Кончик иглы, засевшей в глазу, притупился, и ее уколы больше не приносили таких мучений, как раньше, когда он был готов вытерпеть любую боль, кроме этой. Но вместо того чтобы переключиться, ему приходилось беспрерывно тереть ноги друг о друга или прижиматься телом к каменной плите, чтобы укрыться от холода с одного бока, обнаруживая при этом, что замерзает другой и все настойчивее требует к себе внимания. Он отрывал погруженный во тьму шар, в котором сосредоточилась почти вся его жизнь, от жесткой, окаменелой поверхности, вращал им и укладывал другим полушарием вниз. Между нынешней ночью и предыдущей существовало еще одно отличие. Языки пламени угасли, но костер все еще тлел. Теперь у него хватало времени и сил, чтобы заняться им. Оцепенение сменилось устойчивым состоянием напряженности, словно кто-то безжалостно растягивал его тело. Да и сама скала теперь, когда у него стало чуть больше сил, причиняла дополнительные неудобства. То, что шар в момент предельного изнеможения принял за гладкую поверхность, на самом деле оказалось неровностями, которые, как можно было предположить, в отдельных местах выпячивались буграми. Предположения перешли в уверенность, когда бугры стали причинять то одной, то другой части тела неудобство, которое затем перешло в тупую боль. А эта боль, если ее не остановить, грозила превратиться в мучительную и могла обернуться языками пламени, чего нужно было избежать. Поэтому он перемещал бедро — ерзал, убеждаясь, что бугра уже нет, а есть лишь неровность. Снова и снова он прижимался бедром к поверхности и замирал в темноте в ожидании чувства неудобства, потом тупой боли, переходящей в мучительную, и наконец языка пламени.
В верхней части шара, теперь, когда окно погасло, он обнаружил, что промежутки между приступами боли вновь стали заполняться голосами и невидимыми предметами. Ему мерещилось, что где-то под ним, там, где заканчиваются огни, горящие в центре Вселенной, проплывает солнце. Но и солнце, и огни находились слишком далеко, чтобы его согреть. Он видел красный ил, задерживающий пресную воду, две горсти красных леденцов, пустой горизонт.
— Я буду жить!
Он видел, как солнце внизу под ним совершает свой Медлительный оборот, и в мозгу перепутались представления о вращении Земли вокруг своей оси, о движении вокруг Солнца длиною в год. Он понимал, сколько долгих месяцев предстоит вынести человеку, прежде чем его согреют яркие весенние лучи. Он следил за этим многомесячным движением Солнца, не думая и не отождествляя его с чем-то конкретным. Он видел его под разными углами, сквозь окна проходящих поездов или проплывающим над полями. И огонь пылающего солнца мешался в его сознании с другими огнями — на полях, в садах, в каминах. Один из этих огней был самым упорным. Он превратился в реальность, с которой необходимо было считаться. Огонь горел за решеткой камина. Камин, виделось ему, находился в комнате, и тут его прошлое обрело зримые черты. Теперь он знал, где он и что с ним происходит. Время и слова приобрели смысл. Напротив него на стуле сидела долговязая, тощая фигура и глядела из-под черных волнистых волос куда-то вверх — словно изучая справочник, раскрытый на другой стороне потолка.
— Взять нас, какие мы есть, и что тогда остается от неба? Одна фикция. Бесформенная, бессмысленная. Понимаешь? Какая-то черная молния, разрушающая все, что мы зовем жизнью.
Но он лишь рассмеялся, довольный своим ответом:
— Нет, не понимаю. Да меня это не так уж и волнует. Но на твою лекцию я приду, Натаниель. Ты и не представляешь, дорогой, как я рад тебя видеть!
Натаниель внимательно поглядел ему в лицо:
— И я. То есть я тоже рад тебя видеть.
— Расчувствовались мы с тобой, Нат. Будто и не англичане вовсе.
Еще один внимательный взгляд.
— Думается, моя лекция будет тебе очень кстати. Ведь если по совести… разве ты счастлив?
— Но и небеса меня не интересуют. Плеснуть тебе чего-нибудь?
— Нет, спасибо.
Натаниель неуклюже оторвался от стула и встал — руки по швам, ладони вывернуты. Сначала уставился в пустоту, затем обвел комнату взглядом. Подошел к стене и неловко взгромоздился костлявым задом на стеллаж. Вытянув вперед свои неимоверные ходули, он расставлял их шире и шире, пока не закрепился в неустойчивом положении, удерживаясь подошвами ног за счет трения. И снова уставился вверх на справочник.
— Это можно назвать беседой о том, как умирать…
— Ты умрешь много раньше меня. Ночь холодная — а ты только погляди, как ты одет.
Натаниель вперился в смеющееся окошечко, затем перевел взгляд на себя:
— А что? Опять не так?
— Я собираюсь прожить до ста лет и получить все, что нужно.
— И это…
— Ну, много чего…
— Но разве ты счастлив?
— Да что ты заладил одно и то же? Кто бы говорил!
— Мы повязаны одной веревочкой. Чему быть, того не миновать. Кто знает, может, нам предначертано служить вместе. У тебя невероятная способность терпеть.
— Чего ради?
— Чтобы попасть на небо.
— В пустое место?
— Как умирать… чтобы попасть на небо.
— Нет уж, спасибо. Не будь ты ребенком, Нат.
— Я знаю, ты сумеешь. А я…
Что-то менялось в лице Ната. Он снова повернулся к нему. Щеки горели болезненным румянцем. Глаза угрожающе выпучились.
— А я… у меня предчувствие. Пожалуйста, не смейся — У меня такое чувство, можно сказать, я знаю.
Он перевел дыхание. Шаркнул ногами по полу.
— Можно сказать, я знаю, как важно именно тебе понять, что значит попасть на небо… что значит умирать… Потому что пройдет несколько лет…
На какое-то время наступила тишина, он испытал двойное Потрясение. За иллюминатором перестали отбивать склянки, словно все звуки прекратились одновременно с голосом. Кончик сигареты злобным жалом вонзился в руку, боль от ожога перекинулась в шар. Вскрикнув, он стряхнул пепел. Затем растянулся на полу, пытаясь нашарить окурок под креслом, испытывая неудобства, натыкаясь на неровности пола. Пока он так лежал, слова преследовали его, вызывая звон в ушах, приводя в смятение, заставляя сердце колотиться от внезапного ужаса понимания, словно оно, задыхаясь, произносило слова, недосказанные Натаниелем.
— …Потому что пройдет несколько лет, и ты умрешь.
В страхе и ярости он выкрикнул навстречу непроизнесенным словам:
— Ты кретин, Нат! Идиот, кретин несчастный!
Слова эхом отозвались в расселине, и он рывком оторвал руку от рукава плаща. Снаружи совсем рассвело, светило солнце и гомонили чайки.
Он заорал:
— Шиш вам, не умру! Не умру!
Он быстро выполз из щели, поднялся во весь рост. Море и небо были темно-синими. Солнце стояло достаточно высоко и, отражаясь в воде, не слепило. Он ощутил на лице лучи, провел обеими руками по заросшим щетиной щекам. Быстрым взглядом окинул горизонт и двинулся вниз. Повозился с брюками, зачем-то стыдливо оглядываясь. И впервые с того момента, как очутился на скале, разразился презрительным смехом, от которого изменилось выражение его заросшей щетиной маски лица. Он подошел к гному и пустил струю, словно поливая горизонт из шланга.
— Джентльменов просят перед уходом привести одежду в порядок.
Повозился с пуговицами плаща, с яростью сдернул его. Потянул за тесемки под курткой, развязал спасательный пояс, сбросил с себя то и другое. Свалив тяжелую, намокшую одежду в кучу, он стоял над ней, опустив глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
В верхней части шара, теперь, когда окно погасло, он обнаружил, что промежутки между приступами боли вновь стали заполняться голосами и невидимыми предметами. Ему мерещилось, что где-то под ним, там, где заканчиваются огни, горящие в центре Вселенной, проплывает солнце. Но и солнце, и огни находились слишком далеко, чтобы его согреть. Он видел красный ил, задерживающий пресную воду, две горсти красных леденцов, пустой горизонт.
— Я буду жить!
Он видел, как солнце внизу под ним совершает свой Медлительный оборот, и в мозгу перепутались представления о вращении Земли вокруг своей оси, о движении вокруг Солнца длиною в год. Он понимал, сколько долгих месяцев предстоит вынести человеку, прежде чем его согреют яркие весенние лучи. Он следил за этим многомесячным движением Солнца, не думая и не отождествляя его с чем-то конкретным. Он видел его под разными углами, сквозь окна проходящих поездов или проплывающим над полями. И огонь пылающего солнца мешался в его сознании с другими огнями — на полях, в садах, в каминах. Один из этих огней был самым упорным. Он превратился в реальность, с которой необходимо было считаться. Огонь горел за решеткой камина. Камин, виделось ему, находился в комнате, и тут его прошлое обрело зримые черты. Теперь он знал, где он и что с ним происходит. Время и слова приобрели смысл. Напротив него на стуле сидела долговязая, тощая фигура и глядела из-под черных волнистых волос куда-то вверх — словно изучая справочник, раскрытый на другой стороне потолка.
— Взять нас, какие мы есть, и что тогда остается от неба? Одна фикция. Бесформенная, бессмысленная. Понимаешь? Какая-то черная молния, разрушающая все, что мы зовем жизнью.
Но он лишь рассмеялся, довольный своим ответом:
— Нет, не понимаю. Да меня это не так уж и волнует. Но на твою лекцию я приду, Натаниель. Ты и не представляешь, дорогой, как я рад тебя видеть!
Натаниель внимательно поглядел ему в лицо:
— И я. То есть я тоже рад тебя видеть.
— Расчувствовались мы с тобой, Нат. Будто и не англичане вовсе.
Еще один внимательный взгляд.
— Думается, моя лекция будет тебе очень кстати. Ведь если по совести… разве ты счастлив?
— Но и небеса меня не интересуют. Плеснуть тебе чего-нибудь?
— Нет, спасибо.
Натаниель неуклюже оторвался от стула и встал — руки по швам, ладони вывернуты. Сначала уставился в пустоту, затем обвел комнату взглядом. Подошел к стене и неловко взгромоздился костлявым задом на стеллаж. Вытянув вперед свои неимоверные ходули, он расставлял их шире и шире, пока не закрепился в неустойчивом положении, удерживаясь подошвами ног за счет трения. И снова уставился вверх на справочник.
— Это можно назвать беседой о том, как умирать…
— Ты умрешь много раньше меня. Ночь холодная — а ты только погляди, как ты одет.
Натаниель вперился в смеющееся окошечко, затем перевел взгляд на себя:
— А что? Опять не так?
— Я собираюсь прожить до ста лет и получить все, что нужно.
— И это…
— Ну, много чего…
— Но разве ты счастлив?
— Да что ты заладил одно и то же? Кто бы говорил!
— Мы повязаны одной веревочкой. Чему быть, того не миновать. Кто знает, может, нам предначертано служить вместе. У тебя невероятная способность терпеть.
— Чего ради?
— Чтобы попасть на небо.
— В пустое место?
— Как умирать… чтобы попасть на небо.
— Нет уж, спасибо. Не будь ты ребенком, Нат.
— Я знаю, ты сумеешь. А я…
Что-то менялось в лице Ната. Он снова повернулся к нему. Щеки горели болезненным румянцем. Глаза угрожающе выпучились.
— А я… у меня предчувствие. Пожалуйста, не смейся — У меня такое чувство, можно сказать, я знаю.
Он перевел дыхание. Шаркнул ногами по полу.
— Можно сказать, я знаю, как важно именно тебе понять, что значит попасть на небо… что значит умирать… Потому что пройдет несколько лет…
На какое-то время наступила тишина, он испытал двойное Потрясение. За иллюминатором перестали отбивать склянки, словно все звуки прекратились одновременно с голосом. Кончик сигареты злобным жалом вонзился в руку, боль от ожога перекинулась в шар. Вскрикнув, он стряхнул пепел. Затем растянулся на полу, пытаясь нашарить окурок под креслом, испытывая неудобства, натыкаясь на неровности пола. Пока он так лежал, слова преследовали его, вызывая звон в ушах, приводя в смятение, заставляя сердце колотиться от внезапного ужаса понимания, словно оно, задыхаясь, произносило слова, недосказанные Натаниелем.
— …Потому что пройдет несколько лет, и ты умрешь.
В страхе и ярости он выкрикнул навстречу непроизнесенным словам:
— Ты кретин, Нат! Идиот, кретин несчастный!
Слова эхом отозвались в расселине, и он рывком оторвал руку от рукава плаща. Снаружи совсем рассвело, светило солнце и гомонили чайки.
Он заорал:
— Шиш вам, не умру! Не умру!
Он быстро выполз из щели, поднялся во весь рост. Море и небо были темно-синими. Солнце стояло достаточно высоко и, отражаясь в воде, не слепило. Он ощутил на лице лучи, провел обеими руками по заросшим щетиной щекам. Быстрым взглядом окинул горизонт и двинулся вниз. Повозился с брюками, зачем-то стыдливо оглядываясь. И впервые с того момента, как очутился на скале, разразился презрительным смехом, от которого изменилось выражение его заросшей щетиной маски лица. Он подошел к гному и пустил струю, словно поливая горизонт из шланга.
— Джентльменов просят перед уходом привести одежду в порядок.
Повозился с пуговицами плаща, с яростью сдернул его. Потянул за тесемки под курткой, развязал спасательный пояс, сбросил с себя то и другое. Свалив тяжелую, намокшую одежду в кучу, он стоял над ней, опустив глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41