Ведь каждую минуту мог Лазарев напороться на человека, который его знал по службе в РОА. И тогда что? Что тогда, друзья-товарищи?
— Все мы на войне рискуем, — ласково ответил подполковник. — Каждому его военная судьба.
Иван Егорович промолчал.
— Я ничего против вашего Лазарева не имею, — дружески беря Ивана Егоровича за запястье, произнес подполковник, — но согласитесь сами, человек беспартийный, а так героически себя вел. Невольно закрадывается мысль, которая требует ответа: почему?
— Почему? — внезапно вспыхнув, ответил Иван Егорович. — Почему? Да разве вы можете понять почему? Вы на меня не обижайтесь, что я смею это вам при вашем звании высказать, но разве такая совесть у вас, как у товарища Лазарева?
— А какая у меня совесть? — совсем тихо осведомился Петушков. — Какая? Вы уж раз начали, то договаривайте.
— Договорю, — с горечью сказал Иван Егорович.
— Ну?
— Угодливая у вас совесть, вот какая.
Петушков молчал, да и Ивану Егоровичу нечего было больше сказать. Погодя Петушков причесался почему-то, попил чаю, покурил и спросил жестко:
— Правда ли, что меня бабкиным внуком называют?
— Слышал не раз, — не желая ничего терпеть больше от петушковых любых рангов и мастей, ответил Иван Егорович. — Утверждают некоторые, что добрая бабка вам ворожит.
— Кто же это утверждает?
— Люди, — совсем уже зло произнес Локотков, — военнослужащий народ.
— А сам, дескать, я ничего и не значу?
— Вы бы, может, и могли, да что…
Иван Егорович махнул рукой и, чувствуя себя совсем разбитым, пошел спать. А бабкин внук, по рассказу свидетелей, покуда Локотков отдыхал, пошел с Златоустовым сопровождать подрывников Ерофеева. Возле Пикалихи разведчики Ерофеева напоролись на немцев с собаками, Петушков попал в самую гущу неожиданного и неудобного для партизан боя, отбивался с яростью, даже тогда, когда кончились патроны, и был застрелен в лицо немецким ефрейтором, который тоже тут же кончился. Тело подполковника принесли в штабную избу, и долго сидел над ним, над изуродованным смертью красавчиком, Иван Егорович, долго и жестко корил себя за «бабкиного внука». Лицо Петушкова было закрыто вафельным полотенцем, виднелась лишь плоеная прическа, да руки видел Локотков — красивые, с отделанными ногтями, совсем теперь белые.
Погодя пришел мрачный комбриг, сказал глуховатым басом:
— О мертвых либо ничего не говорят, либо говорят правду. Я — правду скажу: как жил для себя, так и погиб для себя лично. Все наперекосяк. А мог и выжить нормально, с пользой и по-честному.
— Помер он по-честному, — ответил угрюмо Локотков. — Чего честнее?
— Нет, Иван Егорович, не так. Доказывая, помер. Он и в прошлый раз доказывал.
Помолчал и добавил:
— Прослышал от кого-то про «бабкиного внука», вот и доказывал.
— Со мной беседа была, — отозвался Локотков. — Ну, да что теперь толковать? Теперь поздно.
На морозной улице Локотков встретил доктора Знаменского. Тот рассказал, что у Инги Шаниной тяжелейшее воспаление легких, и ее нужно бы отправить без промедления на Большую землю.
— А Лазарев где? — спросил Иван Егорович.
— У нее. Не отходит.
— Ты за ним пригляди, доктор, — попросил Локотков. — Дерганый он нынче, нахлебался немцев до отказу. А Ингу, конечно, отправим, может, и сегодня в ночь самолет прибудет.
С самолетом пришло письмо: тело Петушкова следовало отправить на Большую землю. Захлопотали изготовить гроб, да столяра никак не находилось, дед Трофим взялся, но не сдюжил, позвали умельца на все руки Лазарева. Тот посмотрел дедову работу, сказал сердито:
— Разве гробы так строят? Обрил бы я тебе бороду, как царь Петр боярину, за такую халтуру. Стругай доски и не мешайся под руками.
Иван Егорович срочно допрашивал Гурьянова; за ним прилетели два непроницаемых майора.
Лашков-Гурьянов сразу пошел с главного своего козыря — со списка агентов, засланных на длительное оседание. Игра у него была придумана ловкая, в виде задатка господину начальнику — четыре фамилии с адресами, впоследствии же он постарается вспомнить всех, или это можно будет установить путем проведения ряда следственных приемов, когда будут выловлены первые агенты.
— Чтобы расстрел оттянуть? — угрюмо осведомился Иван Егорович.
Лашков-Гурьянов замолк, обдумывая иные ходы.
Поздней ночью Локотков, тяжело утомленный отвратительным своим собеседником и игрою его изворотливого ума, вышел на крыльцо штабной избы — подышать. Здесь, завернувшись в овчинный тулуп, мурлыкал Лазарев любимый свой романс:
Там под черной сосной,
Под шумящей волной
Друга спать навсегда положите…
— Что взыграл? — осведомился Локотков. — Полегчало Инге?
— Уснула наконец-то, — ответил Саша. — Павел Петрович сказал: это к лучшему. Сон восстанавливает…
Иван Егорович произнес поучительно:
— Из-за тебя и простыла. Морозище-то какой был. А ей все жарко, все расстегивается.
Молчали долго, потом Лазарев произнес со вздохом:
— Долго мне до нее тянуться нужно, Иван Егорович. Интеллигентная, стихи на самых разных языках знает, даже бредила и то не как наш брат. Все уговаривала на медицинский ее отпустить, просила заявление ей скорее написать.
— Куда? От нас? — угрюмо удивился Иван Егорович.
— Да не от нас, это ей все казалось — мирная жизнь.
— Вернется, свадьбу оформим, — сказал Локотков. — Чин по чину, чтобы порядок был.
— А вдруг ее обратно к нам не вернут? — испугался Лазарев.
— Украдешь, как Гурьянова, тебе не привыкать…
— По-старинному, увозом, — усмехнулся под мерцающими звездами Саша. — Что ж, сделаем…
Потом предложил:
— Покурим, Иван Егорович? Я табачку разжился натурального, слабенькая махорочка, беленькая, и что-то в нее подсыпано. В результате — аромат.
Локотков сел рядом с Лазаревым.
— Ну как? — кивнув на избу, осведомился тот. — Раздаивается?
— Раздаивается.
— Много знает?
— Много, даже очень много.
— Я предполагаю, не меньше Хорвата, — сказал Лазарев, — но, как изменнику, ему страшнее, поэтому и раздаивается с ходу. Так что я ошибку не сделал, его повязав.
Локотков улыбнулся.
— А разве, товарищ лейтенант, у вас какие-либо ошибки в жизни случались? Вы же исключительная личность, безошибочный товарищ…
— Смеетесь все…
Некоторое время они курили молча.
Потом Саша осведомился:
— Как вы считаете, Иван Егорович, в каком звании я войну окончу?
— Я думаю, не меньше маршала, — со смешком ответил Локотков. — Ты ж на генеральстве не помиришься?
— Мне капитаном бы с победой вернуться, — вздохнул Лазарев. — Другие, кто в живых останутся, мои дружки, небось давно капитаны, дальше пойдут, а мне хотя бы капитана…
— Ясно, — поднимаясь, сказал Локотков. — Все ясно, товарищ Лазарев. Иди спи. Отсыпайся за нервный период своей жизни…
Утром к Локоткову пришли «гестаповцы» во главе с товарищем Вицбулом. Они желали возвратиться в свое подразделение, «отдых», по их словам, кончился, пора поближе к войне. Иван Егорович их поблагодарил пожатием руки: не те были ребята, чтобы целоваться.
— А чего торопитесь-то? — осведомился Локотков.
Товарищ Вицбул усмехнулся.
— Поросенок больше нет, — сказала он, — сардины тоже нет. И петух не дают. До свидания после войны. Приезжайте в город Ригу, будем кушать и выпивать.
— Приезжайте в Таллин! — сказал бывший «гестаповский лейтенант».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Все мы на войне рискуем, — ласково ответил подполковник. — Каждому его военная судьба.
Иван Егорович промолчал.
— Я ничего против вашего Лазарева не имею, — дружески беря Ивана Егоровича за запястье, произнес подполковник, — но согласитесь сами, человек беспартийный, а так героически себя вел. Невольно закрадывается мысль, которая требует ответа: почему?
— Почему? — внезапно вспыхнув, ответил Иван Егорович. — Почему? Да разве вы можете понять почему? Вы на меня не обижайтесь, что я смею это вам при вашем звании высказать, но разве такая совесть у вас, как у товарища Лазарева?
— А какая у меня совесть? — совсем тихо осведомился Петушков. — Какая? Вы уж раз начали, то договаривайте.
— Договорю, — с горечью сказал Иван Егорович.
— Ну?
— Угодливая у вас совесть, вот какая.
Петушков молчал, да и Ивану Егоровичу нечего было больше сказать. Погодя Петушков причесался почему-то, попил чаю, покурил и спросил жестко:
— Правда ли, что меня бабкиным внуком называют?
— Слышал не раз, — не желая ничего терпеть больше от петушковых любых рангов и мастей, ответил Иван Егорович. — Утверждают некоторые, что добрая бабка вам ворожит.
— Кто же это утверждает?
— Люди, — совсем уже зло произнес Локотков, — военнослужащий народ.
— А сам, дескать, я ничего и не значу?
— Вы бы, может, и могли, да что…
Иван Егорович махнул рукой и, чувствуя себя совсем разбитым, пошел спать. А бабкин внук, по рассказу свидетелей, покуда Локотков отдыхал, пошел с Златоустовым сопровождать подрывников Ерофеева. Возле Пикалихи разведчики Ерофеева напоролись на немцев с собаками, Петушков попал в самую гущу неожиданного и неудобного для партизан боя, отбивался с яростью, даже тогда, когда кончились патроны, и был застрелен в лицо немецким ефрейтором, который тоже тут же кончился. Тело подполковника принесли в штабную избу, и долго сидел над ним, над изуродованным смертью красавчиком, Иван Егорович, долго и жестко корил себя за «бабкиного внука». Лицо Петушкова было закрыто вафельным полотенцем, виднелась лишь плоеная прическа, да руки видел Локотков — красивые, с отделанными ногтями, совсем теперь белые.
Погодя пришел мрачный комбриг, сказал глуховатым басом:
— О мертвых либо ничего не говорят, либо говорят правду. Я — правду скажу: как жил для себя, так и погиб для себя лично. Все наперекосяк. А мог и выжить нормально, с пользой и по-честному.
— Помер он по-честному, — ответил угрюмо Локотков. — Чего честнее?
— Нет, Иван Егорович, не так. Доказывая, помер. Он и в прошлый раз доказывал.
Помолчал и добавил:
— Прослышал от кого-то про «бабкиного внука», вот и доказывал.
— Со мной беседа была, — отозвался Локотков. — Ну, да что теперь толковать? Теперь поздно.
На морозной улице Локотков встретил доктора Знаменского. Тот рассказал, что у Инги Шаниной тяжелейшее воспаление легких, и ее нужно бы отправить без промедления на Большую землю.
— А Лазарев где? — спросил Иван Егорович.
— У нее. Не отходит.
— Ты за ним пригляди, доктор, — попросил Локотков. — Дерганый он нынче, нахлебался немцев до отказу. А Ингу, конечно, отправим, может, и сегодня в ночь самолет прибудет.
С самолетом пришло письмо: тело Петушкова следовало отправить на Большую землю. Захлопотали изготовить гроб, да столяра никак не находилось, дед Трофим взялся, но не сдюжил, позвали умельца на все руки Лазарева. Тот посмотрел дедову работу, сказал сердито:
— Разве гробы так строят? Обрил бы я тебе бороду, как царь Петр боярину, за такую халтуру. Стругай доски и не мешайся под руками.
Иван Егорович срочно допрашивал Гурьянова; за ним прилетели два непроницаемых майора.
Лашков-Гурьянов сразу пошел с главного своего козыря — со списка агентов, засланных на длительное оседание. Игра у него была придумана ловкая, в виде задатка господину начальнику — четыре фамилии с адресами, впоследствии же он постарается вспомнить всех, или это можно будет установить путем проведения ряда следственных приемов, когда будут выловлены первые агенты.
— Чтобы расстрел оттянуть? — угрюмо осведомился Иван Егорович.
Лашков-Гурьянов замолк, обдумывая иные ходы.
Поздней ночью Локотков, тяжело утомленный отвратительным своим собеседником и игрою его изворотливого ума, вышел на крыльцо штабной избы — подышать. Здесь, завернувшись в овчинный тулуп, мурлыкал Лазарев любимый свой романс:
Там под черной сосной,
Под шумящей волной
Друга спать навсегда положите…
— Что взыграл? — осведомился Локотков. — Полегчало Инге?
— Уснула наконец-то, — ответил Саша. — Павел Петрович сказал: это к лучшему. Сон восстанавливает…
Иван Егорович произнес поучительно:
— Из-за тебя и простыла. Морозище-то какой был. А ей все жарко, все расстегивается.
Молчали долго, потом Лазарев произнес со вздохом:
— Долго мне до нее тянуться нужно, Иван Егорович. Интеллигентная, стихи на самых разных языках знает, даже бредила и то не как наш брат. Все уговаривала на медицинский ее отпустить, просила заявление ей скорее написать.
— Куда? От нас? — угрюмо удивился Иван Егорович.
— Да не от нас, это ей все казалось — мирная жизнь.
— Вернется, свадьбу оформим, — сказал Локотков. — Чин по чину, чтобы порядок был.
— А вдруг ее обратно к нам не вернут? — испугался Лазарев.
— Украдешь, как Гурьянова, тебе не привыкать…
— По-старинному, увозом, — усмехнулся под мерцающими звездами Саша. — Что ж, сделаем…
Потом предложил:
— Покурим, Иван Егорович? Я табачку разжился натурального, слабенькая махорочка, беленькая, и что-то в нее подсыпано. В результате — аромат.
Локотков сел рядом с Лазаревым.
— Ну как? — кивнув на избу, осведомился тот. — Раздаивается?
— Раздаивается.
— Много знает?
— Много, даже очень много.
— Я предполагаю, не меньше Хорвата, — сказал Лазарев, — но, как изменнику, ему страшнее, поэтому и раздаивается с ходу. Так что я ошибку не сделал, его повязав.
Локотков улыбнулся.
— А разве, товарищ лейтенант, у вас какие-либо ошибки в жизни случались? Вы же исключительная личность, безошибочный товарищ…
— Смеетесь все…
Некоторое время они курили молча.
Потом Саша осведомился:
— Как вы считаете, Иван Егорович, в каком звании я войну окончу?
— Я думаю, не меньше маршала, — со смешком ответил Локотков. — Ты ж на генеральстве не помиришься?
— Мне капитаном бы с победой вернуться, — вздохнул Лазарев. — Другие, кто в живых останутся, мои дружки, небось давно капитаны, дальше пойдут, а мне хотя бы капитана…
— Ясно, — поднимаясь, сказал Локотков. — Все ясно, товарищ Лазарев. Иди спи. Отсыпайся за нервный период своей жизни…
Утром к Локоткову пришли «гестаповцы» во главе с товарищем Вицбулом. Они желали возвратиться в свое подразделение, «отдых», по их словам, кончился, пора поближе к войне. Иван Егорович их поблагодарил пожатием руки: не те были ребята, чтобы целоваться.
— А чего торопитесь-то? — осведомился Локотков.
Товарищ Вицбул усмехнулся.
— Поросенок больше нет, — сказала он, — сардины тоже нет. И петух не дают. До свидания после войны. Приезжайте в город Ригу, будем кушать и выпивать.
— Приезжайте в Таллин! — сказал бывший «гестаповский лейтенант».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43