Добежали. Окружили царя и старцев, наставили на них штыки.
– Сдавайтесь!
Какая может быть сдача! Сами видят: стоят перед ними немощные старцы, все без оружия. Петр Алексеевич свою винтовку допреж того в снег бросил. Солдаты лаются:
– Кончилась ваша контра, гады! Ишь, чего задумали: советскую власть сокрушать! Поумней вас о том стараются, да не выходит дело!
Фронтовики наши уже промеж них крутятся, цыгарки раскуривают, указывают на Петра Алексеевича:
– Вон он самый царь есть, всему глава!
Солдаты разом на него, кушак открутили и руки ему назад повязали. Тоже сотворили и над Нафанаилом. Оба они не противились.
На могутность Петра Алексеевича дивуются.
– Ну и сила! По ней судя, должно, и в цари выбран. Прямой Петр Великий.
– А его и звать Петром, – кажут уренские фронтовики. Смеются.
Приспел и в енотовой шубе.
– Этот царь? – указывает на Петра.
– Он.
– Здравия желаем, ваше уренское величество, – смеется.
Повели всех к Уреням. Царя с Нафанаилом впереди и штыки на них наставлены, старцы сзади кучей. Однако, никого не бьют, только лают.
Царь за весь путь ни одного слова не вымолвил. Всегда молчалив был мужик, а тут как окаменел. Только когда его на крыльцо правленское возводили, оглянулся и в пояс Уреням поклонился.
– Да будет воля Твоя, о Господи!
После взятия Уреней красной армией началась обычная расправа. Кроме царя, Нафанаила и начетчиков, забрали около пятидесяти зажиточных крестьян, мельника, торговца Селиверстова, а также и попа с учителем. Всех в ту же ночь погнали пешком в Кострому, дав, правда, проститься с родными. Отряд остался в селе.
Начался такой грабеж, что уренчане с умилением вспоминали о Фролке.
– Тот хоть жито забирал, но на прокорм оставлял, а скотинки хватил самую малость. Эти же…
Село было обязано не только выполнить продналог и все поставки за просроченное время, исчисленные в непомерно высоких цифрах, но внести пеню и уплатить контрибуцию деньгами.
Для гарантии уплаты взяли заложников. Жены арестованных, ошалев от страха, вытаскивали заветные кубышки и вытряхивали их в полы красноармейских шинелей. Красноармейцы, участвовавшие в “Уренском походе”, так разжились, что цена золота и “романовских” на костромском базаре пала чуть не на половину.
Зерно выкачали дочиста, угнали большую часть скотины. Подвод нехватало даже в богатых лошадьми Уренях. Созвали возчиков из соседних сел. Картошку тоже забрали и, как водится в социалистическом хозяйстве, свалили на правленском дворе в огромный ворох и поморозили. Но всё же увезли к весне: голодные горожане всё сожрут, еще в очередях за нее драться будут.
Тащили и по мелочи. Зайдет красноармеец в избу, увидит хорошие хозяйские сапоги иль валенки:
– Дай-ка примерить!
И кончено. Всегда по ноге приходились.
Шитые шелками ручники из-под образов, как правило, шли “на оборону”. Впрочем, существовала своя воровская этика: красноармеец, живущий на постое, в своей избе не крал и даже защищал хозяйское добро от налетов, если баба прикармливала жирно.
– Разжирели, аспиды, как боровы к Пасхе, – говорил Нилыч, но сам он этого уже не видел, так как был взят в первую очередь и пошел с царем и старцами в Кострому.
Всего в первую очередь было взято человек тридцать: сам царь, писарь, все старцы с Нафанаилом, православный священник, дьячок, начальники уренского ополчения, Нилыч с подручными, мельник, из мужиков – кто побогаче. Эти пошли в первую голову, а через недельку за ними последовало столько же заложников. Брали и после, но уже по мелочи – двух, трех, пятерых.
В костромском остроге, переименованном уже в трудовой исправительный дом и украшенном огромным плакатом с надписью: “Советская власть не карает, но исправляет”, в те времена еще царила хаотическая “вольность”. Большинство камер днем не запиралось, передачи принимались в любое время и почти без проверки, в одиночках сидело по 8-10 человек, да иначе и невозможно было бы вместить в тюрьму толпу, в десять раз превышающую ее нормальную вместимость. Заключенные спали даже в коридорах. Чека еще оформляла себя и вырабатывала свой костяк. Действовали “суды народной совести”, военно-революционный трибунал, железнодорожный трибунал, и на ее долю оставалось немногое, главным образом добивание остатков офицерства и вылавливание “недорезанных”.
Расстреливали, но не особенно рьяно. Кострома была в этом отношении “тихим” городом. Делалось это просто, часто даже без приговора: возьмут человека ночью “с вешшами” – и поминай, как звали.
Запевалами были матросы. Они составляли ядро трибуналов, верховодили в “народном”, послабее, но всё же значили многое в Чека. Их сплоченная кучка в 80-100 человек держала в руках и город и губернию.
К матросам и попали уренчане. Встречать их сбежалась чуть ли не вся “братва”. Гоготали.
– Смирррно! Равнение направо! Его уренскому в личеству салют!
– Который же самый царь?
– Не видишь, что ли? Какой всех выше…
– Прямо Петр Великий из кунсткамеры!
– Вершка на два повыше будет.
– Здравия желаем, ваше императорское величество!
Становились во фронт и отдавали честь, глумливо выворачивая растопыренные пятерни, кланялись в пояс, прижавши руки к животу.
Петр Алексеевич прошел мимо них, словно их и не было. Входя в ворота, окрестился двуперство и, назад обернувшись, поклонился. Это он с волей прощался.
В тюрьме повторилось почти то же. Сбежались из всех открытых камер. Коридор до того забили, что конвойные штыки наставили и даже для острастки в потолок раза два хлопнули. Мужички, за несдачу продналога взятые, помалкивали, лишь любопытствовали царя увидеть, слух-то об Уренском царстве по всей губернии прошел, ну, а жульё, то почище матросов глумилось. Им тюрьма “родной дом”, дело привычное.
Когда принимали по списку и в книгу записывали о годах и происхождении, Петр Алексеевич ответил:
– Крестьянин.
– А как же царем стал?
– И из крестьянства царю быть возможно…
Разместили по камерам. Царя со старцами в одиночку загнали и заперли. С ними попал и Нилыч.
– Тесно было, это верно, – рассказывал он, – днем-то ничего еще, сидим себе по стеночкам на мешках, а вот спать трудновато. Ложились на бочки, поплотней друг к дружке и аккурат на всю камеру. Ночью, если кому повернуться, бок затечет или по своим надобностям встать, так буди всех. Вставайте и сызнова ложитесь.
Всё же в Костроме нам жилось сходственно: бабы приезжали, хлеба, пирожков привозили; не голодовали, слава Богу. Шпана тоже не озорничала. Боялись нас. Уренчане-то народ дружный и к ручному действию привычный: о масленую всегда концы на кулачки сходились и в буднее время случалось. Поди, подступись! Сунулись спервоначалу, да и отстали.
На допросы водили и в одиночку и группами. Дознаваться особенно было нечего. Дело ясное – контрреволюционное восстание. Уренчане сами не запирались. Зачем врать? Что было, то было. Только над одним вопросом пришлось потрудиться следственной комиссии.
– Кто зачинщик? Кто подстрекал царя избирать и советским распоряжениям противиться?
– Мир порешил, – слышался всегда один и тот же ответ.
Этот всеобъемлющий и вместе с тем не ощутимый реально “мир” был вполне понятен матросне, самой состоявшей из крестьян, но совершенно не уясним полуинтеллигентным горожанам, оформлявшим следствие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Сдавайтесь!
Какая может быть сдача! Сами видят: стоят перед ними немощные старцы, все без оружия. Петр Алексеевич свою винтовку допреж того в снег бросил. Солдаты лаются:
– Кончилась ваша контра, гады! Ишь, чего задумали: советскую власть сокрушать! Поумней вас о том стараются, да не выходит дело!
Фронтовики наши уже промеж них крутятся, цыгарки раскуривают, указывают на Петра Алексеевича:
– Вон он самый царь есть, всему глава!
Солдаты разом на него, кушак открутили и руки ему назад повязали. Тоже сотворили и над Нафанаилом. Оба они не противились.
На могутность Петра Алексеевича дивуются.
– Ну и сила! По ней судя, должно, и в цари выбран. Прямой Петр Великий.
– А его и звать Петром, – кажут уренские фронтовики. Смеются.
Приспел и в енотовой шубе.
– Этот царь? – указывает на Петра.
– Он.
– Здравия желаем, ваше уренское величество, – смеется.
Повели всех к Уреням. Царя с Нафанаилом впереди и штыки на них наставлены, старцы сзади кучей. Однако, никого не бьют, только лают.
Царь за весь путь ни одного слова не вымолвил. Всегда молчалив был мужик, а тут как окаменел. Только когда его на крыльцо правленское возводили, оглянулся и в пояс Уреням поклонился.
– Да будет воля Твоя, о Господи!
После взятия Уреней красной армией началась обычная расправа. Кроме царя, Нафанаила и начетчиков, забрали около пятидесяти зажиточных крестьян, мельника, торговца Селиверстова, а также и попа с учителем. Всех в ту же ночь погнали пешком в Кострому, дав, правда, проститься с родными. Отряд остался в селе.
Начался такой грабеж, что уренчане с умилением вспоминали о Фролке.
– Тот хоть жито забирал, но на прокорм оставлял, а скотинки хватил самую малость. Эти же…
Село было обязано не только выполнить продналог и все поставки за просроченное время, исчисленные в непомерно высоких цифрах, но внести пеню и уплатить контрибуцию деньгами.
Для гарантии уплаты взяли заложников. Жены арестованных, ошалев от страха, вытаскивали заветные кубышки и вытряхивали их в полы красноармейских шинелей. Красноармейцы, участвовавшие в “Уренском походе”, так разжились, что цена золота и “романовских” на костромском базаре пала чуть не на половину.
Зерно выкачали дочиста, угнали большую часть скотины. Подвод нехватало даже в богатых лошадьми Уренях. Созвали возчиков из соседних сел. Картошку тоже забрали и, как водится в социалистическом хозяйстве, свалили на правленском дворе в огромный ворох и поморозили. Но всё же увезли к весне: голодные горожане всё сожрут, еще в очередях за нее драться будут.
Тащили и по мелочи. Зайдет красноармеец в избу, увидит хорошие хозяйские сапоги иль валенки:
– Дай-ка примерить!
И кончено. Всегда по ноге приходились.
Шитые шелками ручники из-под образов, как правило, шли “на оборону”. Впрочем, существовала своя воровская этика: красноармеец, живущий на постое, в своей избе не крал и даже защищал хозяйское добро от налетов, если баба прикармливала жирно.
– Разжирели, аспиды, как боровы к Пасхе, – говорил Нилыч, но сам он этого уже не видел, так как был взят в первую очередь и пошел с царем и старцами в Кострому.
Всего в первую очередь было взято человек тридцать: сам царь, писарь, все старцы с Нафанаилом, православный священник, дьячок, начальники уренского ополчения, Нилыч с подручными, мельник, из мужиков – кто побогаче. Эти пошли в первую голову, а через недельку за ними последовало столько же заложников. Брали и после, но уже по мелочи – двух, трех, пятерых.
В костромском остроге, переименованном уже в трудовой исправительный дом и украшенном огромным плакатом с надписью: “Советская власть не карает, но исправляет”, в те времена еще царила хаотическая “вольность”. Большинство камер днем не запиралось, передачи принимались в любое время и почти без проверки, в одиночках сидело по 8-10 человек, да иначе и невозможно было бы вместить в тюрьму толпу, в десять раз превышающую ее нормальную вместимость. Заключенные спали даже в коридорах. Чека еще оформляла себя и вырабатывала свой костяк. Действовали “суды народной совести”, военно-революционный трибунал, железнодорожный трибунал, и на ее долю оставалось немногое, главным образом добивание остатков офицерства и вылавливание “недорезанных”.
Расстреливали, но не особенно рьяно. Кострома была в этом отношении “тихим” городом. Делалось это просто, часто даже без приговора: возьмут человека ночью “с вешшами” – и поминай, как звали.
Запевалами были матросы. Они составляли ядро трибуналов, верховодили в “народном”, послабее, но всё же значили многое в Чека. Их сплоченная кучка в 80-100 человек держала в руках и город и губернию.
К матросам и попали уренчане. Встречать их сбежалась чуть ли не вся “братва”. Гоготали.
– Смирррно! Равнение направо! Его уренскому в личеству салют!
– Который же самый царь?
– Не видишь, что ли? Какой всех выше…
– Прямо Петр Великий из кунсткамеры!
– Вершка на два повыше будет.
– Здравия желаем, ваше императорское величество!
Становились во фронт и отдавали честь, глумливо выворачивая растопыренные пятерни, кланялись в пояс, прижавши руки к животу.
Петр Алексеевич прошел мимо них, словно их и не было. Входя в ворота, окрестился двуперство и, назад обернувшись, поклонился. Это он с волей прощался.
В тюрьме повторилось почти то же. Сбежались из всех открытых камер. Коридор до того забили, что конвойные штыки наставили и даже для острастки в потолок раза два хлопнули. Мужички, за несдачу продналога взятые, помалкивали, лишь любопытствовали царя увидеть, слух-то об Уренском царстве по всей губернии прошел, ну, а жульё, то почище матросов глумилось. Им тюрьма “родной дом”, дело привычное.
Когда принимали по списку и в книгу записывали о годах и происхождении, Петр Алексеевич ответил:
– Крестьянин.
– А как же царем стал?
– И из крестьянства царю быть возможно…
Разместили по камерам. Царя со старцами в одиночку загнали и заперли. С ними попал и Нилыч.
– Тесно было, это верно, – рассказывал он, – днем-то ничего еще, сидим себе по стеночкам на мешках, а вот спать трудновато. Ложились на бочки, поплотней друг к дружке и аккурат на всю камеру. Ночью, если кому повернуться, бок затечет или по своим надобностям встать, так буди всех. Вставайте и сызнова ложитесь.
Всё же в Костроме нам жилось сходственно: бабы приезжали, хлеба, пирожков привозили; не голодовали, слава Богу. Шпана тоже не озорничала. Боялись нас. Уренчане-то народ дружный и к ручному действию привычный: о масленую всегда концы на кулачки сходились и в буднее время случалось. Поди, подступись! Сунулись спервоначалу, да и отстали.
На допросы водили и в одиночку и группами. Дознаваться особенно было нечего. Дело ясное – контрреволюционное восстание. Уренчане сами не запирались. Зачем врать? Что было, то было. Только над одним вопросом пришлось потрудиться следственной комиссии.
– Кто зачинщик? Кто подстрекал царя избирать и советским распоряжениям противиться?
– Мир порешил, – слышался всегда один и тот же ответ.
Этот всеобъемлющий и вместе с тем не ощутимый реально “мир” был вполне понятен матросне, самой состоявшей из крестьян, но совершенно не уясним полуинтеллигентным горожанам, оформлявшим следствие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72