И тогда Игнатьев тихо плакал:
– Мне кажется я схожу с ума. Я не могу отличить дня от ночи, небо от льдов.
Больной, он подобрел и тянулся к людям. Смутно догадываясь о своей болезни, он иногда подолгу сосредо­точенно глядел на море из иллюминатора. Синеватое кольцо льдов образовывало впереди свободное, похожее на водоем, пространство, и Игнатьеву блаженно рисова­лась парная прорубь и бабы, постукивающие вальками. Днем, когда выдвигалось краем кроваво-яркое солнце и, казалось, багровели льды, он кричал, зарываясь лицом в подушку.
Галкин приставил к его койке матроса, доложил Ла­зареву:
– Игнатьев очень болен… Его надо будет списать! На корабле бесполезен!
– Бесполезен! – повторил Михаил Петрович. – Да, знаю… Что ж, тогда будем ему полезны! Лечите!
Штаб-лекарь ушел.
Много раз снижались тучи, сливаясь с морем, мгновенно теряющим свой цвет, и чернота поглощала корабль.
– С салингов все вниз! – кричал Лазарев, кутаясь с головой в плащ.
Чуть подавшись всем телом вперед, шел он навстречу ветру, подходил к рулевым и, вытирая лицо, говорил ока­завшемуся тут боцману:
– Рулевых пока не сменять. Из помещений людей не трогать. Чтоб меньше их было на палубе.
Но к тому времени, когда горизонт стал чист и пора было сменяться вахте, никому уже не хотелось уходить вниз. Пошатываясь от усталости, но довольные, матросы спускались, их провожал спокойный и распорядительный голос командира Михаила Петровича:
– Быстрее! К лекарю, братцы, на осмотр!
Лекарь в тесной каюте при неровном свете фонаря об­мывал и смазывал ссадины и раны на руках матросов. Соль застывала в порезах, жгла.
Ветер все еще стучал о борта. Последние порывы его пугали. Бизань-мачта качалась, как сосенка на ветру. Корабль проваливался куда-то вниз, в преисподнюю, весь в потоках воды. От сильного толчка лекарь больно уда­рялся о стену каюты; фонарь, прибитый к стене, мигал и гас. Было слышно, как кто-то из офицеров кричал трюм­ным:
– Выкачать воду! Конопатчиков ко мне!
…Тусклый рассвет застал Лазарева на палубе. Вдали на горизонте среди разорванной гряды облаков, как бы легшей на море, был виден «Восток». Лазарев подозвал к себе вахтенного офицера и сказал, помня свое распо­ряжение:
– Парусные учения пока отменить, телеграфные также. Начать дня через три. А сегодня, после отдыха, всей команде клетневать.
И, оглядывая корабль, добавил с медленной, усталой улыбкой:
– Тяжело пришлось. Не правда ли? Снасти стра­дают, люди. Только людям это впрок. Пусть привыкают. А вот снастям может стать невмоготу.
Капли воды бисером застыли на козырьке фуражки Лазарева, вода стекала из слипшихся складок плаща, словно по желобкам. Отряхиваясь, Лазарев шел к себе, еще раз краем глаза окинув горизонт. Он немного косил, о нем говорили: «Видит, не поворачивая головы».
После обеда на палубе начали клетневать – оберты­вать старой парусиной тросы, чтобы сохранить их от пе­ретирания и сырости, конопатить щели, латать паруса. На корабле лязг и звон, Май-Избай орудовал рубанком, вы­стругивал крепление к рее. На бушприте сохло белье. Боцман неторопливо менял на древке порванный и вы­цветший от ветра и соли флаг.
А на следующее утро уже отовсюду показались льды. В корабельном журнале Лазарев записал:
«Из полосы шторма вошли в полосу сплошных льдов».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Анохин раскачивается на салинге, вглядываясь вдаль. Над океаном плывут тучи, похожие теперь на огромные льдины, и кажется, словно внизу и наверху одно и то же: лед и белесая мутная пена. Матрос вытирает мокрое от изморози лицо и переводит взгляд на палубу. Вахту не­сут сами штурмана, а марсовым выпала новая обязан­ность: следить, чтобы не обледеневали тросы, иначе нельзя менять паруса. Но с тросов не срубишь лед, не повредив их. Приходится прикладывать горячие тряпки к ним и соскабливать ледок ножом, как рыбью чешую. Матросы извелись, даже старый Батарша Бадеев гово­рит, что подобных тягот еще не выпадало на его долю. Руки коченеют, сознание тупеет. Ведь бывает ничего не видишь перед собой. А палуба? На ней кипят котлы в чугунных печах, поблескивают угли, лежат подвесные койки, которые употребляют теперь для усиления пару­сов, люки задраены, и лишь для света вырезано в грот-люке застекленное отверстие. Вход наверх оставлен лишь с фор-люка. Пушки спущены в трюм, чтобы облегчить па­лубу. Трудно узнать военный шлюп.
Анохину известно, что лейтенант Игнатьев уже второй день сидит, запертый в своей каюте. Штаб-лекарь утвер­ждает, что офицер заболел тяжелой формой помешатель­ства. Лейтенант бредит, просится снова в тропики, кри­чит, зовет к себе командира. Его посещает отец Дионисий, отяжелевший от безделья и покорный судьбе. Он вкрад­чиво втолковывает что-то больному лейтенанту, тот ути­хает, потом снова кричит:
– Бельмо в моем глазу или на море все еще туман? Скажите?
Кок варит на палубе кашу из сорочинского пшена, по­мешивая в котле обломком весла, и до Анохина доходит едкий запах жареного масла и какой-то приправы. Туман облегает фигуру и лицо кока, как пластырь, черты его лица нельзя разобрать. Анохину кажется, будто все на палубе призрачно. Его поташнивает, будто он нахлебался соленой воды.
Анохин зло сплевывает в волну и видит огромный айсберг, высокий, почти как Тенерифский пик, несущийся на корабль. Матрос знает, что в туман льдины быстрее ру­шатся, «мягче телом», по словам Батарши Бадеева, и от­того в океане стоит беспрерывный гул. «Такого и поморы не слыхали», – говорит он себе и зычно кричит вахтен­ному:
– Льдина!
Но уже повернули штурвал, и айсберг проходит, засло­нив собою небо, на мгновение покрыв корабль своей тенью и повергнув его в темноту… Кажется, будто «Мирный» проскользнул в темном ущелье и снова вышел на свет, весь матово-бледный, но все же хранящий на себе какой-то неверный и случайный отблеск солнца.
Матросы крестятся. Кок смотрит вслед айсбергу, под­няв обломок весла, будто грозит ему. Льдины одна за другой окружают корабль, словно притягиваются им, а ветер несет корабль вперед, и снова вырастает на пути его ледяная гора. Звенит колокол. Слышен голос старика Бадеева, едва различимого в сумерках. Анохин догадывается – объявлен большой сбор. Он подтягивается, хотя никто за ним не наблюдает, и слышит обращенную к нему команду:
– Слезай!
Онемевшие ноги еще нащупывают скользкие выбленки, он сходит и оказывается лицом к лицу с вахтенным коман­диром.
– Помоги канонирам, – говорит ему мичман Новосильский. – Будем из пушки палить по льдине.
Хорошо на палубе, хотя приходится двигаться почти ощупью. Горят фальшфейеры, давая знать о корабле «Во­стоку», в синем дыму высятся фонари на реях, пышет теп­лом из печей, не сравнить с тем, как чувствуешь себя в эту пору на салинге. Но Анохин храбрится:
– Ваше благородие, а как же без присмотра сверху?
И тут же спешит к канонирам, выволакивающим на нос пушку.
Гремит залп, и вся палуба покрывается кусочками льда, словно битым стеклом.
Киселев подходит к Анохину и говорит:
– Случалось тебе в пургу лесом идти? Из нашей де­ревни несколько мужиков замерзло. Ступай в кубрик, ото­грейся, сменим тебя. Ты думай так, будто ты в пургу по­пал, а не в океан, тебе сразу легче будет.
В кубрике – колеблющиеся огоньки масляных фона­рей, неровное тепло камельков, запах утюжного пара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50