— Яблоко — это мир. Кому, по словам Богини, оно принадлежит?
— Прекраснейшей[24].
— А кто эта Прекраснейшая?
— Ты.
— Сейчас обойдёмся без комплиментов. Думай. Джордж хихикнул.
— Слушай, это уже перебор. И вообще меня клонит ко сну. У меня есть два ответа, один коммунистический, а другой — фашистский. Но оба, безусловно, неверны. Потому что правильный ответ должен вписываться в вашу систему анархо-капитализма.
— Не обязательно. Анархо-капитализм — это просто наш путь. Мы никому не собираемся его навязывать. У нас союз с анархо-коммунистической группой, которая называется ДЖЕМ. Их лидер — Джон Диллинджер.
— Перестань! Диллинджер умер ещё в 1935 году или около того.
— Сегодня Джон Диллинджер живёт и благоденствует в Калифорнии, на Фернандо-По и в Техасе, — улыбнулась Мэвис. — Кстати, именно он застрелил Джона Ф. Кеннеди.
— Дай-ка мне трубочку. Уж если я обязан все это выслушивать, то почему бы мне не войти в состояние, в котором я отброшу попытки что-либо понимать?
Мэвис протянула ему трубку.
— «Прекраснейшее» имеет довольно много уровней, как любая хорошая шутка. Тебе, как новичку, я раскрою фрейдистский уровень. Ты знаешь Прекраснейшее, Джордж. Только вчера ты давал это яблоку. Каждый мужчина считает собственный пенис прекраснейшей вещью в мире. С того дня, как он родился, и до самой смерти. Пенис всегда полон бесконечного очарования. И, честное слово, малыш, точно так же думает женщина о своём влагалище. Для большинства людей это максимальное приближение к настоящей, слепой, беспомощной любви и религиозному обожанию. Но они скорее умрут, чем в этом признаются. На сеансе групповой психотерапии люди признаются в чем угодно: в гомосексуализме, желании убивать, мелких пакостях и изменах, фантазиях на тему садизма, мазохизма или трансвестизма, в любых странностях, у которых есть название. Но самое древнее и самое непреодолимое препятствие — это глубоко скрытый непреходящий нарциссизм, нескончаемая ментальная мастурбация. И в этом они никогда не признаются.
— Если верить книгам по психиатрии, которые мне довелось читать, большинство людей, наоборот, относится брезгливо и весьма негативно к собственным гениталиям.
— Если процитировать самого Фрейда, это формирование ответной реакции. Первоначальное ощущение, которое возникает в тот день, когда младенец открывает в себе центры невероятного наслаждения, окрашено эмоциями вечного удивления, благоговения и удовольствия. Как бы общество ни старалось сокрушить и подавить эти эмоции. Например, каждый человек придумывает ласкательное имя для своих гениталий. У тебя какое?
— Полифем, — признался он.
— Как?
— Потому что он одноглазый, ну циклоп, понимаешь? Вообще-то, если честно, я плохо помню ход моих рассуждений в том далёком возрасте, когда я придумал это имя.
— Но ведь Полифем был ещё и великаном. Почти богом. Ты понял, что я имею в виду, когда я говорю о первоначальной эмоциональной окрашенности? Вот первоисточник всех религий. Обожание собственных гениталий и гениталий твоей возлюбленной. Там живут Пан-Пангенитор и Великая Мать.
— Значит, — глуповато сказал Джордж, все ещё не до конца уверенный, есть ли в этом какая-то глубина или же все это полная чепуха, — мир принадлежит нашим гениталиям?
— Их потомкам, и потомкам их потомков, и так до скончания века, навечно. Мир — это глагол, а не существительное.
— Выходит, Прекраснейшей три миллиарда лет.
— Ты все правильно понял, малыш. Все мы здесь арендаторы, включая тех, кто считает себя хозяевами. Собственность как таковая невозможна.
— Ладно, думаю, я многое из этого понял. Собственность — это воровство, потому что иллюминатские права на землевладение случайны и несправедливы. Так же, как и их банковские хартии, и железнодорожные франшизы, и все прочие монопольные игры капитализма…
— Государственного капитализма! А не капитализма свободной конкуренции и невмешательства государства в экономику.
— Подожди. Собственность невозможна, потому что мир — это глагол, горящий дом, как сказал Будда. Все сущее — это огонь. Мой старый друг Гераклит. Поэтому собственность — это воровство, и собственность как таковая невозможна. Но к собственности можно прийти через свободу?
— Без частной собственности не может быть частных решений.
— Тогда мы возвращаемся к тому, с чего начали?
— Нет, мы поднялись на один пролёт выше по нашей винтовой лестнице. Посмотри теперь отсюда. Диалектически, как говорят твои приятели марксисты.
— Но мы же вернулись к частной собственности. После того, как доказали невозможность её существования.
— Государственная форма частной собственности невозможна, это фикция. Как невозможна и государственная форма коллективной собственности. Перестань думать в рамках государственного строя. Думай о собственности с точки зрения свободы.
Джордж покачал головой.
— У меня уже ум за разум заходит. Я вижу только людей, которые обворовывают друг друга. Война всех против всех, как сказал не помню кто.
— Гоббс.
— Гоббс, мопс, шнапс. Кто угодно. Какая разница. Разве он не прав?
— Заглуши двигатель подводной лодки.
— Что?
— Заставь меня полюбить тебя.
— Погоди, я что-то не…
— Окрась голубое небо в зелёный или красный цвет.
— Все равно не врубаюсь.
Мэвис взяла ручку со стола и зажала её двумя пальцами.
— Что будет с ручкой, когда я её отпущу?
— Упадёт.
— На чем ты сидишь, если нет стульев?
— На полу? («Если бы я так не накурился, уже все понял бы. Иногда наркотики больше мешают, чем помогают».) На земле?
— На своей жопе, это уж точно, — отрезала Мэвис. — Смысл в том, что, даже если нет стульев, ты все равно сидишь. Или мастеришь новые стулья. («Она тоже обкурилась: иначе она объяснила бы это более доходчиво и я все понял бы».) Но ты не сможешь заглушить двигатель лодки, не зная хотя бы основ судовой механики. Ты не знаешь, за какой рубильник нужно дёрнуть. И какие кнопки нажимать.
Ты не можешь изменить цвет неба. А ручка упадёт сама, и в каюту не ворвётся демон гравитации, чтобы заставить её упасть.
— Ну и к чему все это? — с отвращением сказал я. — Это что, томизм? Ты пытаешься впарить мне идею Естественного Закона? Брось, меня этот товар не интересует.
— О'кей, Джордж. Тогда тебя ждёт очередное потрясение. Смотри не обделайся. — Мне показалось, что она говорит в потайной микрофон, вмурованный в стену. — Запускайте его.
Робота легко потрясти; я сжал сфинктер сразу же, как только она предупредила, что меня ждёт потрясение, так что её дополнение насчёт «не обделайся» было явно излишним. Карло и его пистолет. Хагбард и его револьвер. Особняк Дрейка. Я глубоко вздохнул и начал ждать, что выкинет Робот.
Стена раздвинулась и в каюту кто-то втолкнул Гарри Койна. Я успел подумать, что мне следовало догадаться: в этой игре, где обе стороны постоянно играют с иллюзией, смерть Койна с его свисавшими кишками тоже могла быть разыграна. И Мэвис со своими налётчиками, конечно же, могла вытащить его из мэд-догской тюрьмы ещё до того, как вытащила меня. Ну конечно, я вспомнил боль от удара по лицу и боль, которую я почувствовал, когда в меня вошёл его член, и Робот уже зашевелился, и у меня едва хватило времени, конечно же, прицелиться, и он ударился головой о стенку, из его носа хлынула кровь, и я успел врезать ему по челюсти, пока он сползал, конечно же, вниз, а затем я пришёл в себя и остановился, уже собираясь ударить его ногой по лицу, пока он лежал без сознания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80