— Откуда возвращаетесь?
— Из-под горы Грифов.
В чаще наступила тишина, словно укрывшийся там человек размышлял или шепотом совещался с другими. Минуту спустя раздался его гневный голос:
— У тебя лживый язык! Ты лжешь!
— О-ей! Зачем так говоришь?
— Все араваки из-под горы Грифов давно вернулись на юг! Вы не из-под горы Грифов.
Незнакомец, видно, располагал точной информацией. Это определенно был аравак, но из какого-то другого племени.
— Вождь Манаури никогда не лжет, запомни это! — ответил Манаури укоризненно. — Мы бежали с испанских плантаций и никого не застали в своих селениях, Теперь мы возвращаемся на Померун. А кто ты?
— Меня зовут Фуюди, я с берегов Эссекибо, — ответил невидимый собеседник более мягким тоном.
— А что ты делаешь здесь, в устье Ориноко, так далеко от Эссекибо?
— Я ушел с Эссекибо в прошлый сухой сезон. Сейчас я в гостях у своих друзей из племени варраулов. Я перешел в племя вождя Конесо и живу теперь в устье реки Итамаки…
— Конесо? Не тот ли это Конесо, что был вождем у горы Грифов?
— Тот самый.
— Где он теперь, где его племя? Мы плывем к ним!
— Конесо теперь на Ориноко, недалеко отсюда.
— Он не ушел на Померун?
— Нет. Там сейчас тревожно, акавои вышли на тропу войны! Конесо решил остаться на Ориноко, в устье реки Итамаки…
— Далеко отсюда эта река?
— Четыре-пять дней пути на лодке по течению…
Это известие, столь важное для нас, взволновало всех на корабле. Значит, нам не надо плыть к реке Померун; цель нашего путешествия, оказывается, здесь, совсем рядом, на берегах Ориноко.
Словоохотливый доселе Фуюди — как он себя назвал — вдруг умолк, пересказывая, видимо, кому-то в зарослях содержание наших переговоров. Там, судя по всему, возникли относительно нас какие-то новые подозрения, и после долгой паузы Фуюди вновь спросил:
— На вашем корабле не только араваки. Кто с вами еще?
— Негры. Они, как и мы, бежали с плантаций и будут теперь жить с нами, — объяснил Манаури.
— А яланауи?
— Яланауи, — шепнул мне на ухо Манаури, — по-аравакски значит — белолицый. — Повернувшись затем в сторону берега, он громко ответил:
— Это паранакеди (англичанин), великий и богатый вождь своего племени, отважный охотник и воин. У него бесстрашное сердце, зоркий глаз и мудрый ум. В бою нет ему равных!
— О-ей!
— Он близкий наш друг и брат, он могучий вождь, у него много ружей, он победил испанцев и захватил их большой корабль!
— Как его имя?
— Белый Ягуар! — не задумываясь, ответил Манаури.
Позже только узнал я, что с легкой руки Ласаны индейцы давно уже дали мне это имя и меж собой втихомолку так меня звали. Непомерное восхваление сейчас моей особы было не беспричинным и — как я догадывался — служило скрытым целям вождя. Щедро наделяя меня небывалым могуществом и всяческими достоинствами, он рассчитывал, вероятно, на некую выгоду и для себя, как для моего друга и союзника: горе тому, кто рискнет с ним ссориться. Манаури, не зная, как примут его в родном племени, и рассчитывая скорее на прием недоброжелательный, стремился распространить молву о нашей непобедимости и могуществе.
— Ты говоришь, он богатый, — с сомнением в голосе проговорил Фуюди. — А почему же он ходит голым, как и все мы?
Вот тебе и на! Туземцы, оказывается, не представляли себе европейцев иначе как одетых, обутых, разряженных, в шляпах, да к тому же еще со шпагой на боку. В их сознании сила и власть отождествлялись с пышным убранством. Но Манаури не растерялся.
— Так ему нравится и такова воля великого вождя! — пояснил он важно.
Как видно, на берегу в конце концов сложилось благоприятное о нас впечатление. Фуюди крикнул, что хочет подняться к нам на палубу и просит лодку. Пока он выбирался из чащи на берег, заросли на мгновение раздвинулись, и мы успели заметить множество индейцев с луками в руках, укрывшихся за ближайшими деревьями и кустами. Несладко бы нам пришлось, дойди дело до схватки!
Фуюди, коренастый, мускулистый воин в расцвете сил, с быстрым, хотя и несколько настороженным взглядом и уверенными движениями, производил впечатление человека, стоявшего на довольно высоком уровне развития. Я впервые видел индейца в полном парадном облачении. На голове у него красовался роскошным убор из разноцветных перьев, с шеи на грудь свисали три богатых ожерелья из разного цвета орехов, рыбьих зубов и звериных когтей. Никакой одежды, кроме набедренной повязки, на нем не было, зато все тело его и особенно лицо были богато разукрашены черными и красными полосами.
Спутники мои, изнуренные неволей, оборванные и жалкие, при виде этого великолепия не могли прийти в себя от восхищения, граничившего с завистью. Лишь теперь, узрев этого своего сородича, они, пожалуй, впервые ощутили подлинный аромат свободы и до конца осмыслили все значение своего бегства.
С понятным волнением расспрашивали они, как живут теперь их родичи на реке Итамаке, но Фуюди неохотно и скупо отвечал, что все в порядке, зато сам дотошно выпытывал подробности наших злоключений.
Товарищи мои ничего не утаивали.
Затем Фуюди обратился ко мне:
— Мои соплеменники хвалят тебя, Белый Ягуар, за помощь и дружбу. Поэтому я тоже приветствую тебя как друга и брата. Екуана, мой гостеприимный хозяин и вождь варраулов, приглашает тебя и всех других в свое селение. Сегодня у него большое торжество, и он хочет достойно вас встретить!
— Охотно принимаю приглашение! — ответил я. — А какое предстоит торжество?
— Муравьиный суд. Сын вождя женится…
Я плохо понял, о каком муравьином суде идет речь, но все мои спутники встретили это известие с радостным возбуждением, и я не стал вдаваться в подробности.
В этот момент несколько больших лодок с множеством гребцов вынырнуло из-за поворота реки и устремилось к нам. Шхуну взяли на буксир, и в таком строю совместными усилиями мы двинулись к селению варраулов, лежавшему совсем рядом, в какой-нибудь четверти мили от места нашей прежней стоянки.
Тем временем Арнак и Вагура принесли испанский мундир капитана корабля, тот самый парадный и чертовски тесный мундир, с которым не пожелали расстаться на сгоревшей бригантине, и предложили мне немедля его надеть. Я положился на их знание местных нравов и, не переча, напялил на себя и камзол и штаны. Кроме того, я надел башмаки, нацепил шпагу с перламутровым эфесом, а за пояс сунул серебряный пистолет.
Но венцом великолепия и могущества оказалась шкура ягуара.
Ах, теперь только я наконец понял! В последние дни путешествия наши женщины извлекли из трюма шкуру убитого на острове ягуара, разложили ее на палубе и с утра до вечера мяли, расчесывали, чем-то натирали, пока она не стала совсем мягкой и нежной, а шерсть обрела чудный блеск. И вот теперь эту шкуру возложили на меня таким образом, что голова хищника прикрывала мою голову, оставляя открытым лишь лицо, а остальная часть свободно ниспадала на спину до самых пят.
Последствия этого маскарада оказались совершенно неожиданными. Друзья смотрели на меня словно на какое-то божество, и даже у строптивой обычно Ласаны глаза потемнели от волнения и стали невыразимо прекрасными. Во мне шевельнулось что-то похожее на тщеславие, но, устыдившись, я тут же подавил это чувство и обратился к Манаури:
— Послушай, вождь! Торжество — это хорошо, но нет ли здесь какого-нибудь подвоха?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75