Она так хорошо меня знает, знает, как папа заставляет меня молиться, когда я бываю у него. Знает, что папа хотел бы, чтобы я ушла в монастырь, знает, что он думает о браке.
Нуну натерла мне десну чесноком и сказала, что скоро станет лучше, а я сидела на скамеечке у ее ног, положив голову ей на колени, как, бывало, делала в детстве. И мы с ней разговаривали. Я рассказала ей о своих мыслях: «Папа был не прав. Он твердил, что брак – это нечто постыдное, и вот из-за меня наш брак стал невыносимым, а мой муж обратился к другим женщинам». «Ты не виновата, – сказала Нуну. – Ты не нарушила ни одной заповеди». «Папа заставил меня ощущать себя нечистой, греховной. А Лотэр посчитал меня холодной. Так было с самого начала. Поэтому мой муж отвернулся от меня. Ему нужна была теплая, любящая, умная женщина». Нуну не согласилась и снова повторила, что я не сделала ничего плохого. Я обвинила ее в том, что она поддерживает папа: «Думаю, что тебе тоже скорее хотелось бы видеть меня в монастыре, чем замужем...» И она этого не отрицала. «Ты тоже считаешь замужество постыдным, Нуну?» – спросила я. Она не отрицала и этого.
Мой зуб не проходил, и она дала мне воды с несколькими каплями лауданума и уложила на кушетку в своей комнате. Затем заперла пузырек с настоем в буфете и села рядом со мной. «Это поможет тебе уснуть, – пообещала она. – Поможет забыться сладким сном». Так оно и было...
Боже, как это ужасно! Наверное, мне не забыть этого до конца своей жизни. Возможно, если я запишу мучающие меня мысли в книжку, то немного успокоюсь. Папа очень болен. А началось это так: сегодня я отправилась навестить его, решив сказать о ребенке. Когда я пришла, он в своей комнате сидел за столом и читал Библию. Папа взглянул на меня, заложил красной шелковой закладкой страницу и закрыл книгу. Я подошла и поцеловала его. Мне показалось, что он сразу заметил во мне перемену, так как его взгляд на мгновение замер, а потом стал каким-то встревоженным. Он спросил меня о Женевьеве, поинтересовался, привезла ли я дочь с собой. Я ответила, что нет. Бедное дитя, было бы жестоко требовать от нее проводить долгие часы в молитвах! Я заверила папу, что Женевьева – хороший ребенок. Он же возразил, что, на его взгляд, девочка имеет склонность к своенравию и за ней надо следить. Возможно, из-за того что я снова собиралась стать матерью, во мне проснулся мятежный дух. Поэтому ответила довольно резко, что считаю Женевьеву нормальным ребенком. Нельзя ожидать от детей, чтобы они вели себя, как святые. Папа поднялся. «Нормальная, – воскликнул он. – Почему ты так сказала?» Я ответила: «Потому что для ребенка вполне естественно быть немного своенравным, как ты это называешь. Женевьева упряма и своевольна, но я не буду наказывать ее за это». «Не наказывать – значит портить ребенка, – загремел он. – Если она шалит, ее следует бить!». Я ужаснулась, но осмелилась возразить: «Ты не прав, папа. Я с тобой не согласна. Я не буду бить Женевьеву. Как и никого из своих детей». Он с изумлением воззрился на меня, и я выпалила: «Да, папа, у меня будет ребенок. На этот раз мальчик, надеюсь. Я буду молиться, и ты тоже должен молиться». Его губы скривились: «У тебя будет ребенок…» Я радостно подтвердила: «Да, папа. И я счастлива, счастлива, счастлива!» «У тебя истерика», – сказал он.
А я чувствую, что хочу танцевать от радости. Но тут папа вдруг вцепился в стол и стал медленно сползать на пол. Я подхватила его, не дав упасть. Я поняла, что ему стало плохо, и позвала Лабиссов. Они прибежали и уложили его в постель. Мне самой стало дурно. Они послали за моим мужем, и тогда я узнала, что мой отец серьезно болен. Я подумала, что он умирает...
Это случилось два дня назад. Папа все время зовет меня. Ему хочется, чтобы я сидела рядом с ним. Доктор не возражает, считая, что так далее лучше для больного. Я все еще в Каррефуре. Мой муж тоже здесь. Я сказала ему: «Это произошло с ним, когда я сказала, что у меня будет ребенок. Наверное, у него был шок». Муж успокоил меня: «Твой отец болен уже давно. Это удар, и он мог случиться в любое время». «Но, – сказала я, – папа не хотел, чтобы у меня были дети. Он считает, что это грех». А муж: ответил, что я не должна волноваться, потому что волнения вредят ребенку. Он очень доволен. Я знаю, что доволен, потому что больше всего на свете хочет иметь сына...
Сегодня я сидела с папой. Мы были одни. Он открыл глаза, увидел меня и прошептал: «Опарина, это ты, Опарина?» А я сказала: «Нет, это Франсуаза». Но он продолжал произносить «Опарина», и я поняла, что он путает меня с моей мамой. Я сидела около его постели, вспоминая о тех днях, когда она была еще жива. Мне не приходилось видеть ее каждый день. Иногда она надевала послеобеденное платье с лентами и кружевами, и мадам Лабисс привозила ее в гостиную. Она сидела в своем кресле на колесиках, но говорила мало, и я всегда думала, какая она странная. Но мама была очень красивой. Даже ребенком я понимала это. Она выглядела как та кукла, которая у меня была когда-то: лицо гладкое и розовое, без единой морщинки. У нее была тонкая талия, хотя она казалась полной и округлой.
Я сидела у постели папы, думая о ней и вспоминая, как однажды вошла и застала ее смеющейся, смеющейся так странно, будто она не могла остановиться. Тогда мадам Лабисс отвезла ее обратно наверх, в ее комнату. Я знала эту комнату, потому что однажды была там. Я поднялась по лестнице, чтобы побыть с нею. Она сидела в кресле. Ее ноги, обутые в маленькие бархатные тапочки, стояли на скамеечке. Я помню, что в комнате было тепло, а на дворе шел снег. Очень высоко на стене висела лампа, а вокруг нее была предохранительная решетка, такая же, как в моей детской. И еще я обратила внимание на окно, потому что здесь было только одно окно – без занавесок, но с железной решеткой. Я подошла к маме и села у ее ног. Она ничего не сказала, но ей понравилось, что я была рядом, потому что она стала гладить мои волосы, ерошить их, дергать. И вдруг опять начала смеяться тем странным смехом, который я уже слышала.
Вошла мадам Лабисс, увидела меня и велела мне тотчас уйти. Потом она рассказала об этом Нуну, меня побранили и сказали, чтобы я никогда больше не поднималась по этой лестнице. Поэтому я видела маму только, когда она бывала в гостиной.
Папа продолжал звать Онорину, я сидела рядом, предаваясь воспоминаниям. Внезапно он воскликнул: «Я должен идти, Опарина. Я должен идти. Нет, я не могу остаться!» Затем он принялся молиться: «О, Господи, я слабый и грешный человек. Эта женщина искушает меня, и из-за нее я стал грешником. И вот пришло возмездие. Ты подвергаешь меня испытаниям, о, Господи. А я, твой несчастный слуга, предал Тебя... семежды семьдесят раз предал Тебя». Я сказала: «Папа, все в порядке. Это не Опарина. Это я, Франсуаза, твоя дочь. И ты не грешник. Ты всегда был хорошим человеком». «А? Что такое?» – недоуменно спросил он. И я продолжала разговаривать с ним, пытаясь успокоить...
В эту ночь я многое узнала о своем отце. Он стремился к непорочной жизни, хотел стать монахом, но какая-то чувственная жилка в нем воевала с его благочестием. И он страдал от постоянной пытки... ибо знал о своей чувственности и пытался подавить ее. Затем он встретил мою маму и страстно захотел ее. Отбросил мысль о монастыре и женился. Но, далее женившись, пытался подавлять в себе желание, а когда потерпел в этом неудачу, стал презирать себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Нуну натерла мне десну чесноком и сказала, что скоро станет лучше, а я сидела на скамеечке у ее ног, положив голову ей на колени, как, бывало, делала в детстве. И мы с ней разговаривали. Я рассказала ей о своих мыслях: «Папа был не прав. Он твердил, что брак – это нечто постыдное, и вот из-за меня наш брак стал невыносимым, а мой муж обратился к другим женщинам». «Ты не виновата, – сказала Нуну. – Ты не нарушила ни одной заповеди». «Папа заставил меня ощущать себя нечистой, греховной. А Лотэр посчитал меня холодной. Так было с самого начала. Поэтому мой муж отвернулся от меня. Ему нужна была теплая, любящая, умная женщина». Нуну не согласилась и снова повторила, что я не сделала ничего плохого. Я обвинила ее в том, что она поддерживает папа: «Думаю, что тебе тоже скорее хотелось бы видеть меня в монастыре, чем замужем...» И она этого не отрицала. «Ты тоже считаешь замужество постыдным, Нуну?» – спросила я. Она не отрицала и этого.
Мой зуб не проходил, и она дала мне воды с несколькими каплями лауданума и уложила на кушетку в своей комнате. Затем заперла пузырек с настоем в буфете и села рядом со мной. «Это поможет тебе уснуть, – пообещала она. – Поможет забыться сладким сном». Так оно и было...
Боже, как это ужасно! Наверное, мне не забыть этого до конца своей жизни. Возможно, если я запишу мучающие меня мысли в книжку, то немного успокоюсь. Папа очень болен. А началось это так: сегодня я отправилась навестить его, решив сказать о ребенке. Когда я пришла, он в своей комнате сидел за столом и читал Библию. Папа взглянул на меня, заложил красной шелковой закладкой страницу и закрыл книгу. Я подошла и поцеловала его. Мне показалось, что он сразу заметил во мне перемену, так как его взгляд на мгновение замер, а потом стал каким-то встревоженным. Он спросил меня о Женевьеве, поинтересовался, привезла ли я дочь с собой. Я ответила, что нет. Бедное дитя, было бы жестоко требовать от нее проводить долгие часы в молитвах! Я заверила папу, что Женевьева – хороший ребенок. Он же возразил, что, на его взгляд, девочка имеет склонность к своенравию и за ней надо следить. Возможно, из-за того что я снова собиралась стать матерью, во мне проснулся мятежный дух. Поэтому ответила довольно резко, что считаю Женевьеву нормальным ребенком. Нельзя ожидать от детей, чтобы они вели себя, как святые. Папа поднялся. «Нормальная, – воскликнул он. – Почему ты так сказала?» Я ответила: «Потому что для ребенка вполне естественно быть немного своенравным, как ты это называешь. Женевьева упряма и своевольна, но я не буду наказывать ее за это». «Не наказывать – значит портить ребенка, – загремел он. – Если она шалит, ее следует бить!». Я ужаснулась, но осмелилась возразить: «Ты не прав, папа. Я с тобой не согласна. Я не буду бить Женевьеву. Как и никого из своих детей». Он с изумлением воззрился на меня, и я выпалила: «Да, папа, у меня будет ребенок. На этот раз мальчик, надеюсь. Я буду молиться, и ты тоже должен молиться». Его губы скривились: «У тебя будет ребенок…» Я радостно подтвердила: «Да, папа. И я счастлива, счастлива, счастлива!» «У тебя истерика», – сказал он.
А я чувствую, что хочу танцевать от радости. Но тут папа вдруг вцепился в стол и стал медленно сползать на пол. Я подхватила его, не дав упасть. Я поняла, что ему стало плохо, и позвала Лабиссов. Они прибежали и уложили его в постель. Мне самой стало дурно. Они послали за моим мужем, и тогда я узнала, что мой отец серьезно болен. Я подумала, что он умирает...
Это случилось два дня назад. Папа все время зовет меня. Ему хочется, чтобы я сидела рядом с ним. Доктор не возражает, считая, что так далее лучше для больного. Я все еще в Каррефуре. Мой муж тоже здесь. Я сказала ему: «Это произошло с ним, когда я сказала, что у меня будет ребенок. Наверное, у него был шок». Муж успокоил меня: «Твой отец болен уже давно. Это удар, и он мог случиться в любое время». «Но, – сказала я, – папа не хотел, чтобы у меня были дети. Он считает, что это грех». А муж: ответил, что я не должна волноваться, потому что волнения вредят ребенку. Он очень доволен. Я знаю, что доволен, потому что больше всего на свете хочет иметь сына...
Сегодня я сидела с папой. Мы были одни. Он открыл глаза, увидел меня и прошептал: «Опарина, это ты, Опарина?» А я сказала: «Нет, это Франсуаза». Но он продолжал произносить «Опарина», и я поняла, что он путает меня с моей мамой. Я сидела около его постели, вспоминая о тех днях, когда она была еще жива. Мне не приходилось видеть ее каждый день. Иногда она надевала послеобеденное платье с лентами и кружевами, и мадам Лабисс привозила ее в гостиную. Она сидела в своем кресле на колесиках, но говорила мало, и я всегда думала, какая она странная. Но мама была очень красивой. Даже ребенком я понимала это. Она выглядела как та кукла, которая у меня была когда-то: лицо гладкое и розовое, без единой морщинки. У нее была тонкая талия, хотя она казалась полной и округлой.
Я сидела у постели папы, думая о ней и вспоминая, как однажды вошла и застала ее смеющейся, смеющейся так странно, будто она не могла остановиться. Тогда мадам Лабисс отвезла ее обратно наверх, в ее комнату. Я знала эту комнату, потому что однажды была там. Я поднялась по лестнице, чтобы побыть с нею. Она сидела в кресле. Ее ноги, обутые в маленькие бархатные тапочки, стояли на скамеечке. Я помню, что в комнате было тепло, а на дворе шел снег. Очень высоко на стене висела лампа, а вокруг нее была предохранительная решетка, такая же, как в моей детской. И еще я обратила внимание на окно, потому что здесь было только одно окно – без занавесок, но с железной решеткой. Я подошла к маме и села у ее ног. Она ничего не сказала, но ей понравилось, что я была рядом, потому что она стала гладить мои волосы, ерошить их, дергать. И вдруг опять начала смеяться тем странным смехом, который я уже слышала.
Вошла мадам Лабисс, увидела меня и велела мне тотчас уйти. Потом она рассказала об этом Нуну, меня побранили и сказали, чтобы я никогда больше не поднималась по этой лестнице. Поэтому я видела маму только, когда она бывала в гостиной.
Папа продолжал звать Онорину, я сидела рядом, предаваясь воспоминаниям. Внезапно он воскликнул: «Я должен идти, Опарина. Я должен идти. Нет, я не могу остаться!» Затем он принялся молиться: «О, Господи, я слабый и грешный человек. Эта женщина искушает меня, и из-за нее я стал грешником. И вот пришло возмездие. Ты подвергаешь меня испытаниям, о, Господи. А я, твой несчастный слуга, предал Тебя... семежды семьдесят раз предал Тебя». Я сказала: «Папа, все в порядке. Это не Опарина. Это я, Франсуаза, твоя дочь. И ты не грешник. Ты всегда был хорошим человеком». «А? Что такое?» – недоуменно спросил он. И я продолжала разговаривать с ним, пытаясь успокоить...
В эту ночь я многое узнала о своем отце. Он стремился к непорочной жизни, хотел стать монахом, но какая-то чувственная жилка в нем воевала с его благочестием. И он страдал от постоянной пытки... ибо знал о своей чувственности и пытался подавить ее. Затем он встретил мою маму и страстно захотел ее. Отбросил мысль о монастыре и женился. Но, далее женившись, пытался подавлять в себе желание, а когда потерпел в этом неудачу, стал презирать себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85