Тем не менее мне кажется, что я в общем-то достойно отколбасил бы оба произведения, если бы не все эти волнения во время поездки сюда – главным образом атака терьера фрау доктора Хартлауб – и последовавший за этим нагоняй фройляйн Функель, которые полностью расстроили мои нервы. И вот я сидел, дрожа и потея, с затуманенными от слез глазами за пианино, имея перед собой восемьдесят восемь клавиш и этюды господина Хесслера и за моей спиной фроиляйн Функель, которая сердито дышала мне в затылок… – и смешался окончательно. Я все перепутал, басовые и скрипичные ключи, целые и полуноты, четвертные и восьмерные паузы, право и лево… Я даже не дошел до конца первой строки, клавиши и ноты смешались в калейдоскопе слез, и я опустил руки и тихо заплакал себе под нос.
– Тттак я и думала! – прошипело у меня из-за спины, и я почувствовал у себя на затылке туман мелкоразбрызганной слюны. – Тттак я и думала. Опаздывать и есть мороженое, и выдумывать оправдания, эттто господа могут! Но выполнять свои домашние задания, эттто вы не можете! Подожди, мальчишка! Я тебе еще покажу! – И с этим она рванулась из-за моей спины, уселась на скамейку рядом со мной, обеими руками вцепилась в мою правую руку, схватила отдельные пальцы на ней и принялась один за другим опускать их на клавиши в соответствии с тем, что сочинил господин Хесслер: – Этот сюда! А этот сюда! А этот сюда! А этот палец сюда! А третий сюда! А этот сюда! А вот этот сюда!..
И когда она закончила с правой рукой, настала очередь левой, по той же самой методике: этот сюда! А этот сюда! А этот вот сюда!..
Она с таким усердием мяла клавиши моими пальцами, словно собиралась ноту за нотой вмесить этюды в мои руки. Это было весьма болезненно и продолжалось почти полчаса. Наконец она отодвинулась от меня, закрыла тетрадь и фыркнула:
– До следующего раза ты, мальчишка, будешь их знать и даже не только с листа, а наизусть, и аллегро, а иначе ты доиграешься! – И вслед за этим она открыла толстую партитуру для четырех рук и громко поставила ее на подставку для нот. – А теперь мы еще десять минут поиграем Диабелли, чтобы ты наконец научился читать ноты. Печально, что ты делаешь ошибки!
Я покорно кивнул и отер рукавом слезы с лица. Диабелли, это был приятный композитор. Он не был таким живодером-фугописцем, как этот ужасный Хесслер. Играть Диабелли было просто, до смешного просто, и при этом все же всегда звучало очень здорово. Я любил Диабелли, несмотря на то что моя сестра иногда говорила: «Кто совершенно не умеет играть на пианино, даже тот сможет сыграть Диабелли».
Итак, мы играли Диабелли в четыре руки, фройляйн Функель слева в басах, подражая органу, а я справа, обеими руками, в унисон, в дисканте. Какое-то время это получалось довольно неплохо, я чувствовал себя все более уверенно, благодарил Господа Бога, что он создал композитора Антона Диабелли и в конце концов в своем этом облегчении забыл, что маленькая сонатина написана в соль-мажор и, следовательно, вначале обозначена фа-диезом, это означало, что на протяжении какого-то времени нужно было не только бегать пальцами, как это было удобно, по белым клавишам, но и в определенных местах, без дополнительного указания в нотном тексте, нажимать на черную клавишу, а именно фа-диез, который находился сразу же за соль. И вот когда в моей партитуре впервые появился фа-диез, я не смог определить его как таковой, быстро ударил пальцем рядом и сыграл вместо него просто фа, что, как это сразу же поймет каждый музыкант, прозвучало очень неприятно.
– Типично! – фыркнула фройляйн Функель и прекратила игру. – Типично! При первой же небольшой трудности господин тут же бьет рядом! У тебя нет на голове глаз? Фа-диез! Он изображен большой и отчетливый! Запомни это себе! Еще раз с самого начала! Раз – два – три – четыре…
Как так получилось, что и во второй раз я допустил ту же самую ошибку, я не могу объяснить по сей день. Вероятно, я так сильно думал о том, чтобы е е не сделать, что после каждой ноты я предчувствовал фа-диез, а лучше всего с самого начала играл бы лишь в фа-диез, и поэтому постоянно себя принуждал фа-диез не играть, еще не фа-диез, еще нет… до… – да, пока я на самом деле в определенном месте снова не сыграл фа вместо фа-диез.
Лицо ее моментально стало ярко-красным, и она завизжала:
– Что это за дела! Я сказала «фа-диез», черт побери! Фа-диез! Ты разве не знаешь, что такое фа-диез, деревянная твоя башка? Вот здесь! – блям-блям – и она постучала своим указательным пальцем, конец которого за десятилетия преподавания игры на пианино растолокся так широко, как монетка в десять пфеннигов, по черной клавише прямо за фа. – … Э т о фа-диез!.. – Блям-блям. – … Э т о … – И как раз на этом месте ей вдруг захотелось чихнуть. Чихнула, быстро вытерла упомянутым указательным пальцем свои усы, после чего еще два-три раза ударила по той же клавише, громко фыркая: – Э т о фадиез, э т о фа-диез!.. – Затем вытащила из манжеты свой носовой платок и высморкалась.
Я же посмотрел на фа-диез, и мне стало плохо. На передней части клавиши приклеилась большая, примерно с ноготь в длину, примерно с карандаш в толщину, завернувшаяся, как червяк, отсвечивающая желто-зелеными тонами порция слизисто-свежей сопли, происходящей явно из носа фройляйн Функель, откуда она через чихание попала на усы, с усов после вытирания на указательный палец и с указательного пальца на фа-диез.
– Еще раз с самого начала! – услышал я рядом с собой. – Раз – два – три – четыре… – и мы снова начали играть.
Последовавшие за этим тридцать секунд можно отнести к самым ужасным во всей моей жизни. Я чувствовал, как кровь отливает у меня от щек и по затылку от страха течет пот. Волосы шевелились у меня на голове, уши мои попеременно становились то горячими, то холодными., и наконец они оглохли, словно чем-то забились, я едва слышал что-то из приятной мелодии Антона Диабелли, которую, сам я совершенно механически и играл, не заглядывая в нотную тетрадь, пальцы после второго повторения делали это сами по себе – я только смотрел расширившимися глазами на стройную черную клавишу, следующую за фа, на которой приклеилась сопля Марии-Луизы Функель… еще семь тактов, еще шесть… было невозможно нажать на эту клавишу, чтобы не попасть пальцем в соплю… еще пять тактов, еще четыре… но если я не нажму, а в третий раз сыграю фа вместо фа-диез, то… еще три такта – о, милостивый Боже, сотвори же чудо! Скажи что-нибудь! Сделай что-нибудь! Разверзни землю! Разбей пианино в щепки! Поверни время вспять, чтобы мне не нужно было играть фа-диез!.. еще два такта, еще один… и милостивый Боже молчал и ничего не делал, и последний, самый ужасный такт наступил, он состоял – я это помню совершенно точно по сей день – из шести восьмых, которые бежали от ре вниз до фа-диез и заканчивались на четвертной ноте на находящейся над ними соль… словно в преисподнюю скользили мои пальцы вниз по этой восьмерной лестнице, ре – до – си – ля – соль… – Теперь фа-диез! – заорало рядом со мной… И я, в полном понимании того, что я делаю, с полным презрением к смерти, сыграл фа…
Я едва успел убрать пальцы от клавиш, как крышка пианино с грохотом захлопнулась, и в тот же момент фроиляйн Функель подпрыгнула рядом со мной вверх, как черт из коробки.
– Это ты сделал умышленно! – закричала она захлебывающимся голосом так пронзительно громко, что у меня, несмотря на навалившуюся глухоту, зачесалось в ушах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14