Мы шли по саду в сгущавшихся сумерках — он провожал меня к импровизированному мостку.
По пути мы то и дело останавливались, собственно, первым остановился я.
— Пан доктор, откровенно говоря, я теперь знаю немногим больше, чем раньше...— проронил я, как бы между прочим, стараясь скрыть любопытство: хватит ли у него мужества довести рассказ до конца?
— М-м-м...— доктор постарался улыбнуться, хотя муки совести он испытывал неимоверные.— При желании вы бы и сами могли догадаться... Впрочем, вы правы: мое признание было бы неполным, слушайте же дальше.
...Я привез новую пациентку, устроил ее, подготовил все необходимое для завтрашней операции и стал разыскивать Юлию.
Жена привратника вытаращила глаза и, выпятив губу, покачала головой:
— Разве барышня дома? По-моему, она еще не вернулась. Вы не знаете, кто-нибудь видел барышню Юлию? — обратилась она к спешившей мимо сестре милосердия.
— Я не видала! — ответила та.
Ничего толком не сказали и на кухне. Приоткрыв стеклянную дверь, Неколова оглядела сад.
С утра целый день моросило, и в саду Юленьке делать было нечего.
— Ив комнате никого,— добавила привратница, разглаживая ладонями фартук из вощеного полотна.— Нет ее дома! Не извольте беспокоиться, мимо меня мышь не проскользнет, а уж барышню я бы заметила, если бы она вернулась!
Я махнул рукой — действительно, она наверное давно ждет меня в кафе.
Однако и там ее не было... Она прибежала лишь час спустя — чтобы отравиться у меня на глазах... А когда я прикинул, сколько времени она провела у Индржиха
Слабы, получилось два с половиной часа... Два с половиной часа!... а... а...— ха-ха... а...
Доктор засмеялся жутковатым, отрывистым смехом, и мне стало не по себе.
— Так закончился мой эксперимент,— продолжал Слаба.— По моим подсчетам, на визит к Индржиху ей требовалось не более получаса, поэтому именно эти два с половиной часа — самое примечательное во всей истории... Впрочем, я ведь располагаю собственноручным свидетельством Юленьки — вот ее письмо, которое она вручила мне, прежде чем умереть...
Доктор Слаба вынул бумажник и извлек из него небольшой листок бумаги. Повертев его, он сказал:
— Письмо написано карандашом, а сейчас уже так стемнело, что вы вряд ли что-нибудь разберете.— И, вложив листок обратно в бумажник, он сунул его в нагрудный карман.
— В конце концов, даже к лучшему, что тут ничего не разглядишь,— добавил он,— нацарапано карандашом... да еще ужасным почерком, с массой орфографических ошибок и таким убогим языком... это умалило бы добрую память о несчастной девушке в ваших глазах... Я сказал «добрую память»? Именно так, во всяком случае, для меня память о ней имеет единственное истолкование...
Его рассуждения были в значительной степени пустыми. Мне казалось, он старался скрыть свое нетерпение прочесть в моих глазах осуждение или поддержку. Но я понял. «Что ты скажешь об этом, что, а?» — спрашивали его глаза, в то время как губы произносили нечто совсем иное.
— А впрочем, письмо короткое,— продолжил доктор Слаба,— ничего в нем нет особенного, никаких особых признаний и заверений. Да Юленька и не владела высоким стилем. Начинается оно сухо, подробным описанием того, как она постучала в дверь, как пан Слаба открыл ее, и Юленька сунула письмо в щелку. «Моя единственная ошибка,— пишет она дальше,— была в том, что я спросила его, будет ли ответ. Он распахнул дверь, порвал письмо и сказал: «Я отвечу прямо сейчас, входите, барышня!». И втащил меня к себе. Я не смогла убежать, потому что руки и ноги мои одеревенели, я ни вдохнуть, ни выдохнуть не могла, не то что крикнуть...» Она не пишет, что произошло между ними, и заканчивает письмо буквально так. «Сначала я сразу хотела броситься в реку, как вы однажды посоветовали мне, но мне так хотелось еще раз повидать вас! Прощайте навсегда. С совершеннейшим почтением искренне ваша Юлия Занятая». Интересно, что вот это «с совершеннейшим почтением» вписано над строкой позже и вставлено галочкой. А в самом конце она сделала приписку: «Пришлось немножко переделать. Пожалуйста, не сердитесь на меня, но другого выхода для меня нет. Благодарная за все Ю. ...»
Прихрамывая возле меня, доктор то и дело останавливался, чтобы оттянуть мой уход. Наконец, он взял меня за локоть и развернул к себе.
То была немая просьба ответить наконец на вопрос: «Так что же вы в конце концов думаете по этому поводу?»
Мне было что сказать, но я хотел сделать это в самом конце визита, а до импровизированного мостка было еще довольно далеко.
Я перевел разговор на Индржиха, поинтересовавшись, что с ним сталось.
Как и следовало ожидать, вопрос пришелся не по душе доктору Слабе. Он трижды всплеснул руками, будто отмахиваясь. Но потом все-таки ответил:
— Даже не спрашивайте!.. Несчастный... Я был настолько уверен, что он удерет в тот же день и я никогда его больше не увижу, что даже не спрашивал о нем. На следующее утро мне доложили, что он лежит в своей комнате больной. Я бегу наверх и застаю его без сознания в страшной горячке. Во время осмотра я обнаружил на его груди чудовищные следы уколов, а вскрытый термостат в лаборатории подтвердил страшную догадку: он ввел себе огромную дозу препарата, тщательно приготовленного мною из разных культур для испытаний на человеке. Индржих хорошо знал, как я боялся впервые применить препарат, как старался всячески снизить его вирулентность, знал, что на успех в будущем можно рассчитывать лишь после клинического анализа реакции первого испытуемого. Я не мог иначе истолковать его поступок, и мое мнение впоследствии подтвердилось: это было самопожертвование, вынесенный самому себе приговор; своего рода расчетливое самоубийство, дававшее надежду выжить. В обоих случаях своим героизмом он искупал подлость по отношению к Юлии и одновременно делал вклад в мои исследования, в мою науку. Он долго хворал, жизнь его висела на волоске, и это вполне можно считать искуплением, не говоря уже о том, что с тех пор он хромает на обе ноги, как это случается у детей после воспаления двигательного центра коры головного мозга, исследованного Берингом 1. Боюсь даже, поражен не один двигательный центр... Право, ему не откажешь в том, что он доблестно послужил науке, избавив ее от меня: я уничтожил всю свою лабораторию и отказался от какой-либо практики...
Мы подошли к мостку.
После слов доктора, столь же горьких, сколь и циничных, я решил вовсе промолчать и протянул руку на прощанье.
— Позвольте,— возразил Слаба,— все это я рассказывал вам не для того, чтобы вы пожали мне руку и откланялись. Согласитесь, моя исповедь потребовала от меня кое-каких усилий, а ведь люди исповедуются затем, чтобы получить отпущение грехов. К тому же у меня есть средство выудить у вас это отпущение — я попросту не пущу вас на ту сторону...
Жалкая шутка отчаявшегося человека.
— Стало быть, исповедуясь, вы тем самым признаете свою вину, любезный доктор? — спросил я со всей серьезностью.
— Любезный профессор,— тем же тоном возразил доктор Слаба,— я ждал от вас этого вопроса, и, смею заверить, именно он был истинной целью моей исповеди, к вам обращенной! Я, милостивый государь, вижу вину прежде всего в злом умысле, а у меня его не было. Впрочем, где нет вины умышленной, может случиться еще роковая ошибка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54