Ей казалось, что все уже пропало, что неправда, которую она сказала для того, чтобы оскорбить мужа, разбила вдребезги всю ее жизнь. Муж не простит ее. Оскорбление, которое она нанесла ему, такого сорта, что его не сгладишь никакими ласками, ни клятвами... Как она убедит мужа, что сама не верила тому, что говорила?
- Кончено, кончено! - кричала она, не замечая, что подушка опять свалилась на пол. - Ради бога, ради бога!
Должно быть, разбуженные ее криками, уже проснулись гость и прислуга; завтра весь уезд будет знать, что с нею была истерика, и все обвинят в этом Петра Дмитрича. Она делал усилия, чтобы сдержать себя, но рыдания с каждою минутой становились все громче и громче.
- Ради бога! - кричала она не своим голосом и не понимала, для чего кричит это. - Ради бога!
Ей показалось, что под нею провалилась кровать и ноги завязли в одеяле. Вошел в спальню Петр Дмитрич в халате и со свечой в руках.
- Оля, полно! - сказал он.
Она поднялась и, стоя в постели на коленях, жмурясь от свечи, выговорила сквозь рыдания:
- Пойми... пойми...
Ей хотелось сказать, что ее замучили гости, его ложь, ее ложь, что у нее накипело, но она могла только выговорить:
- Пойми... пойми!
- На, выпей! - сказал он, подавая ей стакан воды.
Она послушно взяла стакан и стала пить, но вода расплескалась и полилась ей на руки, грудь, колени... "Должно быть, я теперь ужасно безобразна!" - подумала она. Петр Дмитрич молча уложил ее в постель и укрыл одеялом, потом взял свечу и вышел.
- Ради бога! - крикнула опять Ольга Михайловна. - Петр, пойми, пойми!
Вдруг что-то сдавило ее внизу живота и спины с такою силой, что плач ее оборвался, и она от боли укусила подушку. Но боль тотчас же отпустила ее, и она опять зарыдала.
Вошла горничная и, поправляя на ней одеяло, спросила встревоженно:
- Барыня, голубушка, что с вами?
- Убирайтесь отсюда! - строго сказал Петр Дмитрич, подходя к постели.
- Пойми, пойми... - начала Ольга Михайловна.
- Оля, прошу тебя, успокойся! - сказал он. - Я не хотел тебя обидеть. Я не ушел бы из спальни, если бы знал, что это на тебя так подействует. Мне просто было тяжело. Говорю тебе как честный человек...
- Пойми... Ты лгал, я лгала...
- Я понимаю... Ну, ну, будет! Я понимаю... - говорил Петр Дмитрич нежно, садясь на ее постель. - То сказала ты сгоряча, понятно... Клянусь богом, я люблю тебя больше всего на свете и, когда женился на тебе, ни разу не вспомнил, что ты богата. Я бесконечно любил - и только... Уверяю тебя. Никогда я не нуждался и не знал цены деньгам, а потому не умею чувствовать разницы между твоим состоянием и моим. Мне всегда казалось, что мы одинаково богаты. Я что я в мелочах фальшивил, то это... конечно, правда. Жизнь у меня до сих пор была устроена так несерьезно, что как-то нельзя обойтись без мелкой лжи! Мне теперь самому тяжело. Оставим этот разговор, бога ради!...
Ольга Михайловна опять почувствовала сильную боль и схватила мужа за рукав.
- Больно, больно, больно... - сказала она быстро. - Ах, больно!
- Черт бы взял этих гостей! - пробормотал Петр Дмитрич, поднимаясь. Ты не должна была ездить сегодня на остров! - крикнул он. - И как это я, дурак, не остановил тебя? Господи боже мой!
Он досадливо почесал себе голову, махнул рукой и вышел из спальни.
Потом он несколько раз входил, садился к ней на кровать и говорил много, то сердито, но она плохо слышала это. Рыдания чередовались у нее с страшною болью, и каждая новая боль была сильнее и продолжительнее. Сначала во время боли она задерживала дыхание и кусала подушку, но потом стала кричать неприличным, раздирающим голосом. Раз, увидев около себя мужа, она вспомнила, что оскорбила его, и, не рассуждая, бред ли это, или настоящий Петр Дмитрич, схватила обеими руками его руку и стала целовать ее.
- Ты лгал, я лгала... - начала она оправдываться. - Пойми, пойми... Меня замучили, вывели из терпенья...
- Оля, мы тут не одни! - сказал Петр Дмитрич.
Ольга Михайловна приподняла голову и увидела Варвару, которая стояла на коленях около комода и выдвигала нижний ящик. Верхние ящики были уже выдвинуты. Кончив с комодом, Варвара поднялась и, красная от напряжения, с холодным, торжественным лицом принялась отпирать шкатулку.
- Марья, не отопру! - сказала она шепотом. - Отопри, что ли.
Горничная Марья ковыряла ножницами в подсвечнике, чтобы вставить новую свечу; она подошла к Варваре и помогла ей отпереть шкатулку.
- Чтоб ничего запертого не было... - шептала Варвара. - Отопри, мать моя, и этот коробок. Барин, - обратилась она к Петру Дмитричу, - вы бы послали к отцу Михаилу, чтоб царские врата отпер! Надо!
- Делайте: что хотите, - сказал Петр Дмитрич, прерывисто дыша, только, ради бога, скорей доктора или акушерку! Поехал Василий? Пошли еще кого-нибудь. Пошли своего мужа!
"Я рожу", - сообразила Ольга Михайловна. - Варвара, - простонала она, - но ведь он родится не живой!
- Ничего, ничего, барыня... - зашептала Варвара. - Бог даст, живой бундить (так она выговаривала слово "будет")! Бундить живой.
Когда Ольга Михайловна в другой раз очнулась от боли, то уж не рыдала и не металась, а только стонала. От стонов она не могла удержаться даже в те промежутки, когда не было боли. Свечи еще горели, но уже сквозь шторы пробивался утренний свет. Было, вероятно, около пяти часов утра. В спальне за круглым столиком сидела какая-то незнакомая женщина в белом фартуке и с очень скромною физиономией. По выражению ее фигуры видно было, что она давно уже сидит. Ольга Михайловна догадалась, что это акушерка.
- Скоро кончится? - спросила она и в своем голосе услышала какую-то особую, незнакомую ноту, какой раньше у нее никогда не было. "Должно быть, я умираю от родов", - подумала она.
В спальню осторожно вошел Петр Дмитрич, одетый, как днем, и стал у окна, спиной к жене. Он приподнял штору и поглядел в окно.
- Какой дождь! - сказал он.
- А который час? - спросила Ольга Михайловна, чтобы еще раз услышать в своем голосе незнакомую нотку.
- Без четверти шесть, - отвечала акушерка.
"А что, если я в самом деле умираю? - подумала Ольга Михайловна, глядя на голову мужа и на оконные стекла, по которым стучал дождь. - Как он без меня будет жить? С кем он будет чай пить, обедать, разговаривать по вечерам, спать?"
И он показался ей маленьким, осиротевшим; ей стало жаль его и захотелось сказать ему что-нибудь приятное, ласковое, утешительное. Она вспомнила, как он весною собирался купить себе гончих и как она, находя охоту жестокой и опасной, помешала ему сделать это.
- Петр, купи себе гончих! - простонала она.
Он опустил штору и подошел к постели, хотел что-то сказать, но в это время Ольга Михайловна почувствовала боль и вскрикнула неприличным, раздирающим голосом.
От боли, частых криков и стонов она отупела. Она слышала, видела, иногда говорила, но плохо понимала и сознавала только, что ей больно и сейчас будет больно. Ей казалось, что именины были уже давно-давно, не вчера, а как будто год назад, и что ее новая болевая жизнь продолжается дольше, чем ее детство, ученье в институте, курсы, замужество, и будет продолжаться еще долго-долго, без конца. Она видела, как акушерке принесли чай, как позвали ее в полдень завтракать, а потом обедать; видела, как Петр Дмитрич привык входить, стоять подолгу у окна и выходить, как привыкли входить какие-то чужие мужчины, горничная, Варвара... Варвара говорила только "бундить, бундить" и сердилась, когда кто-нибудь задвигал ящики в комоде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9