Особенно надрывались китаянка Ли (ее, конечно, звали иначе, но китайцы предпочитают за границей зваться Ли, потому что это единственное китайское имя, которое европейцы могут правильно выговорить) и Дима — он-то был гражданином, но очень уж жадным.
Единственным нормальным человеком оставался Билли, зулус из ЮАР, который работал на мойке посуды и в выбивании типов не участвовал. С ним я в основном и общался, когда выдавалась свободная минута. Посетители ресторана как на подбор были малоприятной публикой, и «корешиться» с ними в надежде на чаевые я не мог себя заставить. Вообще с первой минуты в отеле я косил под «русского медведя» — медлительного, исполненного собственного достоинства и слегка туповатого. Да и типов было мало, потому что обычно мы не имели дела с деньгами — питание входило в стоимость номера.
Израильтяне у нас тоже работали, но редко задерживались больше недели — слишком уж нервная работа. Вообще, любой, кто продержится свыше двадцати дней, считался ветераном — только Ли служила в «Принцессе» уже три месяца. У нее был стимул — за день она получала столько, сколько рабочий где-нибудь в провинции Хунань за год. С тех пор, как она полгода назад продала дом и выбралась с родины, я был первым, с кем она могла поговорить по-китайски, да и мои возможности ограничивались полусотней слов.
Питались мы, конечно, не теми продуктами, которые шли клиентам. Им повара готовили из продуктов, у которых кончался срок годности, которые роняли на пол или готовили с нарушением рецептуры. Все лучшее доставалось самим поварам и нам за компанию. Чего только не перепробовал я за время работы! Микропомидорчики с форелью по-фарерски, верблюжьи стейки, омары и лангусты, фаршированные устричным филе… Но любви к ресторанам мне это не прибавило. Я и раньше без особого удовольствия ходил в подобные места, а когда познакомился с ними «изнутри», окончательно убедился, что больше люблю дешевые забегаловки. Почему-то нигде я не ем с таким аппетитом, как во всевозможных заводских столовках, придорожных шашлычных и продымленных тавернах с подозрительной публикой.
Большую часть двухчасового обеденного перерыва я проводил на рифе, ныряя с маской. Можно было взять напрокат акваланг, но глубже трех метров на дне не было ничего интересного, кроме ила и огромных колоний садовых угрей. Эти маленькие рыбки, похожие на шнурки от ботинок, роют в илу норки и торчат из них, словно вопросительные знаки. Издали кажется, что морское дно заросло густой молодой травкой, но стоит приблизиться — и все угри мгновенно исчезают в норах.
Риф, как ему и положено, был сказочно красив. Среди разноцветных коралловых кустов улыбались гигантские двустворки-тридакны. Края их метровых створок торчали из рифа, словно гигантские губы. Их покрывала мягкая мантия, которая окрашена в ярко-синий или зеленый цвет, с различным у всех моллюсков рисунком.
Такая красочная расцветка вызвана тем, что мантия тридакн — своего рода теплица, в которой они разводят на солнце симбиотические водоросли.
Легионы фантастически ярких рыбок вились в пронизанном солнечным светом слое воды над рифом, окружали меня, щекоча мягкими губами, исчезали в сплетении веток при появлении барракуды или макрели. В трещинах скрывались здоровенные желто-зеленые мурены, с двумя из которых я успел подружиться -обязательно приносил им по кусочку тунца, они высовывались из нор и брали угощение из рук.
Постепенно они прониклись ко мне таким доверием, что не боялись выползать наружу на первые метр-два своей длины.
Самыми красивыми из рыбок были маленькие рыбы-бабочки и королевские рыбы-ангелы.
В молодости это чудо природы сочно-синее с похожим на мишень рисунком из тонких белых и черных колец на боку. Потом ангел становится желтым с синими, черными и белыми узорами. Одна такая рыбешка у северного конца рифа нашла оброненное кем-то зеркальце и целыми днями исполняла воинственный территориальный танец перед своим отражением, пока я не забрал игрушку, заметив, что ангел худеет на глазах.
После работы я иногда успевал еще разок нырнуть, чтобы посмотреть ночную фауну.
В это время на рифе появлялись крылатки — похожие на огромные астры создания с рисунком из бордовых, фиолетовых, розовых и белых полос. Этих рыбок ужасно хочется поймать, но их шикарные плавники увенчаны ядовитыми колючками. Один раз, когда я закончил работу в четыре утра и решил окунуться, потому что ехать в город уже не было смысла, мне встретился фотоблефарон — рыбка размером с березовый листок, у которой под глазами по яркому фонарику, причем специальные шторки позволяют ре гулировать яркость.
В поисках красивых раковин я иногда заплывал дальше к северу, там в рифе был просвет — в этом месте открывалось вади, из которого когда-то вытек поток смертельной для кораллов пресной воды. Просвет густо зарос водорослями, в которых жили крошечные осьминожки-аргонавты. У самца аргонавта есть специальное щупальце, которое весной отрывается и уплывает на поиски самки, зажав кончиком мешочек со спермой. У самки два щупальца заканчиваются плоскими лопастями, с помощью которых она строит необыкновенной красоты раковину, словно состоящую из папиросной бумаги или тончайшего фарфора. После встречи со щупальцем-спермоносцем самка заполняет раковину яйцами и караулит до выхода малюток-аргонавтиков.
В течение всего времени работы в «Принцессе» я наблюдал за тремя самками, у которых были раковины с яйцами, и дождался-таки своего часа: облачко осьминожек размером с булавочную головку расплылось вокруг, и я смог забрать пустую раковинку.
Поныряв на рифе, я напоследок совершал дальний заплыв в море, и один раз меня выловил пограничный сторожевик.
— Документы? — спросили погранцы, хотя видели, что на мне нет ничего, кроме плавок.
— Нету.
— Поехали разбираться.
— Вы что, мне на работу через полчаса.
— Ничем не можем помочь.
Вдруг один из моряков закричал:
— Стоп, парни, я его знаю! Это ты водил такую клевую телку на Платформу?
— Ну, я, а что?
— Это свой, парни. — И меня отпустили с почетом.
Не прошло и двух недель, как я знал в лицо всех крупных рыб рифа и даже некоторых морских ежей. Работать снова стало скучно. В Израиле уже несколько месяцев продолжалась забастовка университетских преподавателей, и наступил момент, когда стало ясно, что всем студентам придется остаться на второй год.
Сотни их рванули в Эйлат на заработки. Теперь в ресторане, кроме нас с Димой, все были израильтяне. До сих пор я вполне обходился английским языком, а тут вдруг оказался в чисто ивритоязычной среде. Хотя к тому времени я мог составлять несложные фразы и кое-что понимать, но предпочел делать вид, что не знаю ни слова — так было удобнее. Говорить нам было, в общем, не о чем. В России как-то привыкаешь, что еврейская физиономия — обязательно признак если не ума, то хотя бы неординарности. А здесь с хорошими жидовскими мордашками расхаживали совершенно заурядные личности.
С тоской смотрел я на куртинки ковыля, покрывавшие склон горы, угол которой сквозь окно заходил прямо в зал ресторана. Больше всего мне не хватало вылазок на природу. Все чаще передо мной внезапно, как глюки, возникали картинки северной весны, особенно мой любимый Дальний Восток:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Единственным нормальным человеком оставался Билли, зулус из ЮАР, который работал на мойке посуды и в выбивании типов не участвовал. С ним я в основном и общался, когда выдавалась свободная минута. Посетители ресторана как на подбор были малоприятной публикой, и «корешиться» с ними в надежде на чаевые я не мог себя заставить. Вообще с первой минуты в отеле я косил под «русского медведя» — медлительного, исполненного собственного достоинства и слегка туповатого. Да и типов было мало, потому что обычно мы не имели дела с деньгами — питание входило в стоимость номера.
Израильтяне у нас тоже работали, но редко задерживались больше недели — слишком уж нервная работа. Вообще, любой, кто продержится свыше двадцати дней, считался ветераном — только Ли служила в «Принцессе» уже три месяца. У нее был стимул — за день она получала столько, сколько рабочий где-нибудь в провинции Хунань за год. С тех пор, как она полгода назад продала дом и выбралась с родины, я был первым, с кем она могла поговорить по-китайски, да и мои возможности ограничивались полусотней слов.
Питались мы, конечно, не теми продуктами, которые шли клиентам. Им повара готовили из продуктов, у которых кончался срок годности, которые роняли на пол или готовили с нарушением рецептуры. Все лучшее доставалось самим поварам и нам за компанию. Чего только не перепробовал я за время работы! Микропомидорчики с форелью по-фарерски, верблюжьи стейки, омары и лангусты, фаршированные устричным филе… Но любви к ресторанам мне это не прибавило. Я и раньше без особого удовольствия ходил в подобные места, а когда познакомился с ними «изнутри», окончательно убедился, что больше люблю дешевые забегаловки. Почему-то нигде я не ем с таким аппетитом, как во всевозможных заводских столовках, придорожных шашлычных и продымленных тавернах с подозрительной публикой.
Большую часть двухчасового обеденного перерыва я проводил на рифе, ныряя с маской. Можно было взять напрокат акваланг, но глубже трех метров на дне не было ничего интересного, кроме ила и огромных колоний садовых угрей. Эти маленькие рыбки, похожие на шнурки от ботинок, роют в илу норки и торчат из них, словно вопросительные знаки. Издали кажется, что морское дно заросло густой молодой травкой, но стоит приблизиться — и все угри мгновенно исчезают в норах.
Риф, как ему и положено, был сказочно красив. Среди разноцветных коралловых кустов улыбались гигантские двустворки-тридакны. Края их метровых створок торчали из рифа, словно гигантские губы. Их покрывала мягкая мантия, которая окрашена в ярко-синий или зеленый цвет, с различным у всех моллюсков рисунком.
Такая красочная расцветка вызвана тем, что мантия тридакн — своего рода теплица, в которой они разводят на солнце симбиотические водоросли.
Легионы фантастически ярких рыбок вились в пронизанном солнечным светом слое воды над рифом, окружали меня, щекоча мягкими губами, исчезали в сплетении веток при появлении барракуды или макрели. В трещинах скрывались здоровенные желто-зеленые мурены, с двумя из которых я успел подружиться -обязательно приносил им по кусочку тунца, они высовывались из нор и брали угощение из рук.
Постепенно они прониклись ко мне таким доверием, что не боялись выползать наружу на первые метр-два своей длины.
Самыми красивыми из рыбок были маленькие рыбы-бабочки и королевские рыбы-ангелы.
В молодости это чудо природы сочно-синее с похожим на мишень рисунком из тонких белых и черных колец на боку. Потом ангел становится желтым с синими, черными и белыми узорами. Одна такая рыбешка у северного конца рифа нашла оброненное кем-то зеркальце и целыми днями исполняла воинственный территориальный танец перед своим отражением, пока я не забрал игрушку, заметив, что ангел худеет на глазах.
После работы я иногда успевал еще разок нырнуть, чтобы посмотреть ночную фауну.
В это время на рифе появлялись крылатки — похожие на огромные астры создания с рисунком из бордовых, фиолетовых, розовых и белых полос. Этих рыбок ужасно хочется поймать, но их шикарные плавники увенчаны ядовитыми колючками. Один раз, когда я закончил работу в четыре утра и решил окунуться, потому что ехать в город уже не было смысла, мне встретился фотоблефарон — рыбка размером с березовый листок, у которой под глазами по яркому фонарику, причем специальные шторки позволяют ре гулировать яркость.
В поисках красивых раковин я иногда заплывал дальше к северу, там в рифе был просвет — в этом месте открывалось вади, из которого когда-то вытек поток смертельной для кораллов пресной воды. Просвет густо зарос водорослями, в которых жили крошечные осьминожки-аргонавты. У самца аргонавта есть специальное щупальце, которое весной отрывается и уплывает на поиски самки, зажав кончиком мешочек со спермой. У самки два щупальца заканчиваются плоскими лопастями, с помощью которых она строит необыкновенной красоты раковину, словно состоящую из папиросной бумаги или тончайшего фарфора. После встречи со щупальцем-спермоносцем самка заполняет раковину яйцами и караулит до выхода малюток-аргонавтиков.
В течение всего времени работы в «Принцессе» я наблюдал за тремя самками, у которых были раковины с яйцами, и дождался-таки своего часа: облачко осьминожек размером с булавочную головку расплылось вокруг, и я смог забрать пустую раковинку.
Поныряв на рифе, я напоследок совершал дальний заплыв в море, и один раз меня выловил пограничный сторожевик.
— Документы? — спросили погранцы, хотя видели, что на мне нет ничего, кроме плавок.
— Нету.
— Поехали разбираться.
— Вы что, мне на работу через полчаса.
— Ничем не можем помочь.
Вдруг один из моряков закричал:
— Стоп, парни, я его знаю! Это ты водил такую клевую телку на Платформу?
— Ну, я, а что?
— Это свой, парни. — И меня отпустили с почетом.
Не прошло и двух недель, как я знал в лицо всех крупных рыб рифа и даже некоторых морских ежей. Работать снова стало скучно. В Израиле уже несколько месяцев продолжалась забастовка университетских преподавателей, и наступил момент, когда стало ясно, что всем студентам придется остаться на второй год.
Сотни их рванули в Эйлат на заработки. Теперь в ресторане, кроме нас с Димой, все были израильтяне. До сих пор я вполне обходился английским языком, а тут вдруг оказался в чисто ивритоязычной среде. Хотя к тому времени я мог составлять несложные фразы и кое-что понимать, но предпочел делать вид, что не знаю ни слова — так было удобнее. Говорить нам было, в общем, не о чем. В России как-то привыкаешь, что еврейская физиономия — обязательно признак если не ума, то хотя бы неординарности. А здесь с хорошими жидовскими мордашками расхаживали совершенно заурядные личности.
С тоской смотрел я на куртинки ковыля, покрывавшие склон горы, угол которой сквозь окно заходил прямо в зал ресторана. Больше всего мне не хватало вылазок на природу. Все чаще передо мной внезапно, как глюки, возникали картинки северной весны, особенно мой любимый Дальний Восток:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43