Даже таинственная просьба в проклятом письме была безразлична. Вдруг накатило странное тупое оцепенение.
Где-то в глубине души Эллиот был почти благодарен проклятому анониму за выбор места.
Шумный, тесный, многолюдный ресторан устраивал его сейчас как ничто другое. В кутерьме чужого веселья легче было отстраниться от дня сегодняшнего и вспомнить все как следует.
Хотя в этом, собственно, не было необходимости. События семилетней давности стояли перед глазами с такой потрясающей ясностью, словно они разворачивались именно здесь. И сейчас.
Элегантный Марио подлетел к столику, сияя неподдельным восторгом.
— Есть, синьор! Она действительно оставила вам письмо. Позвольте вручить!
Узкий белый конверт.
Снаружи — небрежно — «Для м-ра Эллиота».
А внутри…
Роберту совсем не хотелось знать, что за послание скрывается внутри.
Он отложил конверт в сторону. Снова взялся за меню Долго листал, слушая — и не слыша — бодрую скороговорку Марио.
Тот смачно живописал фирменные блюда.
В итоге заказал порцию спагетти «alia bolognese» и бутылку кьянти.
Марио, приняв заказ, что-то истошно завопил, обращаясь к официанту, и энергичной рысцой умчался навстречу новым гостям.
Боб Эллиот прикрыл веки, отгородился от мира и увидел прямо перед собой брошку Гертруды Мосс. Драге ценная штучка парила в воздухе, ослепительно искрясь рябиновой россыпью и сиянием крупных бриллиантов. Такой он увидел ее впервые — небольшой, приблизительно полтора дюйма в диаметре, круглый цветок без ножки. Только раскрывшийся бутон — четыре сочных лепестка сплошь покрыты крохотными кровавыми брызгами, в сердцевине — гроздь крупных прозрачных капель.
Таинственный цветок слабо мерцал в полумраке гостиничного коридора, его было не так-то просто разглядеть на темной ковровой дорожке, устилающей пол.
Но Боб разглядел.
Цветок показался ему безделушкой — кусочком блестящей фольги или жестянки, отлетевшей с нарядной упаковки, дорожной сумки или пакета, в крайнем случае — грошовой заколкой для волос, соскользнувшей с чьей-то легкомысленной головки.
Он даже заколебался на мгновение, раздумывая, стоит ли нагибаться из-за пустяка, но потом все же нагнулся. И сразу понял — это не пустяк.
Вещица была довольно тяжелой, а когда Боб поднес ее к глазам — все прояснилось окончательно.
Недаром столько лет было отдано светской хронике, а значит — скрупулезному описанию роскошных туалетов: шляп, мехов, украшений.
«Знаменитый гарнитур из черного жемчуга герцогини N при ближайшем рассмотрении представляет собой…»
«…преподнес ей умопомрачительную вещицу от „Cartier“ — платиновый кутуар, обильно усыпанный…»
«С молотка пойдет легендарный черепаховый гребень работы великого Карла Фаберже — придворного ювелира русских царей…»
Бобу Эллиоту часто приходилось писать такое, пожалуй, даже слишком часто.
И — Господь свидетель! — он неплохо разбирался в том, о чем писал.
Спору нет, первый взгляд обернулся обманом, зато второй безошибочно определил, что мерцающий в полумраке цветок — не что иное, как платиновая брошь от «Van Clif & Arpel».
Вещица изящная и массивная одновременно.
Кровавые брызги были россыпью мельчайших рубинов, а прозрачная гроздь состояла из четырех крупных бриллиантов.
Такая штучка тянула тысяч на сорок, если не пятьдесят.
При этом вещь не была эксклюзивной. Такую же брошку Боб видел в каталоге дома, а значит, десяток-другой как две капли похожих разбрелось по миру, а быть может еще поджидали счастливых обладательниц в сейфах преуспевающих ювелиров.
Позже Боб Эллиот рассудил, что эта мимолетная мысль осенила его не случайно. Сначала он просто зафиксировав ее, а вывод сделал потом.
Вывод же был таков — продать брошь будет легко, в любое время, в любой точке земного шара, даже если владелица сейчас заявит о пропаже.
Впрочем, справедливости ради следует заметить, что поначалу ни о чем таком он не помышлял.
Более того, небрежно подбрасывая брошь на ладони, Боб направился к лифту, намереваясь передать драгоценность дежурному портье.
И — никак иначе.
Но, оказавшись в холле, неожиданно для себя воровато сунул находку в карман. Обращаться к портье расхотелось. Категорически.
Некоторое время он провел в полупустом баре отеля. Именно там, после нескольких порций Bourbon, Роберт Эллиот принял окончательное решение. Оно не изменилось даже вечером, когда в кулуарах разнесся слух о несчастье, постигшем известную теннисистку Гертруду Мосс.
События разворачивались на фоне турнира Roland Garros.
Заносчивая немка лишилась дорогой платиновой броши. Заявить с уверенностью, что драгоценность похитили, она не решилась. И все успокоились.
Спустя год Роберт Эллиот благополучно продал брошь тихому, услужливому ювелиру в Сент-Морице. В витрине магазина оказалось немало похожих безделушек. Все они, похоже, не раз меняли хозяев — Боб Эллиот рассудил, что лишних вопросов здесь не задают.
Так и оказалось.
Простившись с любезным ювелиром, он не без облегчения вдохнул хрустальный альпийский воздух и отправился по делам.
Сливки общества собрались в Сент-Морице на зимний турнир по поло — работы для светских хроникеров хватало.
«Finita la commedia!» — подумал Боб напоследок.
И ошибся.

2 апреля 2002 года
11 часов 15 минут
— Мне это не нравится. Определенно не нравится! До старта остаются считанные дни, а все — я подчеркиваю! — все руководство службы безопасности вдруг решило прокатиться в Париж. Непостижимо!
Энтони Джулиан выразительно закатил глаза.
Стивена Мура это не смутило. Нисколько. Скорее развеселило.
— Ты с утра настроен на благородный гнев, Тони. Снилось что-то в духе античной трагедии?
— Скорее — трагикомедии. И почему снилось? Все происходит наяву.
— С этим я не соглашусь.
— С чем именно?
— С трагикомедией. Ты подвываешь, закатываешь глаза, к тому же доводишь все до абсурда. Нет, Тони, это трагедия. Классическая античная трагедия, хоть убей!
— Не испытывай мое терпение, Стив.
— Okay! Давай по порядку. Не считанные дни — а целая неделя плюс один день. Не все руководство — а два человека. Не прокатиться — а съездить на один день. Это формальные преувеличения. Теперь по существу.
— Не надо по существу. Катись в свой Париж, если это необходимо! И возьми мой самолет, выйдет быстрее.
— Yes, sir!
А в Париже шел дождь.
После лондонской солнечной, совершенно весенней погоды это было неожиданно и настраивало на минорный лад.
Город был мокрым и оттого — грустным. Грусть Парижу к лицу. В грусти он затихает. Чуть блекнут краски — масляные, сочные мазки Лотрека сменяет легкая, «кружевная» акварель Сент-Обена. А яростное, гортанное «nе геgrette rien!» Эдит Пиаф уступает место задумчивому «tombe la neige» Сальваторе Адамо.
Впрочем, теперь на крыши Парижа падал дождь.
Было время обеда, и они — после недолгой дискуссии — поехали в парк Багатель. Там, в буйной зелени цветущего кустарника, притаился небольшой, но довольно чопорный гастрономический ресторан.
Дискуссия развернулась вокруг того, где именно следует обедать, если уж — так или иначе — придется тратить драгоценное время.
В Париже к ним присоединился жизнерадостный, подвижный француз, бывший коллега Стивена Мура, и по тому, как выразительно сделано было ударение на слове «бывший», стало ясно, на каком именно поприще содействовал — или противостоял?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60