Он принял нас в комнате, служившей одновременно кабинетом, гостиной и столовой. За открытыми дверьми виднелось еще одно помещение без каких-либо признаков роскоши и крохотная кухня.
— Ничего не понимаю в случившемся, — с ходу заявил нам Негрель, усаживаясь на подоконник, после того как жестом показал нам на старое плюшевое кресло красной расцветки. — Полиция, а затем и следователь долго допрашивали меня, задавая вопросы, на которые я был не в состоянии ответить. Все выглядит таким образом, будто меня подозревают в убийстве мадам Жав. Но почему — да-да, с какой стати! — я решился бы на этот шаг?
Сошедшиеся у переносицы густые брови придавали глубину его взгляду. На столе были остатки холодных закусок, вероятно купленных для него в этом же квартале консьержкой. Он не брит, без галстука и без пиджака.
Мы поинтересовались у него:
— Вы позволите спросить вас о том, что интересует наших читателей?
— Постараюсь ответить, насколько это в моих силах.
— Даже если вопросы окажутся нескромными?
Он вяло махнул рукой. Как человек, уже столкнувшийся с самыми яркими проявлениями бестактности.
— Начнем: как долго вы знаете чету Жав?
— С доктором Жавом я познакомился три года назад.
«Там» тоже этим интересовались.
— Где вы познакомились?
— У моего патрона, профессора Лебье, ассистентом которого я являюсь. Жав иногда приводил к нам пациентов на консультацию. Как-то раз мне срочно понадобилось в центр — вот Жав и подбросил меня на своей машине.
— Вы подружились?
— Он сказал, что хотел бы пригласить меня как-нибудь отужинать у него дома.
— И вы согласились?
— Я попал туда спустя полгода, причем совершенно случайно. После одной из консультаций у профессора Лебье он спросил, не свободен ли я вечером, благо у него собирались на ужин интересные люди, — так я и оказался на бульваре Османн.
— Тогда-то вас и представили мадам Жав?
— Да.
— Какое впечатление она произвела на вас?
— Среди приглашенных я был наименее значимым гостем и, следовательно, сидел в самом конце стола. У меня даже не было возможности поговорить с ней.
— Выглядела ли она счастливой женщиной?
— Ни счастливой, ни несчастной. Она вела себя как хозяйка дома.
— Вы часто после этого посещали дом на бульваре Османн в качестве гостя?
— Весьма.
— Ваши коллеги утверждают, что вы мало выходите в свет и редко ужинаете в городе.
В этот момент нашей беседы Негрель вроде бы чуть стушевался, но в конечном счете улыбнулся.
— Семья Жав устраивала приемы часто, по меньшей мере раз в неделю, и у них всегда бывало человек пятнадцать. Иногда кому-либо из женщин или девушек не хватало партнера, и тогда спешно звонили мне, чтобы я послужил своего рода затычкой в бочке.
— Почему вы соглашались?
— Потому что они были мне симпатичны.
— Оба?
— Да.
— Ваше мнение о Жаве?
— Отличный специалист.
— А как человек?
— Я всегда считал его порядочным, даже совестливым человеком.
— В то же время вам вроде бы не пристало любить докторов, обслуживающих бомонд.
— Он не был только салонным медиком.
— Итак, мало-помалу вы стали другом семьи?
— Другом — это слишком сильно сказано. Несмотря на разницу в возрасте, мы с Филиппом чувствовали себя хорошими товарищами.
— Вы обращались друг к другу на «ты»?
— Я на «ты» с немногими. Возможно, это объясняется обстановкой, характерной для протестантского Нима, где я родился и провел молодые годы.
— Это относится и к Эвелин Жав?
— Конечно.
Сказано это было довольно сухо.
— Какие отношения связывали вас с ней?
— Корректные, я бы даже сказал, дружеские.
— Она поверяла вам свои тайны?
— Она рассказала мне лишь о том, что я и так знал от ее мужа, а именно: она никогда не жила, как все остальные женщины.
— Почему?
— Из-за состояния своего здоровья.
— Она была больна?
— Думаю, не будучи ее лечащим врачом, не открою профессиональной тайны, сказав, что она страдала синдромом Стокер-Адамса. Это то, что обычно называют постоянным замедленным пульсом. С детства ее сердце билось не семьдесят раз в минуту, что рассматривается как норма, а сорок — сорок пять.
— В чем проявляется эта хворь?
— Внешне больной ведет такой же образ жизни, как и все люди. Однако в любую минуту рискует упасть в обморок или почувствовать спазм и даже внезапно скончаться.
— Она знала об этом?
— С двенадцати лет. После консультации у одного медицинского светила подслушала у двери и оказалась в курсе.
— Это страшило ее?
— Нет. Она смирилась.
— И все же Эвелин была жизнерадостным человеком?
— Ее веселость носила, если можно так выразиться, несколько приглушенный характер. Создавалось впечатление, что она все время опасалась спровоцировать приступ излишней возбужденностью.
— Эвелин не боялась, заводя ребенка?
— Нет. Напротив, она была рада оставить потомство даже ценой собственной жизни.
— Она любила мужа?
— Полагаю — да, раз вышла за него.
— А он?
— Я всегда отмечал его очень внимательное к ней отношение.
— Приходилось ли вам видеться с ней частным образом, я хочу сказать — в отсутствие мужа?
Молчание. Лоб молодого медика прорезала морщина.
— И да, и нет. Я никогда не приходил специально ради того, чтобы с ней встретиться. Однако порой в то время, когда я находился на бульваре Османн, Жава срочно вызывали к больному.
— Пыталась ли она в таких случаях откровенничать с вами?
— Нет. Не было ничего подобного тому, что принято понимать под этим.
— Она рассказывала вам о своей жизни?
— Как и все, Эвелин вспоминала прошлое, детские годы.
— Выходит, вы стали добрыми друзьями?
— Если вы это так воспринимаете.
— Бывала ли она у вас дома, в этой квартире?
Снова молчание, а потом вопрос:
— Почему вы меня об этом спрашиваете?
— Отвечу вам откровенно. Я показал фотографию Эвелин Жав вашей консьержке, и та утверждает, что по меньшей мере дважды видела, как та поднималась к вам, причем второй раз это произошло шесть недель тому назад.
— Консьержка лжет, она ошиблась в отношении личности посетительницы».
У девушки за соседним столом вырвалось:
— А ты кому веришь? Консьержке или доктору?
Воистину они читали в одном и том же темпе. Ее возлюбленный ответил:
— Все консьержки — ведьмы, но доктор явно чувствует себя не в своей тарелке…
— Говорила же тебе, что это любовная история…
Мадам Мегрэ, уже просмотревшая, вероятно, не столь длинную заметку в своей газете, держала теперь газету на коленях, задумчиво разглядывая суетливых туристов.
Мегрэ, забыв, какую роль играет в уголовной полиции, которой посвятил всю жизнь, с удивлением осознал, что спокойно почитывает разглагольствования журналиста, как самый простой смертный на этой улице. И тут он внезапно сделал небольшое, но поразившее его открытие.
Обычно моралисты, те, кто испытывает зуд поучать себе подобных, настойчиво проталкивают тезис о том, что набрасываться на сообщения о преступлениях и катастрофах читателей побуждает нездоровая или даже извращенная психика.
Не очень глубоко над этим задумываясь, Мегрэ еще вчера был склонен поддержать такую точку зрения. Но сейчас он неожиданно понял, что все обстоит не так просто, и на смену его оценок в известной мере повлияла молоденькая соседка.
Разве читатели не так же взахлеб проглатывают рассказы о героических и необыкновенных делах?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— Ничего не понимаю в случившемся, — с ходу заявил нам Негрель, усаживаясь на подоконник, после того как жестом показал нам на старое плюшевое кресло красной расцветки. — Полиция, а затем и следователь долго допрашивали меня, задавая вопросы, на которые я был не в состоянии ответить. Все выглядит таким образом, будто меня подозревают в убийстве мадам Жав. Но почему — да-да, с какой стати! — я решился бы на этот шаг?
Сошедшиеся у переносицы густые брови придавали глубину его взгляду. На столе были остатки холодных закусок, вероятно купленных для него в этом же квартале консьержкой. Он не брит, без галстука и без пиджака.
Мы поинтересовались у него:
— Вы позволите спросить вас о том, что интересует наших читателей?
— Постараюсь ответить, насколько это в моих силах.
— Даже если вопросы окажутся нескромными?
Он вяло махнул рукой. Как человек, уже столкнувшийся с самыми яркими проявлениями бестактности.
— Начнем: как долго вы знаете чету Жав?
— С доктором Жавом я познакомился три года назад.
«Там» тоже этим интересовались.
— Где вы познакомились?
— У моего патрона, профессора Лебье, ассистентом которого я являюсь. Жав иногда приводил к нам пациентов на консультацию. Как-то раз мне срочно понадобилось в центр — вот Жав и подбросил меня на своей машине.
— Вы подружились?
— Он сказал, что хотел бы пригласить меня как-нибудь отужинать у него дома.
— И вы согласились?
— Я попал туда спустя полгода, причем совершенно случайно. После одной из консультаций у профессора Лебье он спросил, не свободен ли я вечером, благо у него собирались на ужин интересные люди, — так я и оказался на бульваре Османн.
— Тогда-то вас и представили мадам Жав?
— Да.
— Какое впечатление она произвела на вас?
— Среди приглашенных я был наименее значимым гостем и, следовательно, сидел в самом конце стола. У меня даже не было возможности поговорить с ней.
— Выглядела ли она счастливой женщиной?
— Ни счастливой, ни несчастной. Она вела себя как хозяйка дома.
— Вы часто после этого посещали дом на бульваре Османн в качестве гостя?
— Весьма.
— Ваши коллеги утверждают, что вы мало выходите в свет и редко ужинаете в городе.
В этот момент нашей беседы Негрель вроде бы чуть стушевался, но в конечном счете улыбнулся.
— Семья Жав устраивала приемы часто, по меньшей мере раз в неделю, и у них всегда бывало человек пятнадцать. Иногда кому-либо из женщин или девушек не хватало партнера, и тогда спешно звонили мне, чтобы я послужил своего рода затычкой в бочке.
— Почему вы соглашались?
— Потому что они были мне симпатичны.
— Оба?
— Да.
— Ваше мнение о Жаве?
— Отличный специалист.
— А как человек?
— Я всегда считал его порядочным, даже совестливым человеком.
— В то же время вам вроде бы не пристало любить докторов, обслуживающих бомонд.
— Он не был только салонным медиком.
— Итак, мало-помалу вы стали другом семьи?
— Другом — это слишком сильно сказано. Несмотря на разницу в возрасте, мы с Филиппом чувствовали себя хорошими товарищами.
— Вы обращались друг к другу на «ты»?
— Я на «ты» с немногими. Возможно, это объясняется обстановкой, характерной для протестантского Нима, где я родился и провел молодые годы.
— Это относится и к Эвелин Жав?
— Конечно.
Сказано это было довольно сухо.
— Какие отношения связывали вас с ней?
— Корректные, я бы даже сказал, дружеские.
— Она поверяла вам свои тайны?
— Она рассказала мне лишь о том, что я и так знал от ее мужа, а именно: она никогда не жила, как все остальные женщины.
— Почему?
— Из-за состояния своего здоровья.
— Она была больна?
— Думаю, не будучи ее лечащим врачом, не открою профессиональной тайны, сказав, что она страдала синдромом Стокер-Адамса. Это то, что обычно называют постоянным замедленным пульсом. С детства ее сердце билось не семьдесят раз в минуту, что рассматривается как норма, а сорок — сорок пять.
— В чем проявляется эта хворь?
— Внешне больной ведет такой же образ жизни, как и все люди. Однако в любую минуту рискует упасть в обморок или почувствовать спазм и даже внезапно скончаться.
— Она знала об этом?
— С двенадцати лет. После консультации у одного медицинского светила подслушала у двери и оказалась в курсе.
— Это страшило ее?
— Нет. Она смирилась.
— И все же Эвелин была жизнерадостным человеком?
— Ее веселость носила, если можно так выразиться, несколько приглушенный характер. Создавалось впечатление, что она все время опасалась спровоцировать приступ излишней возбужденностью.
— Эвелин не боялась, заводя ребенка?
— Нет. Напротив, она была рада оставить потомство даже ценой собственной жизни.
— Она любила мужа?
— Полагаю — да, раз вышла за него.
— А он?
— Я всегда отмечал его очень внимательное к ней отношение.
— Приходилось ли вам видеться с ней частным образом, я хочу сказать — в отсутствие мужа?
Молчание. Лоб молодого медика прорезала морщина.
— И да, и нет. Я никогда не приходил специально ради того, чтобы с ней встретиться. Однако порой в то время, когда я находился на бульваре Османн, Жава срочно вызывали к больному.
— Пыталась ли она в таких случаях откровенничать с вами?
— Нет. Не было ничего подобного тому, что принято понимать под этим.
— Она рассказывала вам о своей жизни?
— Как и все, Эвелин вспоминала прошлое, детские годы.
— Выходит, вы стали добрыми друзьями?
— Если вы это так воспринимаете.
— Бывала ли она у вас дома, в этой квартире?
Снова молчание, а потом вопрос:
— Почему вы меня об этом спрашиваете?
— Отвечу вам откровенно. Я показал фотографию Эвелин Жав вашей консьержке, и та утверждает, что по меньшей мере дважды видела, как та поднималась к вам, причем второй раз это произошло шесть недель тому назад.
— Консьержка лжет, она ошиблась в отношении личности посетительницы».
У девушки за соседним столом вырвалось:
— А ты кому веришь? Консьержке или доктору?
Воистину они читали в одном и том же темпе. Ее возлюбленный ответил:
— Все консьержки — ведьмы, но доктор явно чувствует себя не в своей тарелке…
— Говорила же тебе, что это любовная история…
Мадам Мегрэ, уже просмотревшая, вероятно, не столь длинную заметку в своей газете, держала теперь газету на коленях, задумчиво разглядывая суетливых туристов.
Мегрэ, забыв, какую роль играет в уголовной полиции, которой посвятил всю жизнь, с удивлением осознал, что спокойно почитывает разглагольствования журналиста, как самый простой смертный на этой улице. И тут он внезапно сделал небольшое, но поразившее его открытие.
Обычно моралисты, те, кто испытывает зуд поучать себе подобных, настойчиво проталкивают тезис о том, что набрасываться на сообщения о преступлениях и катастрофах читателей побуждает нездоровая или даже извращенная психика.
Не очень глубоко над этим задумываясь, Мегрэ еще вчера был склонен поддержать такую точку зрения. Но сейчас он неожиданно понял, что все обстоит не так просто, и на смену его оценок в известной мере повлияла молоденькая соседка.
Разве читатели не так же взахлеб проглатывают рассказы о героических и необыкновенных делах?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32