Или, может, Алтай?
– Собственно… мне все равно, лишь бы отдельная комната.
– Хорошо, я свяжусь со своими друзьями, все узнаю и позвоню.
Повторный звонок раздался неожиданно скоро, через пятнадцать минут. Не мог он за это время связаться ни с Памиром, ни с Тянь-Шанем.
– Совсем забыл. Я ведь в самом начале августа увожу в горы группу своих студентов. Они будущие бродяги: топографы, геодезисты. Вся жизнь в экспедициях. Альпинизм у нас вроде зачета. Сначала на уровне значка, потом желающие могут выходить на разряд. Поедем с нами?
Я молчал и дышал в трубку. Саша неожиданно вдохновился:
– Брось ты все, и поедем. Горы! Поживи ими один раз в жизни. Это будет прекрасно. Зайти на вершину и плюнуть на все, что ниже. Один раз можно себе позволить.
– Постой, постой. Какая вершина? Я хочу отдельную комнату и письменный стол. Мне работать надо.
– Хорошо, будешь работать. Будешь самостоятельно гулять. Но все равно вокруг тебя будут горы.
– Пожалуй, ты меня соблазнил. Но ведь теперь только апрель, а вы поедете в августе. Многое изменится, подоспеют дела.
– У нас ничего не изменится. Мы едем твердо. Разреши мне в начале августа быть настойчивым.
– Каким образом?
– Приведу своих ребят, свяжем тебя репшнурами и унесем на вокзал.
– Это, пожалуй, слишком. Но мысль ты заронил. Я буду иметь в виду, что в начале августа… Шнуры – это, пожалуй, слишком. Но, правда, прояви некоторую настойчивость, выдерни меня из этой паутины. Пожалуйста!
– До третьего августа! – решительно объявил Саша и, дабы избежать других вариантов, положил трубку.
Но почему все же горы? Почему у кого-нибудь другого из своих знакомых я не попросился в тайгу или на рыболовный сейнер? Или в Беловежскую пущу? Или в иной заповедник, где разъезжали бы с егерем верхом, наблюдая за поведением заповедных зверей? Почему в течение двадцати разноцветных лет, сквозь темную лиловую хвою грибного леса, на вечерней глади тихой реки, освещенной кувшинками, на серой, но и розоватой панораме Парижа, на уличном мелькании Москвы, сквозь чередование знакомых лиц и коловращение событий, сквозь обстановку московской квартиры, сквозь бумагу, на которой приходилось писать, сквозь зыбкие волны сна в момент засыпания, проступали иногда наподобие водяного знака белые шатры гор, подкрашенные с одной стороны золотистым цветом, но тем синее с другой, не солнечной стороны? Грохотала река, прыгая по округлым камням. Кромка снега граничила с зеленой травой и цветами. Начинался от этого снега и струился среди цветов ледяной ручей. Серые скалы громоздились одна на другую, и далеко внизу, на дне ущелья, скапливалась вечерняя мгла, в то время как у снегов было еще светло, и только синяя звезда в холодном небе напоминала о том, что и сюда идет ночь.
Двадцать лет назад судьба журналиста занесла меня на два дня на высокие, поднебесные горы Тянь-Шаня. Собственно, был я в горах больше, чем два дня. Но езда в автомобиле, ночевки в киргизских юртах, фотографирование отар и табунов, питье кумыса и поглощение бешбармака, скачки на спортивном празднике, посещение санатория Джеты-Огус, купание в Иссык-Куле, знакомство с городом Пржевальском – все это не были горы в чистом виде, и поэтому я считаю, что горных дней было только два, когда, покойный теперь, старый альпинист Рудольф Павлович Маречек затащил нас с фотокорреспондентом Тункелем к границам снегов. С тех пор отпечатался на листе моей жизни тот самый белоснежный водяной знак, который просвечивал иногда сквозь разноцветные события последующих двадцати лет.
Трудно сказать, почему горы произвели на меня такое неизгладимое впечатление, но я постоянно вспоминал их, не теряя надежды вдохнуть еще раз тот горный воздух, который так сладко, по-раннеапрельски холодит гортань, в то время как губы жжет горячее высокогорное солнце.
Конечно, Маречек провел нас тогда по удобной тропе, и наш поход не имел ничего общего со спортивным альпинистским походом. Но все же шли и карабкались, ночевали около больших камней, жгли костер, видели горных козлов, пили из ручья, гляделись в моренное озерко. По прошествии лет это стало казаться приснившимся, потому что осталось далеко позади и повториться, по всей вероятности, не могло, как все, что остается позади и только обманывает нас: будто стоит захотеть, протянуть руку, нажать на клавиши – и остановить, переменить вращение бобины, как это делаем мы, когда, манипулируя с магнитофоном, хотим вернуться к началу песни, дослушанной почти до конца.
Как-то июльским вечером, придя домой из очередного выхода в Дом литераторов, я нашел у себя странные вещи. Тяжелые ботинки, сплошь окованные снизу шиповатым железом. Еще одни длинные игольчатые шипы с ремнями, как видно, для того, чтобы их привязывать к ботинкам, когда собственных ботиночных шипов окажется недостаточно. Предмет, похожий на кирку, но более изящный и легкий. Память подсказала, что, кажется, он называется ледорубом. Спальный мешок. Белый полотняный мешок, похожий на саван. Не трудно было догадаться, что он вкладывается в спальный мешок вместо простыни. Широкий брезентовый ремень с пряжкой, а в него, как в баранку, продет еще один брезентовый ремень, сплошной и без пряжки. Моток шнура толщиной с карандаш. Большой и тяжелый моток веревки. Металлическая штуковина, похожая на деформированную букву «о», размером – положить на ладонь. Брезентовые штаны, брезентовая куртка и брезентовые рукавицы. Короткая записка, лежащая тут же, гласила: «Отъезд в понедельник. Нужны еще: шерстяная шапочка типа лыжной, темные очки (обязательно!), свитер (чем теплее, тем лучше), кеды, потник (нательная рубашка, которую снимаешь после занятий). Желательно иметь тренировочный костюм, куртку, более теплую, чем свитер, варежки, шорты. Идеально: достать пуховую куртку. Бывают такие, на гагачьем пуху. У альпинистов называются «пуховками». Назначение оставленного мною снаряжения поймешь в процессе занятий. С приветом. Саша».
Скорее набрал Сашин номер, чтобы мне разъяснили, что все это значит.
– Это я взял для тебя у нас в «Эдельвейсе». Есть такая спортивная база. Нет, ты, конечно, будешь жить в отдельной комнате, я уже договорился с начальником лагеря. Но вдруг тебе захочется прогуляться с нами, размяться, полазать по скалам, сходить на ледник, взойти на вершину… Это очень полезно. Гарантирую тебе четыре-пять килограммов и три-четыре года жизни.
Надо было понимать, что килограммы убавятся, а жизнь продлится. И то и другое вообще-то меня устраивало, тем более при твердой гарантии, но все же я высказал Саше некоторые мои опасения, которые он поочередно опровергал.
– Я совершенно детренирован. Дыхание, сердце…
– Втянешься. Не сразу же – восхождение. Нагрузка будет увеличиваться постепенно.
– Но мне уже сорок восемь. В то время как твоим студентам по двадцать.
– Мне тоже сорок семь.
– Ты мастер спорта. Разве можно нас сравнивать?
– Ничего. Я думаю, ты потянешь. Все будет прекрасно. Впрочем, если захочешь. А комната тебе уже обеспечена.
– Там есть удобства? Умывальник, горячая вода, туалет? Знаешь, с годами вырабатываются привычки…
После этого вопроса Саша долго молчал. Я уж подумал, что Саша отошел от трубки – скажем, кто-то позвонил в дверь, – но, справившись со своим замешательством, он наконец ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Собственно… мне все равно, лишь бы отдельная комната.
– Хорошо, я свяжусь со своими друзьями, все узнаю и позвоню.
Повторный звонок раздался неожиданно скоро, через пятнадцать минут. Не мог он за это время связаться ни с Памиром, ни с Тянь-Шанем.
– Совсем забыл. Я ведь в самом начале августа увожу в горы группу своих студентов. Они будущие бродяги: топографы, геодезисты. Вся жизнь в экспедициях. Альпинизм у нас вроде зачета. Сначала на уровне значка, потом желающие могут выходить на разряд. Поедем с нами?
Я молчал и дышал в трубку. Саша неожиданно вдохновился:
– Брось ты все, и поедем. Горы! Поживи ими один раз в жизни. Это будет прекрасно. Зайти на вершину и плюнуть на все, что ниже. Один раз можно себе позволить.
– Постой, постой. Какая вершина? Я хочу отдельную комнату и письменный стол. Мне работать надо.
– Хорошо, будешь работать. Будешь самостоятельно гулять. Но все равно вокруг тебя будут горы.
– Пожалуй, ты меня соблазнил. Но ведь теперь только апрель, а вы поедете в августе. Многое изменится, подоспеют дела.
– У нас ничего не изменится. Мы едем твердо. Разреши мне в начале августа быть настойчивым.
– Каким образом?
– Приведу своих ребят, свяжем тебя репшнурами и унесем на вокзал.
– Это, пожалуй, слишком. Но мысль ты заронил. Я буду иметь в виду, что в начале августа… Шнуры – это, пожалуй, слишком. Но, правда, прояви некоторую настойчивость, выдерни меня из этой паутины. Пожалуйста!
– До третьего августа! – решительно объявил Саша и, дабы избежать других вариантов, положил трубку.
Но почему все же горы? Почему у кого-нибудь другого из своих знакомых я не попросился в тайгу или на рыболовный сейнер? Или в Беловежскую пущу? Или в иной заповедник, где разъезжали бы с егерем верхом, наблюдая за поведением заповедных зверей? Почему в течение двадцати разноцветных лет, сквозь темную лиловую хвою грибного леса, на вечерней глади тихой реки, освещенной кувшинками, на серой, но и розоватой панораме Парижа, на уличном мелькании Москвы, сквозь чередование знакомых лиц и коловращение событий, сквозь обстановку московской квартиры, сквозь бумагу, на которой приходилось писать, сквозь зыбкие волны сна в момент засыпания, проступали иногда наподобие водяного знака белые шатры гор, подкрашенные с одной стороны золотистым цветом, но тем синее с другой, не солнечной стороны? Грохотала река, прыгая по округлым камням. Кромка снега граничила с зеленой травой и цветами. Начинался от этого снега и струился среди цветов ледяной ручей. Серые скалы громоздились одна на другую, и далеко внизу, на дне ущелья, скапливалась вечерняя мгла, в то время как у снегов было еще светло, и только синяя звезда в холодном небе напоминала о том, что и сюда идет ночь.
Двадцать лет назад судьба журналиста занесла меня на два дня на высокие, поднебесные горы Тянь-Шаня. Собственно, был я в горах больше, чем два дня. Но езда в автомобиле, ночевки в киргизских юртах, фотографирование отар и табунов, питье кумыса и поглощение бешбармака, скачки на спортивном празднике, посещение санатория Джеты-Огус, купание в Иссык-Куле, знакомство с городом Пржевальском – все это не были горы в чистом виде, и поэтому я считаю, что горных дней было только два, когда, покойный теперь, старый альпинист Рудольф Павлович Маречек затащил нас с фотокорреспондентом Тункелем к границам снегов. С тех пор отпечатался на листе моей жизни тот самый белоснежный водяной знак, который просвечивал иногда сквозь разноцветные события последующих двадцати лет.
Трудно сказать, почему горы произвели на меня такое неизгладимое впечатление, но я постоянно вспоминал их, не теряя надежды вдохнуть еще раз тот горный воздух, который так сладко, по-раннеапрельски холодит гортань, в то время как губы жжет горячее высокогорное солнце.
Конечно, Маречек провел нас тогда по удобной тропе, и наш поход не имел ничего общего со спортивным альпинистским походом. Но все же шли и карабкались, ночевали около больших камней, жгли костер, видели горных козлов, пили из ручья, гляделись в моренное озерко. По прошествии лет это стало казаться приснившимся, потому что осталось далеко позади и повториться, по всей вероятности, не могло, как все, что остается позади и только обманывает нас: будто стоит захотеть, протянуть руку, нажать на клавиши – и остановить, переменить вращение бобины, как это делаем мы, когда, манипулируя с магнитофоном, хотим вернуться к началу песни, дослушанной почти до конца.
Как-то июльским вечером, придя домой из очередного выхода в Дом литераторов, я нашел у себя странные вещи. Тяжелые ботинки, сплошь окованные снизу шиповатым железом. Еще одни длинные игольчатые шипы с ремнями, как видно, для того, чтобы их привязывать к ботинкам, когда собственных ботиночных шипов окажется недостаточно. Предмет, похожий на кирку, но более изящный и легкий. Память подсказала, что, кажется, он называется ледорубом. Спальный мешок. Белый полотняный мешок, похожий на саван. Не трудно было догадаться, что он вкладывается в спальный мешок вместо простыни. Широкий брезентовый ремень с пряжкой, а в него, как в баранку, продет еще один брезентовый ремень, сплошной и без пряжки. Моток шнура толщиной с карандаш. Большой и тяжелый моток веревки. Металлическая штуковина, похожая на деформированную букву «о», размером – положить на ладонь. Брезентовые штаны, брезентовая куртка и брезентовые рукавицы. Короткая записка, лежащая тут же, гласила: «Отъезд в понедельник. Нужны еще: шерстяная шапочка типа лыжной, темные очки (обязательно!), свитер (чем теплее, тем лучше), кеды, потник (нательная рубашка, которую снимаешь после занятий). Желательно иметь тренировочный костюм, куртку, более теплую, чем свитер, варежки, шорты. Идеально: достать пуховую куртку. Бывают такие, на гагачьем пуху. У альпинистов называются «пуховками». Назначение оставленного мною снаряжения поймешь в процессе занятий. С приветом. Саша».
Скорее набрал Сашин номер, чтобы мне разъяснили, что все это значит.
– Это я взял для тебя у нас в «Эдельвейсе». Есть такая спортивная база. Нет, ты, конечно, будешь жить в отдельной комнате, я уже договорился с начальником лагеря. Но вдруг тебе захочется прогуляться с нами, размяться, полазать по скалам, сходить на ледник, взойти на вершину… Это очень полезно. Гарантирую тебе четыре-пять килограммов и три-четыре года жизни.
Надо было понимать, что килограммы убавятся, а жизнь продлится. И то и другое вообще-то меня устраивало, тем более при твердой гарантии, но все же я высказал Саше некоторые мои опасения, которые он поочередно опровергал.
– Я совершенно детренирован. Дыхание, сердце…
– Втянешься. Не сразу же – восхождение. Нагрузка будет увеличиваться постепенно.
– Но мне уже сорок восемь. В то время как твоим студентам по двадцать.
– Мне тоже сорок семь.
– Ты мастер спорта. Разве можно нас сравнивать?
– Ничего. Я думаю, ты потянешь. Все будет прекрасно. Впрочем, если захочешь. А комната тебе уже обеспечена.
– Там есть удобства? Умывальник, горячая вода, туалет? Знаешь, с годами вырабатываются привычки…
После этого вопроса Саша долго молчал. Я уж подумал, что Саша отошел от трубки – скажем, кто-то позвонил в дверь, – но, справившись со своим замешательством, он наконец ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42