За стулом лежали бревна - на них располагался президиум.
Мы с Васькой подошли к лавкам, поискали свободные места сзади - там было все уже занято - и уселись в первый ряд. Нас заметили.
- Гляди-ко, - сказал чей-то женский голос, - мужиков-то прибыло!
И все засмеялись.
В президиуме, на бревнышках, сидели три дядьки. Одного я узнал сразу. Это был Васькин главбух Макарыч, второй ничем не привлек моего внимания, третий был без руки, в гимнастерке, рукав которой торчал из-под ремня.
- Председатель! - кивнул на него Васька и добавил уважительно: Терентий Иваныч.
"Вот он какой, оказывается, - с интересом разглядывал я председателя. - А я думал, толстый и с красным носом. Ведь он его зимой отморозил".
На гимнастерке у председателя поблескивали ордена. Он тихо переговаривался с соседями - Макарычем и вторым, - поглядывал на лавки, заполнившиеся народом. Я обернулся и даже привстал, чтобы проверить себя. На лавках сидели одни женщины да еще несколько стариков. Один дед сидел сразу за мной. Был он обут в валенки, опирался на суковатую палку, и голова у него тряслась. На рубахе у деда висели две медали - я их узнал, такие же были у мамы: "За трудовое отличие" и "За победу над Германией". Рубашку дед по-старинному подпоясал тесемкой. "Ишь, - подумал я, - как на парад собрался. Нарядный. И медали надел".
В полумраке с бревен поднялся однорукий председатель и подошел к стулу с графином.
- Товарищи женщины, - сказал он, задумался, словно что-то забыл, и добавил: - И старики! - Председатель заправил пустой рукав поглубже за ремень. - Вот какое наше дело! - Он вздохнул и оглянулся на бревна. - А дело наше, скажу прямо, - решительно проговорил председатель, - хреновое. Как в обороне. Сидим, окопались, и сил не осталось. Наступать не с чем. Эмтээсовский комбайн опять сломался, и эти аньжанеры, которые только что с танка слезли, к стыду своему, справиться с ним не могут.
На лавках засмеялись, а Васька толкнул меня локтем.
- Руку-то, - шепнул он, кивая на председателя, - под Сталинградом похоронил.
Я вспомнил желтые, словно масленые, листочки с картинкой, где седая женщина показывала на слова "Родина-мать зовет!". Эти листочки, исписанные химическим карандашом, присылал нам отец - сначала из-под Москвы, а потом, после госпиталя, из-под Сталинграда. "Вот как повезло нам, - подумал я. У этого председателя руку под Сталинградом оторвало, а под Москвой у Васьки отец погиб. Мой же отец воевал и там, и там, а остался жив, только ранило его. А могло бы... могло...".
Я повернулся к Ваське, шепнул ему, что подумал.
- Счастливый ты, - ответил Васька и вздохнул.
- Видите, товарищи, - продолжал негромко Терентий Иванович, - война кончилась, а я вам пока ничего хорошего сказать не могу, кроме одного: опять на вас вся надежда. В будущий год или нынче в осень, - он обернулся на главбуха, - может, купим свой трактор, заховаем от района - пусть штаны с меня снимают.
Дед за моей спиной крикнул с натугой: "Правильно!" - и все засмеялись, потому что непонятно дед выразился, что правильно: или трактор заховать, или штаны с председателя снять.
Терентий Иванович тряхнул головой, поднял руку.
- Но это еще в будущем году, - сказал он. - До него дожить надо. Пока же вся сила в вас, в ваших руках и мозолях. И надеяться нам не на кого.
Терентий Иванович взял рукой графин, попил прямо из горлышка. В рядах вздохнули.
- Да, товарищи бабы, вернее - женщины! Война кончилась, но надеяться нам пока не на кого. И нельзя нам надеяться, поймите сами. Вот был я в Сталинграде, воевал там, вы знаете. Что от города осталось? Одни развалины. Дай бог, один целый дом устоял, а так все подчистую!.. Не знаю, как, - нерешительно добавил председатель, - разгребать будут. Наверное, чтоб только землю выровнять для новых домов, еще не год потребуется.
Он помолчал, зорко вглядываясь в темноту.
- Это один Сталинград, а ведь таких городов сколько порушено! Сколько деревень пожгли, гады, мостов, заводов! Так как же мы, товарищи бабы, можем с вами требовать помощи от государства? Наоборот, - он причесал пятерней волосы, - наоборот, мы государству должны помочь!
Тишина стояла на улице, никто ни слова не сказал, не вздохнул. Даже деревья не шелестели, словно и они внимательно слушали речь председателя.
Председатель шагнул вперед, подвинул стул. Графин, тихо звякнув, упал в траву, и стало слышно, как льется из него вода. Но Терентий Иванович ничего не заметил. Он шагнул вперед и сказал с таким жаром, что голос у него дрогнул:
- Поэтому я прошу... - он передохнул, - прошу вас, товарищи женщины, дорогие наши жены, матери и сестры, прошу вас, наши отцы и деды, завтра всех, кто только стоит на ногах, подсобить колхозу.
У меня по коже даже мурашки проползли, так он это сказал.
- Я не приказываю, - говорил председатель, - а прошу...
Он замолчал, а снова заговорил уже вполголоса. Но его слышали все.
- Опять звонили из района, - оказал председатель устало. - Мы должны сдать хлеба не по плану, а вдвое больше, оставив только на семена и самую малость на трудодни. Трудодень, говорю заранее, будет бедный, и зимовать придется тяжело. - И он вдруг проговорил со злобой: - Был бы последним подлецом, если бы сказал вам сейчас неправду. Если бы обнадежил, а потом обманул. Обманывать мне некого.
Терентий Иванович отошел к бревнам и закурил. Огонек самокрутки дрожал в его руке.
- И еще я хочу сказать, - произнес председатель, - чтобы вы, товарищи женщины, старики и ребята... - Он помолчал, будто не знал, что сказать дальше. - Чтобы вы простили нас, мужиков. Простили нас за то, что мы обещали вам вернуться, а слова своего не сдержали или вернулись вот такие! - Он со злостью хлопнул себя по пустому рукаву.
- Не томи душу, Терентий! - крикнул сдавленный женский голос.
И снова стало тихо.
- Простите нас за это, - проговорил председатель и вдруг низко, в пояс, поклонился собранию.
В горле у меня запершило.
- В каждую деревню, - сказал тихо Терентий Иванович, - не вернулись солдаты, но у нашей Васильевки особый счет к фашистам. - Он сипло дышал, стараясь успокоиться. - Но у нас особый счет и к Родине. Мы ей должны за себя и за ваших мужей. Мы должны работать так, чтобы никто не почувствовал, что только шестеро мужчин вернулись в Васильевку с войны. Все должны знать: солдаты - и мертвые и живые - вернулись! Вернулись с победой!
Председатель рубанул единственной своей рукой воздух, словно поставил точку, и сел на бревна.
На улице было тихо, никто не шевельнулся. Только комары звенели в синем воздухе. Деревня будто онемела.
Терентий Иванович сидел на бревнах серой тенью, лицо его изредка освещалось огнем самокрутки, он понурился, будто никакого собрания тут нет, а сидит он один и думает о чем-то. Я подумал, что председатель так и будет сидеть тут, так и не заметит, как разойдутся с собрания люди, и, может, просидит на бревнах, задумавшись, до утра, но Терентий Иванович сказал медленно, как бы раздумывая, и сказал это не собранию, а кому-то одному, своему товарищу.
- Вот что, женщины, - сказал он, - свезти бы нам со всего света из-под Сталинграда, из-под Курска, из-под Ленинграда, из-под Берлина наших солдат да положить бы их в одной могиле на околице деревни. Только это, пожалуй, невозможно. Но зато возможно, я думаю, поставить памятник погибшим солдатам. Чтобы каждый, кто приходит и приезжает к нам, мог поклониться им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
Мы с Васькой подошли к лавкам, поискали свободные места сзади - там было все уже занято - и уселись в первый ряд. Нас заметили.
- Гляди-ко, - сказал чей-то женский голос, - мужиков-то прибыло!
И все засмеялись.
В президиуме, на бревнышках, сидели три дядьки. Одного я узнал сразу. Это был Васькин главбух Макарыч, второй ничем не привлек моего внимания, третий был без руки, в гимнастерке, рукав которой торчал из-под ремня.
- Председатель! - кивнул на него Васька и добавил уважительно: Терентий Иваныч.
"Вот он какой, оказывается, - с интересом разглядывал я председателя. - А я думал, толстый и с красным носом. Ведь он его зимой отморозил".
На гимнастерке у председателя поблескивали ордена. Он тихо переговаривался с соседями - Макарычем и вторым, - поглядывал на лавки, заполнившиеся народом. Я обернулся и даже привстал, чтобы проверить себя. На лавках сидели одни женщины да еще несколько стариков. Один дед сидел сразу за мной. Был он обут в валенки, опирался на суковатую палку, и голова у него тряслась. На рубахе у деда висели две медали - я их узнал, такие же были у мамы: "За трудовое отличие" и "За победу над Германией". Рубашку дед по-старинному подпоясал тесемкой. "Ишь, - подумал я, - как на парад собрался. Нарядный. И медали надел".
В полумраке с бревен поднялся однорукий председатель и подошел к стулу с графином.
- Товарищи женщины, - сказал он, задумался, словно что-то забыл, и добавил: - И старики! - Председатель заправил пустой рукав поглубже за ремень. - Вот какое наше дело! - Он вздохнул и оглянулся на бревна. - А дело наше, скажу прямо, - решительно проговорил председатель, - хреновое. Как в обороне. Сидим, окопались, и сил не осталось. Наступать не с чем. Эмтээсовский комбайн опять сломался, и эти аньжанеры, которые только что с танка слезли, к стыду своему, справиться с ним не могут.
На лавках засмеялись, а Васька толкнул меня локтем.
- Руку-то, - шепнул он, кивая на председателя, - под Сталинградом похоронил.
Я вспомнил желтые, словно масленые, листочки с картинкой, где седая женщина показывала на слова "Родина-мать зовет!". Эти листочки, исписанные химическим карандашом, присылал нам отец - сначала из-под Москвы, а потом, после госпиталя, из-под Сталинграда. "Вот как повезло нам, - подумал я. У этого председателя руку под Сталинградом оторвало, а под Москвой у Васьки отец погиб. Мой же отец воевал и там, и там, а остался жив, только ранило его. А могло бы... могло...".
Я повернулся к Ваське, шепнул ему, что подумал.
- Счастливый ты, - ответил Васька и вздохнул.
- Видите, товарищи, - продолжал негромко Терентий Иванович, - война кончилась, а я вам пока ничего хорошего сказать не могу, кроме одного: опять на вас вся надежда. В будущий год или нынче в осень, - он обернулся на главбуха, - может, купим свой трактор, заховаем от района - пусть штаны с меня снимают.
Дед за моей спиной крикнул с натугой: "Правильно!" - и все засмеялись, потому что непонятно дед выразился, что правильно: или трактор заховать, или штаны с председателя снять.
Терентий Иванович тряхнул головой, поднял руку.
- Но это еще в будущем году, - сказал он. - До него дожить надо. Пока же вся сила в вас, в ваших руках и мозолях. И надеяться нам не на кого.
Терентий Иванович взял рукой графин, попил прямо из горлышка. В рядах вздохнули.
- Да, товарищи бабы, вернее - женщины! Война кончилась, но надеяться нам пока не на кого. И нельзя нам надеяться, поймите сами. Вот был я в Сталинграде, воевал там, вы знаете. Что от города осталось? Одни развалины. Дай бог, один целый дом устоял, а так все подчистую!.. Не знаю, как, - нерешительно добавил председатель, - разгребать будут. Наверное, чтоб только землю выровнять для новых домов, еще не год потребуется.
Он помолчал, зорко вглядываясь в темноту.
- Это один Сталинград, а ведь таких городов сколько порушено! Сколько деревень пожгли, гады, мостов, заводов! Так как же мы, товарищи бабы, можем с вами требовать помощи от государства? Наоборот, - он причесал пятерней волосы, - наоборот, мы государству должны помочь!
Тишина стояла на улице, никто ни слова не сказал, не вздохнул. Даже деревья не шелестели, словно и они внимательно слушали речь председателя.
Председатель шагнул вперед, подвинул стул. Графин, тихо звякнув, упал в траву, и стало слышно, как льется из него вода. Но Терентий Иванович ничего не заметил. Он шагнул вперед и сказал с таким жаром, что голос у него дрогнул:
- Поэтому я прошу... - он передохнул, - прошу вас, товарищи женщины, дорогие наши жены, матери и сестры, прошу вас, наши отцы и деды, завтра всех, кто только стоит на ногах, подсобить колхозу.
У меня по коже даже мурашки проползли, так он это сказал.
- Я не приказываю, - говорил председатель, - а прошу...
Он замолчал, а снова заговорил уже вполголоса. Но его слышали все.
- Опять звонили из района, - оказал председатель устало. - Мы должны сдать хлеба не по плану, а вдвое больше, оставив только на семена и самую малость на трудодни. Трудодень, говорю заранее, будет бедный, и зимовать придется тяжело. - И он вдруг проговорил со злобой: - Был бы последним подлецом, если бы сказал вам сейчас неправду. Если бы обнадежил, а потом обманул. Обманывать мне некого.
Терентий Иванович отошел к бревнам и закурил. Огонек самокрутки дрожал в его руке.
- И еще я хочу сказать, - произнес председатель, - чтобы вы, товарищи женщины, старики и ребята... - Он помолчал, будто не знал, что сказать дальше. - Чтобы вы простили нас, мужиков. Простили нас за то, что мы обещали вам вернуться, а слова своего не сдержали или вернулись вот такие! - Он со злостью хлопнул себя по пустому рукаву.
- Не томи душу, Терентий! - крикнул сдавленный женский голос.
И снова стало тихо.
- Простите нас за это, - проговорил председатель и вдруг низко, в пояс, поклонился собранию.
В горле у меня запершило.
- В каждую деревню, - сказал тихо Терентий Иванович, - не вернулись солдаты, но у нашей Васильевки особый счет к фашистам. - Он сипло дышал, стараясь успокоиться. - Но у нас особый счет и к Родине. Мы ей должны за себя и за ваших мужей. Мы должны работать так, чтобы никто не почувствовал, что только шестеро мужчин вернулись в Васильевку с войны. Все должны знать: солдаты - и мертвые и живые - вернулись! Вернулись с победой!
Председатель рубанул единственной своей рукой воздух, словно поставил точку, и сел на бревна.
На улице было тихо, никто не шевельнулся. Только комары звенели в синем воздухе. Деревня будто онемела.
Терентий Иванович сидел на бревнах серой тенью, лицо его изредка освещалось огнем самокрутки, он понурился, будто никакого собрания тут нет, а сидит он один и думает о чем-то. Я подумал, что председатель так и будет сидеть тут, так и не заметит, как разойдутся с собрания люди, и, может, просидит на бревнах, задумавшись, до утра, но Терентий Иванович сказал медленно, как бы раздумывая, и сказал это не собранию, а кому-то одному, своему товарищу.
- Вот что, женщины, - сказал он, - свезти бы нам со всего света из-под Сталинграда, из-под Курска, из-под Ленинграда, из-под Берлина наших солдат да положить бы их в одной могиле на околице деревни. Только это, пожалуй, невозможно. Но зато возможно, я думаю, поставить памятник погибшим солдатам. Чтобы каждый, кто приходит и приезжает к нам, мог поклониться им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157