– Шаланду "Вера" помните? - спросил Перепелицкий.
– Ну как же! - ответил Петя. - Здорово, Аким.
– Здорово, Петя. Смотрите, какой стал вояка. Георгиевский кавалер. А был простой, затрушенный гимназист.
Их окружали санитары, сестры, нянечки.
Петя не без некоторого тайного тщеславного удовольствия, с воинственной небрежностью пожал богатырскую руку Акима Перепелицкого и тут же вспомнил, как этот самый Аким Перепелицкий однажды ночью на хуторе перед костром сказал околоточному: "Вы мене, ваше благородие, не тыкайте. Мы с вами вместе свиней не пасли", - и с непередаваемым презрением сплюнул в костер.
После того, как всех раненых солдат разместили по палатам и в лазарете на некоторое время установилось неопределенное спокойствие, Мотя сказала Пете, насмешливо играя глазами:
– Ну? Были у воинского начальника? И что же он вам сказал? Так как: будем переезжать на Ближние Мельницы или не будем?
– Валяй! - весело воскликнул Петя, у которого вдруг гора упала с плеч.
– А то вы, ей-богу, все равно как маленький. Не понимаете, что на свете делается, - оживленно говорила Мотя.
В присутствии мужа она стала какой-то новой Мотей - рассудительной и даже властной, и сразу было заметно, что она привыкла повелевать своим Акимом Перепелицким.
– Значит, так, - сказала Мотя, - пускай Анисим забирает ваши вещи и везет на Ближние Мельницы, а вы с моим Акимом дойдете вместе до вокзала. Слышишь, Аким? Доведешь Петичку до вокзала, а дальше он сам дойдет, дорогу знает. А вы, Петя, лучше снимите с себя все эти цацки, на черта они вам сдались? Вы и так славненький. И не топчитесь на месте, потому что подлец Ближенский уже вызвал сюда по телефону юнкеров и скоро здесь будет дело. А ты, Аким, слушай здесь, - строго обратилась она к мужу, - на съезде в Петрограде долго не задерживайся.
Мотя положила на грудь Перепелицкому руки, и они стали целоваться.
Затем Перепелицкий с вещевым мешком за спиной довел Петю до вокзала, и тут Петя убедился, насколько Мотя предусмотрительна: на улице, ведущей в сторону Ближних Мельниц, стояла застава рабочей Красной гвардии, пропускавшая дальше только своих.
Аким Перепелицкий сказал начальнику заставы несколько слов, и Петю тотчас пропустили, хотя и покосились на все его "цацки".
– И ходу! - крикнул ему вслед Аким Перепелицкий, направляясь к боковому ходу вокзала, где уже, сидя на ступеньках, его дожидались несколько солдат и матросов Черноморского флота и Дунайской флотилии, его попутчики, тоже делегаты на Второй съезд Советов.
А немного погодя вместе с подоспевшим Чабаном Петя уже раскладывал свою походную кровать в том самои сарайчике, где он однажды некоторое время жил перед войной.
Ему помогала устроиться пожилая женщина в темном старушечьем платочке, Мотина мама, о существовании которой Петя, признаться, совсем забыл, хотя именно она кормила его когда-то таким вкусным кулешом и таким жгучим, огненным борщом с чесноком, и стручковым перцем.
Петя даже забыл, как ее зовут. Теперь ему неловко было об этом спросить, и он называл ее ласково, но неопределенно: мамаша.
Она сильно постарела и по-прежнему была молчаливо-приветлива, все время без устали ходила туда и сюда по хозяйству, а на Петю смотрела с лучистой улыбкой, грустно покачивала головой - ведь это был мальчик Петя, кавалер ее девочки Моги; а теперь Мотя выросла, вышла замуж, а Петя уже офицер - подумать только! Сама же она стала старушкой…
Кроме Пети, в сарайчике помещались еще Павлик и Женька. Они спали валетом на большой деревенской кровати. А в уголке стояла самодельная коечка Чабана.
– А ты, брат, оказывается, большой ловчила! - сказал Петя, с удовольствием рассматривая своего вестового, гладкого, отъевшегося, с томными украинскими глазами, ленивой улыбкой, в новой темнозеленой шерстяной зимней гимнастерке с красной нашивкой за ранение на рукаве.
– Это что за нашивки? - строго спросил Петя., - За ранение.
– Когда же это тебя успели ранить? Чабан замялся.
– Говори.
– Меня ще не ранили.
– Так какого черта ты носишь нашивку?
– А это я с вами за компанию, - простодушно сказал Чабан. - Как вы себе нашили, так и я себе нашил,
– Оригинально.
Петя не мог не засмеяться.
– Ну и арап же ты, братец! Где же ты без аттестата питаешься?
– Где придется, господин прапорщик.
– Подпоручик, - поправил Петя.
– Виноват, господин подпоручик. Так что питаюсь как когда: когда в нашем лазарете что-нибудь возьму себе в бачок, когда туточки, в железнодорожных мастерских, отольют из красногвардейской кухни.
– Ишь ты! То-то, я смотрю, какой ты стал гладкий. Кто же тебе стирает?
– Хиба же вокруг мало дивчат? - нежно промурлыкал Чабан, скромно опустив густые ресницы.
– Так, я вижу, тебе здесь, в тылу, совсем не плохо.
– Як охфицеру, так и его вестовому! - вздохнул Чабан.
– Ну, ты, брат, до меня не равняйся. Обнаглел.
– Так точно!
Вечером, как в былые времена, вся семья собралась к ужину: не было только Моти, дежурившей в лазарете.
Сначала появились Женька и Павлик, ободранные, как коты, голодные, с поясами, надетыми через плечо. Павлик шел впереди с рапирой в руке, а Женька тащил за ним целую вязанку каких-то странных палашей и эспадронов.
– Сваливай в угол. Завтра будем раздавать отряду по списку. А, братуха, здорово! - воскликнул он, увидев Петю, и с весьма независимым видом протянул ему руку.
С того времени, как они в последний раз виделись в лазарете, Павлик еще более вытянулся, возмужал, огрубел. Если бы не гимназическая куртка и фуражка (впрочем, уже с вырванным гербом), то он ничем не отличался от простого рабочего паренька с Сахалинчика.
– Это что за оружие? - спросил Петя, любуясь лицом брата, его грозно сверкающими и в то же время ясными глазами.
– Оружие нашего отряда, - ответил Павлик. - Мы с Женькой только что его реквизировали в нашем гимназическом зале.
– Попросту сперли? - сказал Петя.
– Не сперли, а реквизировали, - строго ответил Павлик, взглянув на брата с неодобрением. - Эспадроны и палаши. Они хотя и учебные, да могут пригодиться.
– Такой штукой кого-нибудь стукнешь по голове - не обрадуешься, - заметил Женька.
– Да кого же?
– Юнкеров, Оойскаутов, гайдамаков, если придется. А что? Скажешь, нет? - спросил, прищурившись, Женька, заметив, что Петя иронически улыбается.
– У нас молодежный отряд при Красной гвардии железнодорожного района, - сказал Павлик. - Я командир. Женька - адъютант. Дай кортик!
– Может быть, тебе еще шпоры дать?
– Шпоры можешь оставить себе. А кортик дай. Тебе он зачем? А для нас все-таки оружие.
– Вы же марсияне. У вас тепловые лучи. Или не марсияне, а… как вас там? Улы-улы-улы!
– Нет, - серьезно сказал Павлик, - мы уже не марсияне.
– Ну, значит, "когда проснется спящий".
– Не спящий. А у тебя револьвера исправного нет?
– Ого! - сказал Петя не без гордости.
Он полез в свой сундучок и вынул из него завернутый в промасленную холстинку великолепный вороненый кольт, полученный накануне ранения и еще ни разу не стрелявший.
– И патроны? - с восторгом воскликнул Павлик.
– Или! - гордо ответил Петя и выложил на стол плоскую тяжелую коробку. - Сто штук!
– Покажь, - простонал Павлик. - Ну, не будь вредный! - Он протянул руку к коробке.
– Не лапай, не купишь, - сказал Петя холодно и снял с коробки крышку.
Павлик и Женька в один голос ахнули. Сто штук толстеньких, тяжеленьких патронов с выпуклыми нетронутыми капсюлями маслянисто блестели в коробочке, тесно прижатые друг к другу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69