В конце концов, у меня тоже нервы. А эта кукла молча таращится — и ни слова!
Нет, я спячу. Пришлось её подтолкнуть:
— Когда он утром был здесь, говорил что-нибудь?
— Говорил. Что любит меня.
— Не хотелось бы тебя огорчать, но такие слова очень любят говорить все злоумышленники, когда чувствуют, что свобода их висит на волоске. Обычно вскоре они оказываются или за решёткой, или где-нибудь в Аргентине.
— Нет. Он сказал: никуда не уедет и будет торчать здесь до тех пор, пока меня не выпустят. В Варшаву мы поедем одновременно, и начихать ему на весь остальной мир.
— Ты показывала ему пряжку? Спросила, откуда она взялась в протухшей капусте и паутине?
— О капусте не помню, а пряжку показывала и спрашивала.
— И что? Предупреждаю, долго я не выдержу, если вот так каждое слово из тебя придётся извлекать клещами.
— И ничего. Забрал её у меня. Обрадовался, что нашлась, а объяснять отказался.
— Холера! Оптимист нашёлся. На чудо рассчитывает, не иначе. Пойми же, у него есть мотив и нет алиби. Мне это совсем не нравится.
Тётю прикончил, прикончит и тебя. А ты бы хотела, чтобы я благословила ваш союз и пожелала жить долго и счастливо? Нет уж, тебя я ему прикончить не позволю!
— Ну что ты так разошлась? Я ведь не знала, что наследник — он.
— А если бы знала, что бы это изменило? Он бы стал для тебя понятнее? Прозрачнее?
— Да нет, я бы попросту о другом его расспрашивала. Хотя.., и сама не знаю…
— Зато я тебя слишком хорошо знаю. Ты бы отдала ему пряжку, не сказав ни слова, только ограничившись укоризненным взглядом. Такая уж ты деликатная, холера! И глядела бы на него так, что у него внутри все бы перевернулось, а результат? В лучшем случае — пронесёт твоего милого и расстройством желудка все ограничится.
— Может быть… Ох, сейчас мне ничего не остаётся, как биться головой о стену.
И выглядела несчастная при этом так, что я не на шутку перепугалась, ведь и в самом деле станет биться. То-то радость местным сплетникам, а мне после этого уже лучше в Болеславце не появляться. И я взглядом подозвала официантку. Любит Гражина коньяк, не любит — сейчас это не важно, лекарства редко бывают вкусные, не стану же теперь вливать в неё вино, а третий коньяк уже не повредит.
Моё внимание внезапно привлекли две девицы, вошедшие в ресторан. Оглядели зал, вышли на террасу и уселись за столиком под открытым небом. К счастью, меня они не заметили.
Одну из этих девиц я видела в комендатуре и очень хорошо запомнила, ну как же, жертва насилия — Ханя Рудек. Вторая, должно быть, её подружка Завадская. Именно Завадская уговорила Ханю из мести пойти в полицию с доносом, нажаловаться, будто этот ловелас Веслав изнасиловал её. А теперь вот обе заговорщицы пришли поболтать в уютном ресторанчике, причём обе удивительно спокойные.
Мне ужасно захотелось подслушать, о чем они собираются болтать.
— Гражинка, придётся это сделать тебе, — взволнованно зашептала я ошеломлённой девушке. — Что, что, подслушать, о чем станут говорить вон те две куклы. Я не могу, одна из них меня знает. А ну цыц! Это может помочь твоему Патрику. Так что без лишних слов хватай свой коньяк и марш вон за тот столик, по соседству с ними. Садись так, чтобы слышать их разговор, значит, на небольшом расстоянии, спиной к ним. И ухом поближе… Да, захвати свой блокнот, будешь стенографировать их беседу. И чтобы мне каждое словечко было зафиксировано!
— Зачем? — в панике начала было Гражинка, но сейчас мне было не до тактичности.
— Потом все объясню. И учти, это моё деловое задание, отнесись к нему со всей серьёзностью. Марш, а то пропустишь начало.
Хорошо, что я сообразила назвать своё требование деловым заданием, личную мою просьбу Гражинка не выполнила бы так чётко. А тут она без возражений вытащила рабочий блокнот с ручкой, схватила только что доставленный официанткой третий коньяк и почти бегом устремилась на террасу.
Девицы не обратили на неё ни малейшего внимания. Заказав кока-колу и кофе, они оживлённо защебетали. Сквозь стекло только это я и могла увидеть. Видела, как, размашисто жестикулируя, обсуждают что-то, но ни слова не могла услышать. И ещё видела, как Гражинка, не отрываясь, записывала все в блокноте.
Воспользовавшись случаем и от нечего делать я принялась рассматривать предполагаемую Завадскую. Именно такой я и представляла подстрекательницу и склочницу. Очень худая, высокая блондинка, до черноты загорелая, с волосами, стянутыми на затылке в пучок, она сильно напоминала ящерицу. И в повадках её было что-то неуловимо скользкое. Рядом с ней потерпевшая Ханя, дородная и самоуверенная, казалась сильной, упрямой и столь же тупой, как корова.
Им было о чем поговорить, так что в моем распоряжении оказалось довольно времени.
Можно и о себе подумать. Мимоходом упрекнув себя за нарушение данного себе слова быть тактичной и внимательной к людям, что я с блеском продемонстрировала на безжалостном использовании несчастной Гражинки, не считаясь с её чувствами, а потом бесцеремонно воспользовалась положением её начальницы.
Единственное оправдание — а как иначе я бы добилась от девушки послушания? Мысль о том, что могла бы и не добиваться, была столь чужда всему моему естеству, что просто промелькнула по краю сознания, и я тут же поспешила переключиться на более приятный предмет размышлений — болгарский блок. Из-за него одного я имела моральное право вмешаться в расследование преступления, не говоря уже о спасении той же Гражинки. Только вот желает ли она, чтобы её спасали? Не от полицейских, тут все ясно, а от этого её малосимпатичного мне возлюбленного.
Возвратившуюся Гражинку я должна была бы приветствовать с большей радостью, да уж больно не терпелось мне ознакомиться с результатами её трудов. Вернулась она за наш столик сразу после ухода девиц, умница, правильно поступила, сама догадалась. Уверена, она не встала бы с места, пока они не ушли, уж в делах служебных на неё можно было положиться во всем.
— Ну как? — нетерпеливо выкрикнула я.
И обратила внимание на знаменательный факт: только сейчас девушка допила до конца свой третий коньяк.
— Я понятия не имела, о чем они говорили, — начала докладывать Гражинка. — Ты велела записывать с самого начала, и у меня не было времени подумать о предмете их разговора. С ходу стала стенографировать. Больше всего говорили о Весе… Я правильно расслышала? Вроде бы и ты называла имя этого парня в наших разговорах. Это его мамаше ты помогала таскать какие-то тяжести… Правильно я говорю?
— Точно. Молодец, правильно запомнила.
Я надеялась, что именно о нем они и станут говорить. И что?
— Так вот, у меня создалось впечатление, что они обсуждали, как бы ему половчее инкриминировать насильственные действия, «чтобы не смог отвертеться», так они говорили. Да ты лучше сама прочитай мои записи, я постаралась записать все, выбери важное для тебя…
Затем три четверти часа, не меньше, мы корпели над Гражинкиными записями, так что у меня вся часть туловища пониже спины одеревенела, очень уж неудобные стулья в этих провинциальных ресторанчиках, хотя бывают и хуже… Оказывается, Лодзя — так звали Завадскую — пылала ненавистью к растрёпанной Марленке. Ханя пылала ненавистью больше к хахалю, чем к злой разлучнице. Потому, наверное, что себя ценила несравненно выше и просто пренебрегала какой-то там лахудрой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78