Дымок — это значит, что потерпевшие аварию живы и находятся на Медвежьем. Запасов топлива и продовольствия там достаточно, на неделю, по словам Пашкова, хватит, а за неделю циклон уйдет, Савич дает железную гарантию. Однако тепло и еда — половина дела, уж кто-кто, а летчики хорошо знают, чем кончаются такие вынужденные посадки. Случалось, что люди погибали потому, что некому и нечем было обработать рану, остановить кровотечение, сделать простой укол от болевого шока; им бы сбросить не продовольствие и одежду, а врача с парашютом!
Только неизвестно, что бы от этого врача осталось после такого прыжка…
Если же дымок почудился и людей на Медвежьем нет, посадка все равно оправданна: круг поисков сузится, можно будет попытаться сесть у Треугольного или Колючего.
И экипаж с командиром согласился. А что без восторга — тоже понятно: не к теще на пироги отправлялись.
О Лизе Горюновой Блинков не сказал ни слова. Не только потому, что вообще не любил трепаться об интимном, но главным образом потому, что могли неправильно понять; побудительный мотив столь рискованной посадки становился менее чистым, что ли, к нему примешивалось нечто личное: «Ах, вот он почему засучил ножками, грехи заглаживает!» Может, никто бы и не сказал, а подумать могли. Это было бы обидно, так как теперь Блинков был уверен, что на посадку он пошел бы в любом случае, даже если бы Лиза и не числилась в списке пассажиров борта 04213. Да, с нее началось, себе-то он в этом мог признаться, но отныне ее судьба слилась с судьбами товарищей по несчастью, и спасти всех — значит, спасти Лизу… их обоих…
Шестое чувство подсказывало Блинкову, что в его жизни, или точнее, в его отношении к жизни происходит какой-то очень важный сдвиг. Какой — он понять не мог и думать о том пока не хотел, но почему-то знал, что кличка Мишка — перекати-поле, над которой он до сих пор благодушно посмеивался, отныне будет его оскорблять.
* * *
Пробежав глазами письмо, Зубавин почесал в затылке, уселся поудобнее и вчитался снова.
— Ну, чего там? — спросил Пашков.
— Насчет тебя, Викторыч.
— Ме-ня?
— Ага. Шумни своим, пусть будут готовы. На, проштудируй, я к радистам.
Озадаченный, Пашков надел очки и углубился в чтение. Блинков писал, что будет садиться на припайный лед у Медвежьего, а столь необычный способ информации избрал для того, чтобы, с одной стороны, снять с Авдеича ответственность за возможные последствия, и, с другой, чтобы ему, Блинкову, не морочили голову и не совали палки в колеса, так как решение вместе с экипажем он принял окончательное и никакие разговоры его не переубедят. Далее следовали подробности, как и где он думает совершить посадку, и в конце письма имелась приписка: «Авдеич! Если что, будь другом, засвидетельствуй: сберкнижку, „Жигуль“ и кооператив со всем барахлом отдать Горюновой Елизавете Петровне с борта 04213, а дяде Косте — привет и спасибо, ему и так на две жизни хватит. До поры до времени письма никому не показывай, обещаешь?» И далее время, число, подпись.
Точно так же, как минуту назад это сделал Зубавин, Пашков почесал в затылке и перечитал письмо внимательней. Потом аккуратно сложил его, закурил и задумался.
За сорок с лишним лет полярной жизни он всего навидался, но такого припомнить не мог. Не самовольства — летчики всегда норовили что-то нарушить и делали все по-своему, в этом смысле Блинков-младший недалеко ушел от старшего; однако, не имея никакой поддержки с воздуха, точно зная, что помочь ему никто не сможет, идти на такую сумасшедшую посадку… Погоди, погоди.. тот же Мазурук… Перов… Москаленко…
Пашков даже обрадовался, припомнив, что за «стариками» числились подобные сумасбродства, благодаря которым они кого-то очень славно выручали. А Илья, который ночью и в метель приземлился на пятачок на Столбовом, чтобы вывезти роженицу? А Каминский… Завьялов… Мальков…
Пашков припомнил еще два-три случая, когда летчики делали невозможное, но никакого успокоения не почувствовал. Он представил себе укутанный поземкой припай у Медвежьего, еле видимый в сумерки припай из многолетнего, усеянного застругами и ропаками льда и, больше не раздумывая, потянулся к телефонной трубке.
— Гараж? Позови, друг, Семена Крутова или Кузьмичева с Голомянного. Ты, Семен? Хорошенько прогрей вездеходы и жди сигнала. Как понял?
* * *
Все складывалось удачно: на Медвежий вышли почти что сразу, облачность не только не опустилась, а поднялась метров на двести пятьдесят, и сквозь рваное кружево поземки то здесь, то там мелькала скалистая поверхность острова. Не теряя из виду горушки, Блинков ходил «по коробочке» — делал круги с небольшим радиусом, пытаясь угадать в просветах рельеф припая. Осветительные ракеты в сумерках бесполезны, они лишь искажают видимость, и приходилось надеяться лишь на разрывы в поземке и на собственное зрение.
Теперь Блинков больше всего сожалел о том, что всю свою летную жизнь летал «по правилам» и подходящего к данной ситуации опыта не приобрел. То есть теорию он знал прилично, и рассказы товарищей о посадках в сложных условиях наизусть помнил, и к неожиданностям, всегда подстерегающим летчика, морально себя готовил, и что «не боги горшки обжигают» любил говорить, но одно дело знать, помнить и говорить, и совсем другое — самому претворить это на практике. И понимал, что Авдеича, который в радиопереговорах старался быть максимально тактичным, сильно беспокоит именно эта его, Блинкова, неопытность.
Авдеич не ругал и не хвалил, он по-прежнему настаивал на сбросе, а на случай, если припай откроется, подкинул несколько советов: хорошенько убедиться, что минимальные для пробега пятьсот метров достаточно ровные, при посадке фары не включать, так как поземка сразу же «даст экран» — перед глазами встанет белая стена, и, если ветер будет очень сильный, больше двадцати метров в секунду, закрылки до посадки вовсе не отклонять. Все это Блинков знал, но за советы поблагодарил и пообещал сразу же после посадки выйти на связь.
Несмотря на сдержанный, слишком спокойный тон Авдеича, Блинков догадывался, что на Среднем сейчас полный переполох, и испытывал от этой догадки огромное удовлетворение. Впервые в жизни его совершенно не интересовала реакция высокого начальства, которое, конечно, уже в курсе дела и замерло в ожидании результата. Зато он дорого дал бы, чтобы увидеть, какую мину скорчил Пашков, узнавший, как облапошил его Блинков. Пойдешь или не пойдешь ты на вездеходе — большой вопрос, а вот я уже здесь! «Мы, хранители Полярного закона…» Хотя он не слышал, чтобы Пашков или Авдеич так говорили, эти слова читались в их глазах. Вы — хранители, а мы — на деле исполнители! Монополию себе присвоили — изрекать истины, поучать примерами до исторической давности…
Есть! Несколько секунд самолет несся над оголенным участком припая, и за эти секунды Блинков успел рассмотреть припорошенную снегом и вроде бы гладкую поверхность. И Уткин поднял кверху большой палец — подходяще! Развернувшись, Блинков вновь прошел над участком и вновь присмотрелся. Бросать дымовую шашку необходимости не было, поземка точно указывала направление ветра.
— Приготовиться к посадке!
Сорок метров… тридцать… двадцать…
«Лучше десять раз сесть на ежа, чем один раз на кол», — вспомнил Блинков дядину прибаутку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Только неизвестно, что бы от этого врача осталось после такого прыжка…
Если же дымок почудился и людей на Медвежьем нет, посадка все равно оправданна: круг поисков сузится, можно будет попытаться сесть у Треугольного или Колючего.
И экипаж с командиром согласился. А что без восторга — тоже понятно: не к теще на пироги отправлялись.
О Лизе Горюновой Блинков не сказал ни слова. Не только потому, что вообще не любил трепаться об интимном, но главным образом потому, что могли неправильно понять; побудительный мотив столь рискованной посадки становился менее чистым, что ли, к нему примешивалось нечто личное: «Ах, вот он почему засучил ножками, грехи заглаживает!» Может, никто бы и не сказал, а подумать могли. Это было бы обидно, так как теперь Блинков был уверен, что на посадку он пошел бы в любом случае, даже если бы Лиза и не числилась в списке пассажиров борта 04213. Да, с нее началось, себе-то он в этом мог признаться, но отныне ее судьба слилась с судьбами товарищей по несчастью, и спасти всех — значит, спасти Лизу… их обоих…
Шестое чувство подсказывало Блинкову, что в его жизни, или точнее, в его отношении к жизни происходит какой-то очень важный сдвиг. Какой — он понять не мог и думать о том пока не хотел, но почему-то знал, что кличка Мишка — перекати-поле, над которой он до сих пор благодушно посмеивался, отныне будет его оскорблять.
* * *
Пробежав глазами письмо, Зубавин почесал в затылке, уселся поудобнее и вчитался снова.
— Ну, чего там? — спросил Пашков.
— Насчет тебя, Викторыч.
— Ме-ня?
— Ага. Шумни своим, пусть будут готовы. На, проштудируй, я к радистам.
Озадаченный, Пашков надел очки и углубился в чтение. Блинков писал, что будет садиться на припайный лед у Медвежьего, а столь необычный способ информации избрал для того, чтобы, с одной стороны, снять с Авдеича ответственность за возможные последствия, и, с другой, чтобы ему, Блинкову, не морочили голову и не совали палки в колеса, так как решение вместе с экипажем он принял окончательное и никакие разговоры его не переубедят. Далее следовали подробности, как и где он думает совершить посадку, и в конце письма имелась приписка: «Авдеич! Если что, будь другом, засвидетельствуй: сберкнижку, „Жигуль“ и кооператив со всем барахлом отдать Горюновой Елизавете Петровне с борта 04213, а дяде Косте — привет и спасибо, ему и так на две жизни хватит. До поры до времени письма никому не показывай, обещаешь?» И далее время, число, подпись.
Точно так же, как минуту назад это сделал Зубавин, Пашков почесал в затылке и перечитал письмо внимательней. Потом аккуратно сложил его, закурил и задумался.
За сорок с лишним лет полярной жизни он всего навидался, но такого припомнить не мог. Не самовольства — летчики всегда норовили что-то нарушить и делали все по-своему, в этом смысле Блинков-младший недалеко ушел от старшего; однако, не имея никакой поддержки с воздуха, точно зная, что помочь ему никто не сможет, идти на такую сумасшедшую посадку… Погоди, погоди.. тот же Мазурук… Перов… Москаленко…
Пашков даже обрадовался, припомнив, что за «стариками» числились подобные сумасбродства, благодаря которым они кого-то очень славно выручали. А Илья, который ночью и в метель приземлился на пятачок на Столбовом, чтобы вывезти роженицу? А Каминский… Завьялов… Мальков…
Пашков припомнил еще два-три случая, когда летчики делали невозможное, но никакого успокоения не почувствовал. Он представил себе укутанный поземкой припай у Медвежьего, еле видимый в сумерки припай из многолетнего, усеянного застругами и ропаками льда и, больше не раздумывая, потянулся к телефонной трубке.
— Гараж? Позови, друг, Семена Крутова или Кузьмичева с Голомянного. Ты, Семен? Хорошенько прогрей вездеходы и жди сигнала. Как понял?
* * *
Все складывалось удачно: на Медвежий вышли почти что сразу, облачность не только не опустилась, а поднялась метров на двести пятьдесят, и сквозь рваное кружево поземки то здесь, то там мелькала скалистая поверхность острова. Не теряя из виду горушки, Блинков ходил «по коробочке» — делал круги с небольшим радиусом, пытаясь угадать в просветах рельеф припая. Осветительные ракеты в сумерках бесполезны, они лишь искажают видимость, и приходилось надеяться лишь на разрывы в поземке и на собственное зрение.
Теперь Блинков больше всего сожалел о том, что всю свою летную жизнь летал «по правилам» и подходящего к данной ситуации опыта не приобрел. То есть теорию он знал прилично, и рассказы товарищей о посадках в сложных условиях наизусть помнил, и к неожиданностям, всегда подстерегающим летчика, морально себя готовил, и что «не боги горшки обжигают» любил говорить, но одно дело знать, помнить и говорить, и совсем другое — самому претворить это на практике. И понимал, что Авдеича, который в радиопереговорах старался быть максимально тактичным, сильно беспокоит именно эта его, Блинкова, неопытность.
Авдеич не ругал и не хвалил, он по-прежнему настаивал на сбросе, а на случай, если припай откроется, подкинул несколько советов: хорошенько убедиться, что минимальные для пробега пятьсот метров достаточно ровные, при посадке фары не включать, так как поземка сразу же «даст экран» — перед глазами встанет белая стена, и, если ветер будет очень сильный, больше двадцати метров в секунду, закрылки до посадки вовсе не отклонять. Все это Блинков знал, но за советы поблагодарил и пообещал сразу же после посадки выйти на связь.
Несмотря на сдержанный, слишком спокойный тон Авдеича, Блинков догадывался, что на Среднем сейчас полный переполох, и испытывал от этой догадки огромное удовлетворение. Впервые в жизни его совершенно не интересовала реакция высокого начальства, которое, конечно, уже в курсе дела и замерло в ожидании результата. Зато он дорого дал бы, чтобы увидеть, какую мину скорчил Пашков, узнавший, как облапошил его Блинков. Пойдешь или не пойдешь ты на вездеходе — большой вопрос, а вот я уже здесь! «Мы, хранители Полярного закона…» Хотя он не слышал, чтобы Пашков или Авдеич так говорили, эти слова читались в их глазах. Вы — хранители, а мы — на деле исполнители! Монополию себе присвоили — изрекать истины, поучать примерами до исторической давности…
Есть! Несколько секунд самолет несся над оголенным участком припая, и за эти секунды Блинков успел рассмотреть припорошенную снегом и вроде бы гладкую поверхность. И Уткин поднял кверху большой палец — подходяще! Развернувшись, Блинков вновь прошел над участком и вновь присмотрелся. Бросать дымовую шашку необходимости не было, поземка точно указывала направление ветра.
— Приготовиться к посадке!
Сорок метров… тридцать… двадцать…
«Лучше десять раз сесть на ежа, чем один раз на кол», — вспомнил Блинков дядину прибаутку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53