– Хороший ученик, быстро взяли методу, очень, кстати, надежная штука, резерв времени на раздумье.
– Вы не ответили на мой вопрос.
Штирлиц выпил вино, поставил стакан, приблизился к Кемпу:
– А как мне лучше ответить? От моего ответа, видимо, зависит получение работы в вашей фирме. Что мне надо ответить? Я повторю, только скажите.
Подошел дон Фелипе с большим деревянным подносом, на котором лежали пять сказочных рыбин, чуть прижаренных; сине-красные крапинки по бокам были, однако, явственно видны, очень хорошая форель, высокогорная, прекрасно сделана, видно, что ешь.
– Красиво, а? – сказал дон Фелипе. – Сам любуюсь; готовлю и любуюсь.
– Сказочно, – согласился Штирлиц. – Даже как-то неудобно отправлять таких красавцев в желудок.
– Ничего, – улыбнулся Кемп, – отправляйте. Для того их и ловят. Если бы их не ловили, вид бы вымер. А попробуйте не отстреливать зайцев? Эпизоотия, мор, гибель. Пусть выживут сильнейшие, закон развития. Я пробовал форель в долине; совершенно безвкусное мясо, волглое, дряблое; потому что там рыба живет без борьбы, вырождается...
Штирлиц управился с первой тручей, выпил андалусского тинто, блаженно зажмурил глаза, откинулся на спинку грубо сколоченного деревянного кресла и заметил:
– Если спроецировать вашу концепцию на людскую общность, тогда мир ждет славянско-еврейская оккупация. Им больше всего доставалось, наша с вами родина прямо-таки охотилась на представителей этих племен – без лицензий, в любое время года, вне зависимости от пола и возраста.
Кемп разлил вино по стаканам, Штирлицу – полный, себе – половинку, усмехнулся:
– Ничего, постараемся самосохраниться. Силы для этого существуют.
– Не выдавайте желаемое за действительное.
– Я инженер, а не политик, мне это противопоказано.
– Инженеры не умеют противостоять оккупации, Кемп, это как раз удел политиков. Или военных. Какое ваше воинское звание?
– А ваше? Труча остынет, она особенно хороша горячей.
– Верно, – согласился Штирлиц. – Я совсем забыл. Вы меня втягиваете в спор, я же спорщик, забываю об угощении.
Он принялся за вторую рыбу; обсосал даже глаза; дон Фелипе, сидевший возле своего громадного камина, заметил, что кабальеро ест рыбу как человек, знающий толк в труче, браво, была бы шляпа – снял.
– Вы заметили, – сказал Штирлиц, – что испанцев в первую голову заботит, как сказано или сделано; что – у них всегда на втором месте; трагедия народов, задавленных абсолютизмом, лишенных права на самовыражение в деле...
– Абсолютизм рейха не мешал нам построить за пять лет лучшие в Европе автострады и крупнейшую промышленность, – откликнулся Кемп. – Это не пропаганда, это признают даже враги.
– А еще они признают, что в рейхе была карточная система. И за каждое слово сомнения человека сажали в концентрационный лагерь...
– Ну, знаете, сейчас в этом легче всего обвинять фюрера. Всегда обвиняют тех, кто не может защититься. Вы же знаете, что происходит в Нюрнберге... Месть победителей. Мы сами писали друг на друга доносы, никто нас к этому не понуждал. Такая уж мы нация, ничего не поделаешь.
Принявшись за третью рыбу, Штирлиц пожал плечами:
– Да, странная нация... При паршивых социал-демократах доносов не писали, имели возможность говорить открыто, а пришел фюрер, и нация переменилась, – шестьдесят миллионов доносчиков...
– Вот теперь я понял, как вы относитесь к Гитлеру.
– И правильно сделали, – ответил Штирлиц. – Если бы он не задирал Лондон и Вашингтон, у нас были бы развязаны руки на Востоке. Никто еще за всю историю человечества не выигрывал войну на два фронта.
– Разве? – Кемп снова налил Штирлицу тинто. – А Россия? В восемнадцатом году у нее было не два фронта, а несколько больше.
– Это несравнимые категории. Русские провозгласили интернационал обездоленных, вне зависимости от национальной принадлежности, за ними стояли пролетарии всего мира. Наше движение было национальным, только немцы, никого, кроме немцев.
– Вот в этом и была определенная ошибка Гитлера.
– Да? – удивился Штирлиц. – Вы уже смогли выжать из себя страх? Прекрасно, завидую; я до сих пор боюсь позволять себе думать о каких-то вещах: инерция государственного рабства, ничего не попишешь... А зачем я вообще говорю вам об этом, Кемп? Вы напоили меня, и я развязал язык. Ах, черт с ним, налейте-ка еще, а? Смотрите, я могу запеть. Я пою, когда пьяный. Я, правда, редко бываю пьяным, тут ни разу не был, нет денег, а сейчас я отвожу душу, спасибо вам. А почему вы не заказали себе тручу?
– Я люблю мясо.
– Так вы же говорили, что здесь прекрасное мясо!
– Если бы я хотел есть, – ответил Кемп, скрывая раздражение, – поверьте, я бы заказал себе.
– Налейте мне еще, а?
– С удовольствием, – Кемп снова улыбнулся. – Сказочное вино, правда?
– Правда, – ответил Штирлиц, допив вино и принимаясь за четвертую рыбу. – А теперь переходите к делу. Вы слишком долго финтили, Кемп. Только не говорите о случайности встречи, не надо. Я слишком долго работал в разведке, чтобы поверить в это. Я бы очень рад поверить, я счастлив возможности получить работу в ИТТ, но не могу поверить вам, понимаете? Просто-напросто не могу и, пожалуйста, не браните меня за это. И потом, пьяный я становлюсь обидчивым, а потому агрессивным.
Информация к размышлению – ИТТ (1927 – 1940)
Судьбы людей зависят от крутых поворотов исторического развития в такой же мере, как нравственные категории, определяющие моральный облик человека, выдвинутого – силою закономерностей и случайностей – к лидерству в том или ином регионе мира; это же распространяется на деятелей науки, бизнеса, культуры, ибо политика невозможна вне и без этих ипостасей общественной и деловой жизни планеты.
Быть бы Сосенсу Бену блестящим филологом, не начнись первая мировая война. Действительно, сын датчанина и француженки, он с детства владел языками родителей; поскольку отец его был почетным консулом Франции на Виргинских островах, юноша легко выучил немецкий и английский, ибо острова были перевалочной базой судов – не только, понятно, рыболовецких. Отец отправил Сосенса на Корсику, мальчик должен знать диалект , на котором говорил великий император; лишь после этого он разрешил ему переехать в Париж; там молодой Бен присматривал себе тему для защиты звания магистра, но в это именно время Белый дом уплатил Дании тридцать миллионов долларов, Виргинские острова сделались собственностью Соединенных Штатов, а Сосенс – их гражданином. Именно это дало ему возможность отправиться в Пуэрто-Рико, начать там торговлю сахаром, присматриваясь к тому, что происходит на его новой родине; а происходил тогда бум в средствах связи; гораздые на просчет выгоды северные американцы быстрее всех поняли, сколь важен телефон в системе дела , объединяющего страну не словом, но общенациональным узлом бизнеса.
Сразу же после войны Бен организовал маленькую компанию с претенциозным названием: «Интернэйшнл телефон энд телеграф» со штаб-квартирой в Пуэрто-Рико и на Кубе. Там, научившись в совершенстве испанскому, он обкатался , и в двадцать третьем году, после путча испанского диктатора Примо де Риверы, пригласившего иностранные монополии принять участие в реконструкции страны («наша революция, – говорил Примо де Ривера, – стала возможной лишь потому, что братья в Италии во главе с дуче фашизма Муссолини доказали свою жизнестойкость»), оказался в Мадриде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162