
Сутырин разлегся на соломе и говорит похмельно:
- Собираются бить меня мужики, а посему и тебя, наверно, вздуют! Уж спрашивали Степаху, работницу: "Который тут у вас прошение составлял?" Чуешь? Тебе бы, того... уйти от греха, к ночи-то...
Молчу, уходить не хочется.
- Дремлешь?
- Нет.
- Выпить мы с тобой можем, однако же! - хвастается Устин и шмыгает носом.- Лешие, положили мертвеца по эту сторону - перевезли бы на ту. Ему в селе место, около сборной, а не подле меня.
В сыром воздухе тошнотворно пахнет гнилым мясом. На селе девки водят хоровод, ясно слышны задорные слова песни:
А кто вдовушку полюбит
Вечное спасенье!
А кто девушку полюбит
Всем грехам прощенье!
- Ф-фу, - вздыхает Устин, - тяжело мне несколько...
Встретив икону, он немедленно и тяжко напился, отколотил сестру, укравшую из выручки два целковых, задавил черного петуха и уснул, но к вечеру проснулся, как встрепанный, опохмелился и снова беспокоится:
- Марью не видал?
- Нет.
- Врешь!
- Зачем?
- Мало ли зачем! Без вранья не прожить. Человек безо лжи, как петух без перьев,- лысый! Но, подумав, говорит:
- Лысых петухов - не бывает. Сманила меня баба эта, ей-богу! Конешно грех, ну - она вдовая, я - тоже Необыкновенная же до чего! Просто - смерть! А мне, всего-навсеё, сорок девять годов... Хороша баба?
- Хороша!
- То-то вот и оно! Дьявол! На село, видно, улизнула. Тут есть один татарчонок... ноги ему перебить надо!
Он выскочил из телеги, точно уколотый, и побежал со двора к реке, растрепанный, нечесаный, с соломой в волосах. Покурив, я тоже пошел за ним, но он уже колыхался посредине реки, в маленькой лодке, часто размахивая веслами.
У парома, на сырой, плотно утоптанной земле лежал мертвец, высунув из-под рогожи ноги в истоптанных лаптях и огромную, с отвалившимся большим пальцем руку; над ним сидел, покуривая трубку, маленький старичок, с палкой на коленях.
- Не признали - что за человек?
Старик помотал головою, указывая пальцами на свои уши. Глухонемой, видно. Паром - на той стороне, лодок нет,- не попадешь в село!
Я пошел берегом против течения реки, подальше от мертвеца, к остаткам моста, сорванного половодьем, сел на сухое место под кустами, думая о жизни. Забавно жить, и отличное удовольствие - жизнь, когда тебя извне никто не держит за горло, а изнутри ты дружески связан со всем вокруг тебя.
Село шумно ликует;
1 2 3