Ведь все очень просто. Я не уважаю людей глупых и без образования, кроме того нечестных, апатичных и врагов всего нового. А ваши родные таковы, – стало быть, ни вы, ни я не можем их уважать. Ведь вы согласны с этим? Другой бы стал политизировать, скрывать свои убеждения, но я полагаю, что честность и истина всегда выгодны.
Любочка. Отчего ж? Отец не враг всего нового, напротив…
Венеровский. Ну, разве вы не видите, что он только боялся меня и ипокритствовал. Ну-с, и глупую женщину, которая, кроме еды и спанья, ничего не понимает, нельзя уважать!
Любочка. Я все-таки любила их…
Венеровский. Любите вы честное, свободное и разумное! Любите те личности, которые соединяют в себе эти качества, и вы будете гуманны; а любить женщину за то, что она произвела вас на свет, не имеет никакого смысла. Да, великолепнейший друг! Ежели вы и меня любите, то не за то, что я хорош или умен, а только за то, что во мне соединяются те качества, про которые я говорил. Да-с, это так.
Приносят самовар.
Будете разливать?
Любочка. Нет, я не хочу, – все это грязно и гадко… посмотрите, какие чашки, – я не хочу.
Венеровский. Да-с, Любовь Ивановна, моя женка миленькая. Другим знание всего того, что я вам сообщил, дается трудом и борьбой и глубоким изучением, и то редкие, сильные характеры усвоивают себе это учение так полно и ясно, как я его понимаю, а вам, моя миленькая счастливица, все это дается легко. Только слушать, воспринимать, и вы сразу станете на ту высоту, на которой должен стоять человек нового времени. Да бросимте словопрения! Мы теперь одни несвободны. (Садится ближе.) Что ж вы не пьете, моя касатынька?
Любочка (морщится). Какие чашки! Гадость! Тут все пили, – больные, может быть. Я не хочу.
Венеровский. Могу я тебя поцеловать, миленькая? Мне хочется.
Любочка. Нет… Оставьте…
Венеровский. Вы не оживленны нынче. Неужели вам не приятно, милая, что мы едем?
Любочка. Мне все равно, я только устала… Отчего вы Дуняшу не взяли?
Венеровский. Вот опять! Я не считаю себя вправе тревожить вас вопросами. Вы свободны так же, как и я, и впредь и всегда будет [так]… Другой бы мужчина считал бы, что имеет права на вас, а я признаю полную вашу свободу. Да, милая, жизнь ваша устроится так, что вы скажете себе скоро: да, я вышла из тюрьмы на свет божий.
Любочка. Зачем вы не взяли Дуняшу?
Венеровский. То было бы барство, дрянность, она бы стеснила нас. (Придвигается ближе.) Теперь можно поцеловать вас?
Любочка. Оставьте! Да вы вымойте чашки, грязь какая!
Венеровский (улыбаясь). Это ничего. (Заливает чай и пьет.) Что же, можно поцеловать? Вы скажите, когда можно будет. Не хотите ли отдохнуть? Я уйду. Я никогда не стесню вашей свободы.
Любочка. Нет… да… нет… Мне ничего не надо. Мне скучно.
Венеровский. Вы думаете, может быть, что я не предвидел этой случайности. Напротив. Не на то мы люди передовые, чтоб нам только фразы говорить. Есть и такие. Нет-с, мы люди дела. Мы не увлекаемся. Я знал, что вам будет скучно. Хотите, я вам скажу отчего. Вы не удивляйтесь, что я угадал, тут ничего нет удивительного. Вы выросли в обстановке дрянной. В вас хорошая натура, но в жизни вашей вы усвоили многое из той апатичной и затхлой атмосферы. Оно незаметно впиталось в вас. Вы не замечали этого прежде, как незаметна грязь в навозном хлеве, но при прикосновении с чистотой и силой грязь вам самим стала заметна, и свет вам глаза режет. Вы, глядя на меня, чувствуете свои пятна… (Ходит в волнении взад и вперед.)
Любочка (тихо). Ах, только о себе!..
Венеровский. Что?
Любочка. Ничего… Говорите.
Венеровский. Вы этим не пугайтесь, моя миленькая: это преходящее ощущение. Выходящие из мрака думают в первые минуты, что свет неприятен, он режет. Но это ощущение, присущее всякой резкой перемене. Вы не пугайтесь, а, напротив, с корнем вырвите эту слабость. Отчего вам скучно? Вам и в тарантасе кажется непокойно, и девушки у вас нет, и чашки вот, вам кажутся нечисты… Это все апатия помещичья. А подумайте о том, что перед вами вся жизнь свободы, перед вами человек, который для вас, для ваших великолепных глазок, сделал все уступки пошлости, какие мог, которые…
Любочка. Вы все только себя хвалите…
Венеровский. Я хвалю то, что заслуживает похвалы, порицаю то, что заслуживает порицания, а во мне или в вас хорошее или дурное, это мне все равно. Так называемая скромность есть одно из тех суеверий, которые держатся невежеством и глупостью; вот ваша родительница говорит про себя: я глупа. Ну, ей это хорошо, хе, хе!
Любочка. Оставьте меня, мне скучно.
Венеровский. Ну, я помолчу, почитаю. У вас пройдет. Может быть, это желчный пузырек не выпустил свою жидкость. Это пройдет, на это есть физические средства. Вот я никогда не буду сердиться на вас. Что бы вы ни совершили, я только буду искать, – найду причину и постараюсь устранить ее. Я помолчу, а вы выпейте водицы. (Ложится на диван, берет книгу из сумки и читает.)
Любочка (встает и подходит к двери, спрашивает в дверь). Есть у вас кто-нибудь женщина? можно войти?
Голос из-за двери: «Милости просим». Любочка уходит. Слышен колокольчик, голоса.
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Венеровский, Катерина Матвеевна, Твердынский, Петруша, потом смотритель, староста.
Голос старосты (за сценой): «Нету лошадей, сказывают».
Катерина Матвеевна за сценой: «Позвольте, позвольте, вы говорите, что нет лошадей. Так почему же это называется: почтовая станция? Ведь станция для лошадей, так или нет?»
Все входят, Петруша икает.
Староста. Сказывают, все в разгоне, вот уж сидят двое, дожидаются.
Венеровский, заметив пришедших, уходит незамеченный.
Катерина Матвеевна. Позвольте, вы не отвечаете на мой вопрос? В силу чего вы отказываете людям, которые имеют одинаковые права с каждым генералом?
Петруша. Иг!.. Поймите… иг!.. что мы в Петербург едем… иг!.. Ведь мы не дальние… иг!.. Прибышевка наша… иг!.. Вы дайте лошадей, а то… иг!.. очень скверно с вашей стороны… иг!..
Староста. Вот я смотрителя пошлю. (Хочет уйти.)
Твердынский (удерживая его). Почтенный поселянин! как я могу заключить из ваших речей, вы желаете произвесть коммерческую операцию, но мы не желаем поспешествовать оной.
Староста. Будет баловаться-то, барин, ну вас к богу…
Входит смотритель.
Катерина Матвеевна. Позвольте попросить лошадей для нас. Мы имеем полное право и одинаковое с каждой чиновной особой. Вот мой вид, – как это называется… Уж нынче прошло то время, когда уважаем только генералов, а презираем ученое сословие, студентов.
Смотритель. Третий час, нет ни одной лошади, – извольте книгу посмотреть, а для нас все равны. И я нынешний век так же понимаю, как и всякий.
Петруша (к Катерине Матвеевне). Нет, позвольте мне… иг!.. я убежу… я умею… (К смотрителю.) Вы посудите… иг… когда ж мы в Петербург приедем?… иг!.. коли на каждой станции… иг!.. Ведь нам очень нужно… иг!.. очень, вы дайте… вы сочтите, сколько станет!
Твердынский (старосте). Автомедону, иначе извозчику, велите принести чемоданчик и белый хлеб. Вы сочтите, сколько… бутылочка там есть… а лошадей позвольте.
Катерина Матвеевна. Позвольте, я вам докажу. В нынешнем веке, кажется, можно бы понимать, что женщина имеет те же права.
Смотритель. Да вот не угодно ли вам книгу?
Петруша (Катерине Матвеевне). Не мешай… иг!.. Я ему докажу… иг!.. Ведь мы в ко… иг!.. муну…
Смотритель. Да куда угодно, для меня это совершенно все равно…
Твердынский (берет книгу).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Любочка. Отчего ж? Отец не враг всего нового, напротив…
Венеровский. Ну, разве вы не видите, что он только боялся меня и ипокритствовал. Ну-с, и глупую женщину, которая, кроме еды и спанья, ничего не понимает, нельзя уважать!
Любочка. Я все-таки любила их…
Венеровский. Любите вы честное, свободное и разумное! Любите те личности, которые соединяют в себе эти качества, и вы будете гуманны; а любить женщину за то, что она произвела вас на свет, не имеет никакого смысла. Да, великолепнейший друг! Ежели вы и меня любите, то не за то, что я хорош или умен, а только за то, что во мне соединяются те качества, про которые я говорил. Да-с, это так.
Приносят самовар.
Будете разливать?
Любочка. Нет, я не хочу, – все это грязно и гадко… посмотрите, какие чашки, – я не хочу.
Венеровский. Да-с, Любовь Ивановна, моя женка миленькая. Другим знание всего того, что я вам сообщил, дается трудом и борьбой и глубоким изучением, и то редкие, сильные характеры усвоивают себе это учение так полно и ясно, как я его понимаю, а вам, моя миленькая счастливица, все это дается легко. Только слушать, воспринимать, и вы сразу станете на ту высоту, на которой должен стоять человек нового времени. Да бросимте словопрения! Мы теперь одни несвободны. (Садится ближе.) Что ж вы не пьете, моя касатынька?
Любочка (морщится). Какие чашки! Гадость! Тут все пили, – больные, может быть. Я не хочу.
Венеровский. Могу я тебя поцеловать, миленькая? Мне хочется.
Любочка. Нет… Оставьте…
Венеровский. Вы не оживленны нынче. Неужели вам не приятно, милая, что мы едем?
Любочка. Мне все равно, я только устала… Отчего вы Дуняшу не взяли?
Венеровский. Вот опять! Я не считаю себя вправе тревожить вас вопросами. Вы свободны так же, как и я, и впредь и всегда будет [так]… Другой бы мужчина считал бы, что имеет права на вас, а я признаю полную вашу свободу. Да, милая, жизнь ваша устроится так, что вы скажете себе скоро: да, я вышла из тюрьмы на свет божий.
Любочка. Зачем вы не взяли Дуняшу?
Венеровский. То было бы барство, дрянность, она бы стеснила нас. (Придвигается ближе.) Теперь можно поцеловать вас?
Любочка. Оставьте! Да вы вымойте чашки, грязь какая!
Венеровский (улыбаясь). Это ничего. (Заливает чай и пьет.) Что же, можно поцеловать? Вы скажите, когда можно будет. Не хотите ли отдохнуть? Я уйду. Я никогда не стесню вашей свободы.
Любочка. Нет… да… нет… Мне ничего не надо. Мне скучно.
Венеровский. Вы думаете, может быть, что я не предвидел этой случайности. Напротив. Не на то мы люди передовые, чтоб нам только фразы говорить. Есть и такие. Нет-с, мы люди дела. Мы не увлекаемся. Я знал, что вам будет скучно. Хотите, я вам скажу отчего. Вы не удивляйтесь, что я угадал, тут ничего нет удивительного. Вы выросли в обстановке дрянной. В вас хорошая натура, но в жизни вашей вы усвоили многое из той апатичной и затхлой атмосферы. Оно незаметно впиталось в вас. Вы не замечали этого прежде, как незаметна грязь в навозном хлеве, но при прикосновении с чистотой и силой грязь вам самим стала заметна, и свет вам глаза режет. Вы, глядя на меня, чувствуете свои пятна… (Ходит в волнении взад и вперед.)
Любочка (тихо). Ах, только о себе!..
Венеровский. Что?
Любочка. Ничего… Говорите.
Венеровский. Вы этим не пугайтесь, моя миленькая: это преходящее ощущение. Выходящие из мрака думают в первые минуты, что свет неприятен, он режет. Но это ощущение, присущее всякой резкой перемене. Вы не пугайтесь, а, напротив, с корнем вырвите эту слабость. Отчего вам скучно? Вам и в тарантасе кажется непокойно, и девушки у вас нет, и чашки вот, вам кажутся нечисты… Это все апатия помещичья. А подумайте о том, что перед вами вся жизнь свободы, перед вами человек, который для вас, для ваших великолепных глазок, сделал все уступки пошлости, какие мог, которые…
Любочка. Вы все только себя хвалите…
Венеровский. Я хвалю то, что заслуживает похвалы, порицаю то, что заслуживает порицания, а во мне или в вас хорошее или дурное, это мне все равно. Так называемая скромность есть одно из тех суеверий, которые держатся невежеством и глупостью; вот ваша родительница говорит про себя: я глупа. Ну, ей это хорошо, хе, хе!
Любочка. Оставьте меня, мне скучно.
Венеровский. Ну, я помолчу, почитаю. У вас пройдет. Может быть, это желчный пузырек не выпустил свою жидкость. Это пройдет, на это есть физические средства. Вот я никогда не буду сердиться на вас. Что бы вы ни совершили, я только буду искать, – найду причину и постараюсь устранить ее. Я помолчу, а вы выпейте водицы. (Ложится на диван, берет книгу из сумки и читает.)
Любочка (встает и подходит к двери, спрашивает в дверь). Есть у вас кто-нибудь женщина? можно войти?
Голос из-за двери: «Милости просим». Любочка уходит. Слышен колокольчик, голоса.
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Венеровский, Катерина Матвеевна, Твердынский, Петруша, потом смотритель, староста.
Голос старосты (за сценой): «Нету лошадей, сказывают».
Катерина Матвеевна за сценой: «Позвольте, позвольте, вы говорите, что нет лошадей. Так почему же это называется: почтовая станция? Ведь станция для лошадей, так или нет?»
Все входят, Петруша икает.
Староста. Сказывают, все в разгоне, вот уж сидят двое, дожидаются.
Венеровский, заметив пришедших, уходит незамеченный.
Катерина Матвеевна. Позвольте, вы не отвечаете на мой вопрос? В силу чего вы отказываете людям, которые имеют одинаковые права с каждым генералом?
Петруша. Иг!.. Поймите… иг!.. что мы в Петербург едем… иг!.. Ведь мы не дальние… иг!.. Прибышевка наша… иг!.. Вы дайте лошадей, а то… иг!.. очень скверно с вашей стороны… иг!..
Староста. Вот я смотрителя пошлю. (Хочет уйти.)
Твердынский (удерживая его). Почтенный поселянин! как я могу заключить из ваших речей, вы желаете произвесть коммерческую операцию, но мы не желаем поспешествовать оной.
Староста. Будет баловаться-то, барин, ну вас к богу…
Входит смотритель.
Катерина Матвеевна. Позвольте попросить лошадей для нас. Мы имеем полное право и одинаковое с каждой чиновной особой. Вот мой вид, – как это называется… Уж нынче прошло то время, когда уважаем только генералов, а презираем ученое сословие, студентов.
Смотритель. Третий час, нет ни одной лошади, – извольте книгу посмотреть, а для нас все равны. И я нынешний век так же понимаю, как и всякий.
Петруша (к Катерине Матвеевне). Нет, позвольте мне… иг!.. я убежу… я умею… (К смотрителю.) Вы посудите… иг… когда ж мы в Петербург приедем?… иг!.. коли на каждой станции… иг!.. Ведь нам очень нужно… иг!.. очень, вы дайте… вы сочтите, сколько станет!
Твердынский (старосте). Автомедону, иначе извозчику, велите принести чемоданчик и белый хлеб. Вы сочтите, сколько… бутылочка там есть… а лошадей позвольте.
Катерина Матвеевна. Позвольте, я вам докажу. В нынешнем веке, кажется, можно бы понимать, что женщина имеет те же права.
Смотритель. Да вот не угодно ли вам книгу?
Петруша (Катерине Матвеевне). Не мешай… иг!.. Я ему докажу… иг!.. Ведь мы в ко… иг!.. муну…
Смотритель. Да куда угодно, для меня это совершенно все равно…
Твердынский (берет книгу).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22