Я напряг все свои силы, чтобы не дать ему подняться. Дух оленя боролся с моим до тех пор, пока наконец олень медленно не завалился набок.
Кое-кто из людей выбрался на дневной свет, они спрашивали друг друга слабыми голосами, кто это стрелял.
– Доставайте свои ножи! – закричал я как только мог громко. – Убит жирный олень!
При моих словах даже у тех, кто уже не мог ходить, пробудились силы. Люди плакали, когда, спотыкаясь и пошатываясь, брели к туше оленя. Те, кто добрался первыми, облепили ее как мухи, прильнув губами к еще вытекающей из ран крови. Скоро они отошли, чтобы уступить место другим, плача от боли и держась за животы.
Женщины вспороли тушу своими ножами с полукруглыми лезвиями и вынимали внутренности, наспех проглатывая небольшие кусочки белого нутряного сала. Мужчины отрезали голяшки и расщепляли кости, чтобы добраться до костного мозга. Очень быстро олень превратился в груду костей и струящегося паром мяса.
На солнце стало жарко, и некоторые начали возвращаться назад к жилищам с мясом для тех, кто слишком ослаб, чтобы двигаться. Тут я вспомнил, что никого не видел из палатки моего отца, поэтому направился туда, прихватив переднюю ногу оленя с грудинкой. Полог над входом был опущен, но я откинул его и вполз внутрь. Моя мачеха лежала под куском старой вылезшей шкуры и прижимала ребенка к своей иссохшей груди. Хотя они едва дышали, жизнь еще теплилась в них. Отца нигде не было видно.
Я отрезал кусок мяса, разжевал его до мягкости, затем втолкнул его в рот мачехи и растирал ей горло, пока она не стала глотать. Потом я отнес своего сводного брата в жилище Охото, расположенное по соседству, и его жена, приготовив из оленьей крови суп, накормила им ребенка, а я вернулся в отцовскую палатку, чтобы разжевать мачехе побольше мяса. Когда я уходил, она уже ела сама, но говорить еще не могла, и я так и не узнал, куда ушел отец.
Когда я возвратился к себе, жена обжаривала на огне ребра и варила олений язык. Илюпэли лежала, завернутая в свежий кусок оленьей шкуры, и как хорошо было слышать ее повизгивание от боли в сытом животе. Всю ту ночь мы провели за едой, и к следующему утру от быка не осталось ничего даже для воронов и лисиц. Кости искрошили и выварили из них костный жир, череп раскрыли и дочиста выскребли, и даже копыта пошли на похлебку. Сила оленя передалась людям, и они были готовы вернуться в свои родные места.
Когда на следующий день я пришел в отцовскую палатку, моя мачеха уже могла вставать. Я велел ей вместе с ребенком перейти жить в мою палатку, а потом сказал:
– Сын повсюду ходит, но нигде не видит своего отца.
– И-и-н, – ответила она, – он не стал есть муку, которую ты принес. Он отдал ее мне и ребенку. А потом ушел навстречу Уводящему по Снегу.
Немного времени спустя я рассказал Охото о голосе, который слышал. Никто, кроме меня, его не слышал, и ни один человек в стойбище не знал, что олень был поблизости. Вместе с Охото мы пошли по следу, который оставил отец, когда он, спотыкаясь, шел к реке, а затем полз по льду на север. След его исчез в излучине, где течение сделало промоину, и рядом мы нашли следы оленя. Мы шли по этим следам, пока они не повернули назад к стоянке и не подвели наконец к месту, где я убил большого оленя. Мы ничего не сказали друг другу, но оба теперь знали, чей голос я слышал.
Осенью моя жена родит еще одного ребенка, и тогда имя того, кто вышел навстречу Уводящему по Снегу ради продолжения жизни, наверняка снова будет звучать у реки Людей.
Доброго пути, брат мой!
Когда Чарли Лэвери впервые попал на Север после окончания войны, ему было только двадцать шесть лет, однако сто боевых вылетов на европейском театре военных действий неплохо закалили его. Он принадлежал к новой элите, мнившей, что любой вызов, брошенный людьми или природой (все равно кем), можно преодолеть, если у тебя хорошая машина и умелые руки, способные ею управлять. В следующие пять лет, когда ему приходилось летать чуть ли не над всей Арктикой, от Гудзонова залива до границ Аляски, он еще больше укрепился в своем мнении. Но, хотя Лэвери уже хорошо знал небо Арктики и умел теперь уверенно летать в нем по незримым линиям курса самолета, от этого земля, проплывающая внизу, не становилась ему ближе и понятнее. Монотонная пустыня каменистой тундры, снега и льдов существовала вне привычного ему мира, столь же безразличны были ему и населяющие ее люди.
Как-то в середине августа 1951 года он вел свой списанный из ВВС «Энсон» над залитой водой плоскостью тундры к югу от залива Королевы Мод, возвращаясь на базу в Йеллоунайф после маршрута почти предельной для его колымаги дальности. Сдвоенные моторы гудели ровно, и его натренированный слух не улавливал ни малейших признаков неисправности. Машина предала его неожиданно и резко, без предупреждения. Не успел он протянуть руку, чтобы сбавить газ, как заглох правый мотор, а левый отрывисто закашлял. Потом наступила тишина, сменившаяся через мгновение нарастающим свистом: самолет, рассекая фюзеляжем воздух, круто падал вниз, к сверкающему кружку озерца талой воды.
Озеро было слишком мало, а самолет летел слишком низко. Пока Лэвери лихорадочно пускал в ход гидравлику закрылков, поплавки гидросамолета ударились о подернутую рябью воду. «Энсон» опасно накренился и через несколько ярдов с хрустом врезался в расколотые морозом прибрежные камни.
Лэвери только мельком взглянул на свою пассажирку, которую толчком отбросило в угол кабины. Он протиснулся между ней и стенкой, распахнул дверь, выпрыгнул наружу и оказался по колено в ледяной воде. Оба поплавка так пострадали, что уже наполнились водой и теперь упирались в каменистое дно озерца.
Женщина подползла к двери, и Лэвери взглянул на мягкий овал ее чуть смуглого лица, обрамленного длинными черными волосами. Он попытался припомнить несколько известных ему эскимосских слов:
– Тингмеак… токоийо… все к черту вдребезги! Не летим! Понятно?
В ее глазах не промелькнуло и тени понимания, и тут Лэвери охватил приступ злобы. Каким идиотом он был, когда согласился взять ее на борт… Теперь она будет болтаться у него на шее, как тот чертов альбатрос.
Четырьмя часами раньше он сел в бухте на побережье Гудзонова залива, чтобы заложить склад авиабензина для партии изыскателей. В этой части света не было ни единого белого, и Лэвери понял, что ему здорово повезло, когда увидел неподалеку от места посадки эскимосскую палатку. Двое мужчин, выбежавших поглазеть на его самолет, были словно ниспосланы богом; они помогли выгрузить бочки, сплавить их до линии прилива и закатить далеко на берег, где их уже не достанет никакой шторм.
Каждого он оделил за эту работу несколькими плитками шоколада и уже собирался направиться обратно в Йеллоунайф, когда тот эскимос, что был помоложе, коснулся его руки и указал на палатку. Лэвери не имел ни малейшего желания заходить в это приземистое, покрытое шкурами конусообразное сооружение, которое прилепилось к скалам в сотне ярдов от него. Но согласился – вовсе не потому, что уступил мягкой настойчивости эскимоса, а просто прикинул, что у этих местных можно поразжиться двумя-тремя песцовыми шкурками.
В палатке мехов не оказалось. Зато на оленьих шкурах там лежала женщина. «Нульяк» – жена, только и смог понять Лэвери из всех объяснений эскимоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Кое-кто из людей выбрался на дневной свет, они спрашивали друг друга слабыми голосами, кто это стрелял.
– Доставайте свои ножи! – закричал я как только мог громко. – Убит жирный олень!
При моих словах даже у тех, кто уже не мог ходить, пробудились силы. Люди плакали, когда, спотыкаясь и пошатываясь, брели к туше оленя. Те, кто добрался первыми, облепили ее как мухи, прильнув губами к еще вытекающей из ран крови. Скоро они отошли, чтобы уступить место другим, плача от боли и держась за животы.
Женщины вспороли тушу своими ножами с полукруглыми лезвиями и вынимали внутренности, наспех проглатывая небольшие кусочки белого нутряного сала. Мужчины отрезали голяшки и расщепляли кости, чтобы добраться до костного мозга. Очень быстро олень превратился в груду костей и струящегося паром мяса.
На солнце стало жарко, и некоторые начали возвращаться назад к жилищам с мясом для тех, кто слишком ослаб, чтобы двигаться. Тут я вспомнил, что никого не видел из палатки моего отца, поэтому направился туда, прихватив переднюю ногу оленя с грудинкой. Полог над входом был опущен, но я откинул его и вполз внутрь. Моя мачеха лежала под куском старой вылезшей шкуры и прижимала ребенка к своей иссохшей груди. Хотя они едва дышали, жизнь еще теплилась в них. Отца нигде не было видно.
Я отрезал кусок мяса, разжевал его до мягкости, затем втолкнул его в рот мачехи и растирал ей горло, пока она не стала глотать. Потом я отнес своего сводного брата в жилище Охото, расположенное по соседству, и его жена, приготовив из оленьей крови суп, накормила им ребенка, а я вернулся в отцовскую палатку, чтобы разжевать мачехе побольше мяса. Когда я уходил, она уже ела сама, но говорить еще не могла, и я так и не узнал, куда ушел отец.
Когда я возвратился к себе, жена обжаривала на огне ребра и варила олений язык. Илюпэли лежала, завернутая в свежий кусок оленьей шкуры, и как хорошо было слышать ее повизгивание от боли в сытом животе. Всю ту ночь мы провели за едой, и к следующему утру от быка не осталось ничего даже для воронов и лисиц. Кости искрошили и выварили из них костный жир, череп раскрыли и дочиста выскребли, и даже копыта пошли на похлебку. Сила оленя передалась людям, и они были готовы вернуться в свои родные места.
Когда на следующий день я пришел в отцовскую палатку, моя мачеха уже могла вставать. Я велел ей вместе с ребенком перейти жить в мою палатку, а потом сказал:
– Сын повсюду ходит, но нигде не видит своего отца.
– И-и-н, – ответила она, – он не стал есть муку, которую ты принес. Он отдал ее мне и ребенку. А потом ушел навстречу Уводящему по Снегу.
Немного времени спустя я рассказал Охото о голосе, который слышал. Никто, кроме меня, его не слышал, и ни один человек в стойбище не знал, что олень был поблизости. Вместе с Охото мы пошли по следу, который оставил отец, когда он, спотыкаясь, шел к реке, а затем полз по льду на север. След его исчез в излучине, где течение сделало промоину, и рядом мы нашли следы оленя. Мы шли по этим следам, пока они не повернули назад к стоянке и не подвели наконец к месту, где я убил большого оленя. Мы ничего не сказали друг другу, но оба теперь знали, чей голос я слышал.
Осенью моя жена родит еще одного ребенка, и тогда имя того, кто вышел навстречу Уводящему по Снегу ради продолжения жизни, наверняка снова будет звучать у реки Людей.
Доброго пути, брат мой!
Когда Чарли Лэвери впервые попал на Север после окончания войны, ему было только двадцать шесть лет, однако сто боевых вылетов на европейском театре военных действий неплохо закалили его. Он принадлежал к новой элите, мнившей, что любой вызов, брошенный людьми или природой (все равно кем), можно преодолеть, если у тебя хорошая машина и умелые руки, способные ею управлять. В следующие пять лет, когда ему приходилось летать чуть ли не над всей Арктикой, от Гудзонова залива до границ Аляски, он еще больше укрепился в своем мнении. Но, хотя Лэвери уже хорошо знал небо Арктики и умел теперь уверенно летать в нем по незримым линиям курса самолета, от этого земля, проплывающая внизу, не становилась ему ближе и понятнее. Монотонная пустыня каменистой тундры, снега и льдов существовала вне привычного ему мира, столь же безразличны были ему и населяющие ее люди.
Как-то в середине августа 1951 года он вел свой списанный из ВВС «Энсон» над залитой водой плоскостью тундры к югу от залива Королевы Мод, возвращаясь на базу в Йеллоунайф после маршрута почти предельной для его колымаги дальности. Сдвоенные моторы гудели ровно, и его натренированный слух не улавливал ни малейших признаков неисправности. Машина предала его неожиданно и резко, без предупреждения. Не успел он протянуть руку, чтобы сбавить газ, как заглох правый мотор, а левый отрывисто закашлял. Потом наступила тишина, сменившаяся через мгновение нарастающим свистом: самолет, рассекая фюзеляжем воздух, круто падал вниз, к сверкающему кружку озерца талой воды.
Озеро было слишком мало, а самолет летел слишком низко. Пока Лэвери лихорадочно пускал в ход гидравлику закрылков, поплавки гидросамолета ударились о подернутую рябью воду. «Энсон» опасно накренился и через несколько ярдов с хрустом врезался в расколотые морозом прибрежные камни.
Лэвери только мельком взглянул на свою пассажирку, которую толчком отбросило в угол кабины. Он протиснулся между ней и стенкой, распахнул дверь, выпрыгнул наружу и оказался по колено в ледяной воде. Оба поплавка так пострадали, что уже наполнились водой и теперь упирались в каменистое дно озерца.
Женщина подползла к двери, и Лэвери взглянул на мягкий овал ее чуть смуглого лица, обрамленного длинными черными волосами. Он попытался припомнить несколько известных ему эскимосских слов:
– Тингмеак… токоийо… все к черту вдребезги! Не летим! Понятно?
В ее глазах не промелькнуло и тени понимания, и тут Лэвери охватил приступ злобы. Каким идиотом он был, когда согласился взять ее на борт… Теперь она будет болтаться у него на шее, как тот чертов альбатрос.
Четырьмя часами раньше он сел в бухте на побережье Гудзонова залива, чтобы заложить склад авиабензина для партии изыскателей. В этой части света не было ни единого белого, и Лэвери понял, что ему здорово повезло, когда увидел неподалеку от места посадки эскимосскую палатку. Двое мужчин, выбежавших поглазеть на его самолет, были словно ниспосланы богом; они помогли выгрузить бочки, сплавить их до линии прилива и закатить далеко на берег, где их уже не достанет никакой шторм.
Каждого он оделил за эту работу несколькими плитками шоколада и уже собирался направиться обратно в Йеллоунайф, когда тот эскимос, что был помоложе, коснулся его руки и указал на палатку. Лэвери не имел ни малейшего желания заходить в это приземистое, покрытое шкурами конусообразное сооружение, которое прилепилось к скалам в сотне ярдов от него. Но согласился – вовсе не потому, что уступил мягкой настойчивости эскимоса, а просто прикинул, что у этих местных можно поразжиться двумя-тремя песцовыми шкурками.
В палатке мехов не оказалось. Зато на оленьих шкурах там лежала женщина. «Нульяк» – жена, только и смог понять Лэвери из всех объяснений эскимоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79