В дверях появляется Екатерина Ивановна – она слышала последние слова и с ходу включается в разговор.
– Эх, Митя, – говорит она, – не уходить бы тебе – мы бы с тобой за лето позанялись, догнали бы пятую группу…
– Екатерина Ивановна! – Король срывается с места. Он стоит перед Екатериной Ивановной, прижимая руки к груди. – Вы занимайтесь со мной сейчас! Я знаете как буду… Я изо всех сил буду! Я прежде учился ничего. А теперь бы я…
Меня, можно считать, нет в комнате. Обо мне забыли начисто. Стоят друг против друга, хмурят лбы, соображают вслух.
– Да знаешь ли ты, что это значит?
– Екатерина Ивановна!!
В этих двух словах всё – и клятва, и мольба, и надежда.
– Екатерина Ивановна! До сентября догоним?
– Если будешь…
– Буду! Буду! – Король вытирает пот со лба, садится на прежнее место. И вдруг говорит: – Семен Афаиасьевич! А если и Сережка?
– Так ведь ты говоришь, с него как с гуся вода, ему наплевать?
– Ну… Семен Афанасьевич!
Часу не прошло – ко мне является Жуков.
– Ты что, Александр?
– Семен Афанасьевич, надо бы Королю какое-нибудь дело дать.
– Мы уж думали об этом с Алексеем Саввичем и надумали. Тебе ведь трудно быть и командиром отряда и председателем совета: что, если Король в отряде сменит тебя?
– В отряде? Нет, Семен Афанасьевич, командиром лучше бы Подсолнушкина. А вот я советовался со Стекловым, с Суржиком, Колышкину говорил… Мы вот что думаем: приехали в тот раз гости – мы им в баскет проиграли. Приедут опять – опять проиграем. Команда не постоянная, меняется, настоящей тренировки нет. В пинг-понг ребята дуются – тоже без порядка. Военная игра скоро, а если вы в городе, занятия проводить некому. А Король… вы знаете, если он чего захочет, он что угодно сделает. Расшибется, а сделает. Вот и пускай заведует всем этим… ну, культурным, что ли, досугом.
– Досугом. Так. Неплохо придумано. Я поговорю с Алексеем Саввичем и Екатериной Ивановной. Пожалуй, это самое правильное.
– А знаете, кто придумал?
– Кто?
– Петька. Он все никак не успокоится насчет того проигрыша. Он и тогда говорил: «Вот был бы Король – нипочем бы не проиграли». Король только вернулся, а Петька и пристал, так за мной по пятам и ходит: скажи Семену Афанасьевичу да скажи Семену Афанасьевичу.
– Можно к вам? – В дверях Алексей Саввич. – Послушайте, Семен Афанасьевич, какая идея пришла в голову нашему Пете: он предлагает всю культурно-массовую работу поручить…
– …Королю? – Мы с Жуковым смеемся.
– Ах, вы уже знаете? Ну да, Королю. По-моему, это прекрасная идея. У Петьки государственный ум! Он мыслит, я сказал бы, масштабно!
Репин не ушел. Мне кажется, я понимаю ход его мыслей: уйти так – это означало бы признать полное свое поражение. Уж если уходить, то с треском, независимо, гордо, потому, что сам захотел, а не потому, что какой-то там Подсолнушкин или Жуков сказали – уходи. Нет, уйти так бесславно он не мог.
Чего-чего, а выдержки у парня хватало. Он вел себя в точности так же, как все последнее время. Подчинялся режиму. Сносно работал в мастерской – руки у него были умные. Как говорили, прежде он был одним из самых ловких карманников среди ленинградской беспризорщины, – а теперь эти ловкие, небольшие, но крепкие руки легко, без усилия усваивали всякую новую работу, овладевали любым новым инструментом.
А все-таки он был сам не свой – все его самообладание не могло меня обмануть. Его внутренне всего пошатнуло. Может быть, это было первое в его жизни поражение. Он был умен и хорошо видел, что от прежней власти не осталось и следа: ребята защищены и больше ни в чем не зависят от него. Своим влиянием на Колышкина и еще трех-четырех ребят из своего отряда он не дорожил: он умел, разбираться в людях и понимал, что и десяток покорных Колышкиных не прибавит ему блеска и славы. Я чувствовал, знал по прежним нашим разговорам: ему важно, что думаю о нем я. Все, что было сказано тогда, уязвило его глубоко и надолго. Как видно, уродливо разросшееся самолюбие было самой определившейся чертой в его характере – и ничто не могло задеть его больнее, чем презрение. А я знал: презрение – лекарство сильное, но опасное; недаром кто-то сказал, что оно проникает даже сквозь панцирь черепахи. Им можно отравить – и тогда обратного хода не будет. Да, Репин был для меня задачей трудной и тревожной, я ни на час не мог забыть о нем.
Другой задачей неожиданно оказался Разумов. Как будто все его силы ушли на пощечину Репину. Он бродил вялый, потухший, не поднимая глаз. Все валилось у него из рук. Алексей Саввич говорил, что Разумов подолгу застывает у верстака, не двигаясь, не оборачиваясь на оклики и словно забыв обо всем. По словам Жукова, он плохо ел, беспокойно спал по ночам. Он не принимал участия ни в каких играх.
– Слушай, Семен, – озабоченно сказала мне Галя, – Разумов приходит ко мне и все толкует, что он никогда не воровал и о той пропаже ничего не знает. Я ему сказала, что никто и не сомневается в этом.
– А он что?
– Говорит, что слишком уж все совпало – их уход и пропажа. И что все, конечно, думают на них. И никакие уговоры его не берут.
Я видел, как Разумов отводил в сторону то одного, то другого из ребят, и знал, что он твердит все то же: «Конечно, все так совпало… Только мы не брали… Разве мы могли бы…»
И неизвестно, кто чувствовал себя более неловко – Разумов или тот, кому приходилось его выслушивать. Ребята чувствовали в его излияниях что-то больное, что не успокоить словом, – а нет ничего хуже, как глядеть на чужую боль, не умея облегчить ее.
С Разумовым говорила Галя, говорили Екатерина Ивановна и Алексей Саввич, говорил я. Он повторял одно и то же:
– Если б можно было думать еще на кого-нибудь. А то получается ясней ясного: мы уходим – вещи пропадают…
– Послушай, – сказала ему Галя, – ты бы поверил, что я украла?
Он оторопело посмотрел на нее и не нашелся что ответить.
– Ну, а если бы все улики были против меня и больше не на кого было бы думать? И один бы сказал, что сам видел, как я украла, и другой… Ты бы поверил?
– Да что вы, Галина Константиновна! Нипочем бы не поверил!
– Честное слово?
– Честное слово.
– А как же мы, по-твоему, должны думать, будто вы украли? Неужели только потому, что с виду всё против вас?
– Так ведь вы нас мало знаете…
– Разве ты знаешь меня дольше, чем я тебя?
– Нет… но ведь все знают, что и Плетнев и Король… что бывало раньше… что случалось… и поэтому…
…Екатерине Ивановне Разумов рассказал свою историю. Родители его разошлись три года назад. («Я только перешел в третью группу».) Семья жила тогда в Саратове. Потом в течение двух лет они съезжались и разъезжались, ссорились и мирились. Каждый тянул мальчишку к себе, каждый говорил о другом самое черное, самое горькое, что мог придумать: «Твой отец обманщик и негодяй», «Твоя мать подлая женщина». А во дворе был приятель – Сенька Плетнев, сверстник, но с характером крепким и властным. Этому было море по колено, он давно, советовал Владимиру плюнуть на все и уйти. («Он-то сирота, он с дедом жил. Но уж лучше, когда совсем ни отца, ни матери, чем так, как у меня», – сказал Разумов.) Кончилось тем, что они ушли вместе. Покатили зайцами в Москву, потом в Казань, тут познакомились и подружились с Королем, и уже все втроем двинулись в Ленинград. Здесь пустили корни – перезимовали в детдоме для трудных, а с теплом, понятно, собирались странствовать дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93