Они не оправдались – грянула революция, генерал возглавил одну из добровольческих армий, сражался с большевиками, был разбит, эмигрировал, поселился в Париже и закончил жизнь дряхлым, злобным, полусумасшедшим стариком, разругавшимся со всеми и всеми покинутым. Бабушка единственная из всего некогда большого семейства осталась в живых, хотя и не покинула Россию, каким-то чудом она не попала в поле зрения ЧК-НКВД, и жизнь ее протекала тихо и почти незаметно, сокрушаемая теми же бедами и лишениями, что и жизнь миллионов людей, которым судьбой было определено именоваться советскими. Она была учительницей музыки, и те, кто знал ее близко, уважали и любили ее за легкий, светлый нрав, удивительную для очень бедного человека щедрость и какую-то тихую, но непоколебимую гордость – сказывалось, видимо, происхождение. В середине пятидесятых произошло событие, которое формально ничего не изменило в жизни их семьи, но стало своего рода вехой в ее духовном развитии – бабушка получила письмо из Парижа, от брата. Генерал разыскал ее, когда одиночество стало нестерпимым и смерть близко дохнула из-за спины. Ему и в голову не пришло предложить помощь или пригласить к себе, да по тем временам это было невозможно, фантастикой было уже и то, что письмо нашло ее. Он честно писал, что чувствует скорую кончину, что рядом нет ни одной близкой души и некому высказать все, что угнетает ум и сжигает душу, что помнит ее доброе сердце и считает достойной того, чтобы наследовать все его воспоминания, мысли и суждения о том великом, но трагическом пути, который прошел он вместе с Россией. Она ответила немедленно в том духе, что никогда ни на секунду не забывала о нем, считая подлинным героем и патриотом, и конечно же почтет за великую честь стать его духовной наследницей. Переписка завязалась и длилась несколько лет, до самой смерти генерала. Все эти годы бабушка жила новой жизнью – глаза ее, словно помолодев, глядели на мир с огромной, всепрощающей любовью, она и ее близкие не были теперь обыкновенными советскими обывателями, лишенными прошлого, не помнящими родства, – они были признанной частицей великой культуры, обладающей славной историей и огромной нравственной силой, которую не сомнут никакие режимы и границы. Вся семья с той поры жила с чувством приобщения к великой тайне и ответственности за этот дар. Письма генерала, надо сказать, довольно быстро утратили пафос спасителя отечества и все больше изобиловали довольно грязными и очень сомнительными подробностями некоторых исторических событий, рассказами о страшно неблаговидных поступках столпов российской аристократии, вплоть до царствующих персон, о ничтожности и бессилии вождей белого движения и эмиграции. Казалось, всю желчь, накопившуюся за долгую неспокойную жизнь и бесславную одинокую старость, генерал изливал теперь на страницы своих писем – и впору было усомниться, в своем ли уме парижский родственник, но и мысли такой не возникало в семье его сестры, ведь своим появлением он как бы вдохнул во всех них новые души и расстаться с ними было уже невозможно. Рассудок, а вместе с ним совесть или страх разоблачения, похоже, все-таки вернулся к генералу перед самой смертью – в последнем письме он требовал от сестры, призывая всех святых, никогда и никому не показывать его писем, а лучше всего побыстрее сжечь их, как только его душа покинет земную обитель. Однако, когда это произошло, бабушка, прорыдав несколько ночей и отстояв многие часы в храме с мольбой наставить ее на путь истинный, письма сохранила, взяв, правда, клятву со всех домашних свято исполнять волю генерала – хранить письма от посторонних глаз.
Вот об этих письмах и рассказала Петру Лазаревичу, который в ту пору предпочитал называть себя Питом, безоглядно влюбленная в него юная женщина, пытаясь удержать ускользающего возлюбленного. Он выслушал ее без особого интереса и будто из вежливости, вскользь задал несколько уточняющих вопросов. К этому времени ею начинало уже овладевать настоящее отчаяние – он все явственнее тяготился их связью, на редких теперь свиданиях отбывая словно некую повинность, мог легко повысить на нее голос или, придравшись к какой-нибудь мелочи, уйти, громко хлопнув дверью. Она корила себя за эту глупую историю с письмами, которыми она надеялась удержать его интерес, – он просто не обратил на них никакого внимания. Она даже представить себе не могла, как сильно ошибается.
Он пропадал уже почти неделю, и она отчетливо поняла – все кончено, но произошло чудо – он появился. Чудо, однако, было не в этом – он появился прежним – влюбленным, предупредительным, остроумным, страстным, безрассудным. Он потащил ее в ресторан, в настоящий ресторан в Домжуре, не в какую-нибудь шоколадницу на Октябрьской, в такси он целовал ей руки, потом переворачивал их ладонями вверх и прятал лицо в ладонях, глубоко втягивая воздух, словно спеша надышаться запахом ее рук, он заказал шампанское и черную икру, он купил чайную розу, попросил официанта поставить ее в бокал с вином и преподнес ей, опустившись на одно колено, – люди за другими столиками им завидовали, и она плыла по теплым искрящимся волнам счастья, покинув все реальные измерения.
– Они правда возьмут тебя? – Он только что поведал ей, как долгое время решался вопрос о приеме его в штат одного из самых популярных московских еженедельников, какие интриги плели вокруг этого события его враги, как он дергался и психовал из-за этого («Прости, тебе тоже досталось и ни за что. Но ты выдержала, ты ведь сильная у меня»).
– Теперь – да, вопрос почти решен.
– Почти?
– Ну, знаешь, там же ничего не решается без… – он назвал имя известной журналистки, заместителя главного редактора, дамы, по слухам, крутой и своенравной, – я, правда, говорил с ней, и, кстати, она очень заинтересовалась этими письмами… ну твоего дедушки из Парижа.
– Ты рассказал? – Она почувствовала острый укол в сердце, но отогнала от себя тревогу, как назойливую муху.
– Ты же знаешь, история белого движения – ее пунктик, леди мнит себя крупным исследователем. Я… Понимаешь, я просто не знал, о чем с ней говорить, она смотрела на меня как на насекомое – еще минута, и она просто выставила бы меня из кабинета. И меня как озарило – я начал рассказывать ей о письмах и попал в десяточку – у нее глаза загорелись, весь гонор слетел… В общем, говорили почти час.
– И что теперь?
– Теперь – не знаю, – он сразу как-то осунулся, обмякли плечи, – не знаю, редколлегия на следующей неделе, вопрос – в повестке, у них там демократия, конечно, но будет все равно так, как она скажет.
– Ты пообещал ей что-то?
– Малыш, ты ж меня совсем в подонки не записывай. Как я мог что-то обещать. Я просто рассказывал, чтобы удержать ее внимание, просто ухватился за соломинку, и все. – Он совсем поник, глубокая складка залегла между бровями, а глаза стали какими-то больными, страдающими и жалобными.
– Подожди, но она что-то сказала тебе в итоге? На чем вы расстались?
– Ни на чем. Она все расспрашивала о письмах, а когда я сказал, что мне предложили работу у них, пожала плечами: «Кадровые вопросы у нас решает редколлегия». Я спросил: «А вы?» Он замолчал и нервно потянул сигарету из пачки. Ей показалось даже, глаза его наполнились слезами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20