– Ты не знаком?
– Не имел чести, но имя и дела графа Толстого мне известны. Как всякому просвещенному гражданину Петр Федорович Толстой, живописец и скульптор, бессменный – на протяжении тридцати лет – медальер Монетного двора, профессор Российской академии художеств, сдержанно поклонился.
И тут же – словно десяток лет вдруг упорхнули с плеч – лукаво улыбнулся Румянцеву.
– Зачем вы уходите? При таком параде надобно танцевать, граф.
– Entre nous, я плохой танцор.
– Не танцующий кавалергард?! Невозможно!
– Mais tu es brave homme. – Куракин, шутя, вступился за друга. И продолжил уже без тени улыбки; – Кабы не его заступничество, остался б наш Ваня Крапивин на конюшне князя Несвицкого.
– Если б на конюшне…
– И то правда. Знаете ли, граф, Michel не только из рук жестокосердного господина Ивана вырвал, после выходил у себя, в Румянцеве, как малое дитя. Поначалу думали – не жилец.
– Сие похвально. Однако ж, боюсь, et il en restera pour sa peine.
– Mon Dieu! Неужели дело так плохо?
– Что за дело?
– Ах, mon cher Michet, беда в том, что твой lе filleui…
– Неужто не оправдал надежд – или того хуже?..
– Хуже. Но совсем не то, о чем ты думаешь. Невиновен, скорее – жертва, как и прежде.
– Que diable, mon prince, говори толком!
– Беда, Михаил Петрович, заключается в том, что юноша, спасенный вами, вероятно, серьезно болен. Вы, дорогой граф, самоотверженно врачевали тело и тем спасли несчастному жизнь, но душа его так и не оправилась после пережитого.
– Боже правый, так он сошел с ума? Воистину coup de grace! «La force del dertino».
– He совсем, буйнопомешанным не назовешь, окружающий мир воспринимает по большей части разумно, странность проявляет в одном.
– То есть ты не представляешь себе этот ужас – он не отходит от мольберта, не выпускает из рук кисти.
Приходит в страшное волнение, даже кричит, если хотят отнять. Но рисует все одно – и к тому же прескверно. Сам понимает, что выходит плохо, – плачет, рвет бумагу, а после все начинает сначала. Знаешь ли, кого ! он пытается писать?
– Кажется, знаю. Душеньку.
– Eh bien, vous etes plus avance que cela soit.
– Как? Разве ж тебе ничего не известно о несчастной танцорке княжеского балета?
– Теперь – известно. Enfant du malheur! A прежде терялся в догадках. Самого Петра Федоровича призвал в советники. Помнишь ли ты поэму Богдановича?
– Как не помнить, сестры-девицы ночами зачитывались, в альбомы переписывали. И книжка была. А в ней – чудные гравюры работы графа Толстого. Не забыл.
– Вот и я не забыл и подумал – вдруг Иван о той Душеньке сокрушается? Теперь, брат, знаю – о другой музе тоскует. И ничем этому горю не поможешь. Граф Толстой, как и ты прежде, судьбой художника проникся, теперь вот взял на свое попечение. Докторов приглашает.
– Что же – есть надежда?
– Надежда, граф, мерещится всякому, кто желает ее узреть, да не у всякого сбывается. Однако ж никому не возбраняется – и я надеюсь. Теперь хлопочу о пенсионерской поездке – и начал уже toure des grands dues. Иное небо, может быть, не в пример нашему, плаксивому, развеет смертную тоску. Оправится Крапивин в Италии, Бог даст.
– Comment c'est triste!.
– Однако ж, господа, мы на балу, и это oblige…
К тому же дама в ужасной тоге настойчиво ищет твоего внимания, Michel…
– Побойся Бога, mon prince, c'est та tante…
Они говорили еще о чем-то, отвечая на поклоны, и, кланяясь, медленно двигались в нарядной толпе.
В жарком, искрящемся пространстве царила музыка.
Задумчивый вальс подхватывала бравурная мазурка и, отгремев, растекалась легкомысленным котильоном.
Меж тем стояла уже глубокая ночь.
Робкая питерская весна, испугавшись вроде непроглядной тьмы, отступила, укрылась где-то до лучших времен.
Холодный сырой воздух был таким, как бывает зимой, и промозглый туман совершенно по-зимнему окутал притихший город.
Москва, год 2002-й

Удивительно, но он запомнил с точностью до минуты – настроение испортилось за ужином в ресторане «Узбекистан», вернее, за десертом.
Беспричинно вроде бы, но основательно.
Причина, впрочем, была, но казалась в ту пору не слишком серьезной.
Мало ли несимпатичного народа снует по Арбату, подвизаясь при многочисленных промыслах – приторговывает фальшивыми долларами и фальшивой стариной, подлинными наркотиками и проститутками, мошенничает, при случае грабит и промышляет разбоем. Иногда убивает в коротких жестоких разборках. Или привычно утратив рассудок – опившись, обкурившись, обколовшись, – потому что подходящая жертва подвернулась под руку.
Интересуется Арбатом малоприятный народец рангом повыше, засылает своих эмиссаров с предложениями, от которых на самом деле нелегко бывает отказаться.
И – куда денешься? – приходится принимать.
Кражи случаются. Простые и очень серьезные, подготовленные с большим размахом и подлинным искусством. Все бывает.
Потому мерзкая физиономия, вообразившая себе нечто, – не повод для беспокойства.
И тем не менее тревога маленьким пугливым зверьком затаилась в душе Игоря Всеволодовича.
Поначалу, правда, вела себя подобающе – выползала исключительно в минуты затишья, когда сознание парило в свободном полете. Царапалась слабо, едва ощутимо. Немедленно исчезала – стоило всерьез задуматься над чем-то, и уж тем более в присутствии посторонних. Однако жила и даже некоторым образом обживалась.
В какой-то момент Игорь Всеволодович стал ощущать ее присутствие постоянно. Еще не страх, но слабое напоминание, горький привкус, легкое покалывание.
Не болезнь – но отчетливое душевное недомогание. Не змея – червяк, шевелящийся в душе. Червячок даже.
В борьбе с ним Игорь Всеволодович был неоригинален.
Сначала, как большинство трезвомыслящих людей, отравленных смутной тревогой, пытался не обращать внимания, потом убеждал сам себя, что не обращает.
Позже занялся изгнанием. Тоже традиционно – с головой уходил в работу, без особого энтузиазма погружался в пучину развлечений.
Не помогало.
Анализировал, сопоставлял, размышлял трезво, твердо намереваясь заглянуть опасности прямо в глаза – не видел никаких глаз.
По всему выходило – опасности тоже нет.
А предчувствие было.
Обозвав себя старым параноиком. Непомнящий напросился на встречу с людьми, называть которых поклонник поповского фарфора не стал – красноречиво устремил палец вверх.
Результат предвидел и не ошибся – они не усмотрели повода для беспокойства. Пока не усмотрели. Впрочем, дополнительные гарантии на тему «если что» были получены.
И; надо сказать, возвращаясь домой, Игорь Всеволодович впервые не чувствовал в душе мерзкого трусливого шевеления. Перед сном по привычке хотел было посмотреть что-нибудь на видео. Последнее время вдруг пристрастился к идиотским триллерам, из тех, где настырные маньяки не желают отправляться в преисподнюю даже с проломленным черепом и распоротой грудью. И безжалостная кровавая рука неожиданно жутко впивается в лодыжку героя, возомнившего было, что победа за ним.
Чужие кошмары, пересказанные со смаком, как ни странно, успокаивали.
Такая психотерапия.
Этим вечером, однако, кассета крутилась вхолостую.
Едва замелькали на экране картины мрачного опустевшего города и зазвучала музыка, отдаленно напоминающая бетховенскую поступь судьбы, – Игорь заснул.
Внезапно и так крепко, как не засыпал давно.
Магнитофон работал. Маньяк справлял кровавую тризну, жертвы молили о пощаде, сыщик-одиночка шел по следу – Игорь Всеволодович спал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68