Но играть нам что-то не захотелось, и мы с Агафоном пошли по домам. Пропащий день! И этот несчастный котенок, и с Надей нехорошо получилось.
– А все-таки зря загубили котенка, – сказал я. – Что мы узнали нового? Все эти премудрости нам по картинкам давно известны.
– Нет, почему же? Я почерпнул кое-что. Мне приучаться надо. Я сам готовлюсь подвизаться на этом поприще.
– Черт с ним, с поприщем, еще успеешь наподвизаться. Нет, зря загубили котенка!
– Вот уж не думал, что ты такой сентиментальный. Это на тебя Надины истерики повлияли. А как же вивисекция? Наука требует жертв.
– Может быть, ты и прав, а все-таки противно.
Изгнание беса
Как-то в конце лета зашел ко мне мой приятель Санёка. Я сидел дома и перебелял для учителя-словесника женской гимназии его философский трактат.
– Бросай свою философию, пойдем к монахам. У них нынче после вечерни будут кликушу отчитывать. Любопытно.
– А кто сказал?
– Забегал Федька Рытов, божился, что не врет.
Федька, Санёкин сосед, ушел недавно ради легкой жизни с согласия своего отца-столяра в монахи, но по старой памяти все таскался домой. Монастырский устав у них в скиту был еще не строг, кельи для монахов стояли прямо в лесу, и даже забора кругом не было.
Мой приятель Санёка с нынешней весны сильно взялся в рост, раздался в плечах и перерос меня мало не на целый вершок. Теперь его постоянно наполняет беспокойное ощущение этого роста. Он то раздувает грудь и стучит по ней ладонями, то щупает свои мускулы, то сгибает руку и заставляет нас убедиться, какие твердые стали у него бицепсы. Беспокоят его и выступившие на лице прыщи, и он то и дело достает из кармана круглое зеркальце и озабоченно глядится в него, поворачивая голову и так и эдак.
Несмотря на прыщи, Санёка – красивый малый с белокурыми крупными кудрями; прямой нос его без изгиба переходит в линию лба, как на античных монетах с изображением Александра Македонского. Он – охотник до чтения и уже уткнулся в рукопись, где философ-учитель излагал учение Огюста Конта.
– Пошли, что ли, Александр Македонский?
По дороге нам нужно зайти еще к Сашке Лычагину, прихватить и его в компанию.
Санёка и Сашка друзья неразливные. Сашка – смугл, некрасив, с хмурыми гляделками и жесткими, прямыми, как у индейца, волосами, глядит Санёке в рот и слушается во всем.
В большую перемену в школе ходят они, бывало, вместе по коридору или по школьному двору, и Санёка, плавно жестикулируя, ораторствует:
– Каждый мыслящий человек обязан отдавать себе отчет во всех своих поступках!
Или:
– Каждый мыслящий человек должен рассуждать согласно законам логики!
Следом за ними обычно таскался добровольным клоуном Семка Попов и, кривляясь и гримасничая, передразнивал каждое движение Санёки.
«Мыслящие человеки! Мыслящие человеки!» – пищал он, отпрыгнув подальше во избежание таски.
Санёка и бровью не повел, как и подобало философу-перипатетику, но прозвище «мыслящие человеки» за друзьями осталось. В их компанию я был принят за начитанность; мы хоть и были одноклассниками, но я был моложе на год, и разница лет начинала уже сказываться: они были почти женихи, а я еще мальчишка.

Сашку Лычагина мы застали в сарайчике за домом, где на летнее время он устроил себе логово: соорудил из досок столик и ложе, земляной пол чисто вымел и посыпал песочком.
В углу лежит пудовая гиря для развития мускулатуры. Санёка хватает ее и, став в позу циркового силача, начинает упражняться.
Сашка неторопливо и основательно, как все, что он делал, собирается в поход. Выглянул за дверь и поглядел во все стороны – не идет ли кто? Поставил меня у входа сторожить, а сам стал копать песок и отрыл жестяную коробку с «нелегальщиной».
Это была пачка отпечатанных на гектографе прокламаций, появившихся в ту пору в изобилии и в нашем городе: «Хитрая механика», «Конек-скакунок», революционные песни: «Марсельеза», «Варшавянка», «Смело, товарищи, в ногу», «Похоронный марш» и другие.
Сашка вынул прокламации из жестянки, сложил их в специально им самим сшитый холщовый мешок и повесил на шею под рубашку.
– Поглядите-ка: не заметно, что спрятано?
– Охота тебе перепрятывать да трястись, – сказал Санёка. – Я один раз прочитал и все вот здесь, в башке, запер. Хочешь, прочту любую назубок?
И он затараторил из «Конька-скакунка»:
Раз, два, три, четыре, пять –
Вышел месяц погулять,
Шесть, семь, восемь, девять, десять,
Царь велел его повесить.
Часты звезды набежали
Царю месяца не дали… –
и отмахал единым духом строчек с сотню.
– Экая память у черта, – восхитился Сашка. Он припер дверь сарая жердью, и мы вышли со двора.
Был послеобеденный час ведреного августовского дня. Мы шагали по улицам нашего города, мимо примелькавшихся вывесок, мимо домов, историю обитателей которых мы знали наизусть. «Часовых дел мастер В. В. Супонин», «Женское училище св. Иосифа», «Мелочная лавка Ивана Фомича Ускова», «Мещанская управа». Вот стоит с заколоченными окнами дом Полухиных. С тех пор как повесился его владелец старик Полухин, в доме поселилась нечистая сила, и в нем никто не хочет жить. Из окна дома следователя, вдовца Студитского, из-за гераний и фуксий выглянула чернобровая Василиса, его экономка. Студитского все осуждают: у него подрастают дочери-барышни, а он завел в собственном доме «содержанку». Вот дом, где живет сумасшедший Степа, повредившийся в уме оттого, что «зачитался Библии». В щели забора виден двор, на нем растянувшиеся в пыли куры, долбленая колода с водой для скотины, корыто с месивом. Сам Степа с большой бородой и нечесаными длинными волосами, похожий на пещерного человека, в грязной рубахе без пояса и босой, сидит на лавке под кустом усыпанной красными ягодами бузины и, устремив неподвижный взгляд на кур, беззвучно шевелит губами.
Вон проехал на щегольском шарабане помещик Медведев, осанистый и грузный мужчина с большими усами, в шелковой голубой косоворотке, в белой чесучовой поддевке и таком же картузе. Он сам правит, картинно округлив локти и пошевеливая малиновыми вожжами по бокам расчищенного до блеска рысака. Рядом с ним миниатюрная и нарядная мадам Измайлова, в соломенной шляпке под вуалеткой. Мы знаем, что он повез ее за город кататься, что у них давний роман, а муж это знает и почему-то не ревнует.
До монастыря часа два ходу – через березовый лес и поле.
На полдороге – большая бахча. Толстобрюхие арбузы, как борова, греются под солнцем. Сашка свистнул. Из шалаша вылез сторож Арефий и поглядел из-под руки в нашу сторону. Собачка его с лаем бросилась к нам, узнала знакомых и завиляла хвостом. Арефий, наш сверстник, круглое лето караулит бахчу своего старшего брата и томится от одиночества и безделья. Сашка приносил ему иногда книги для чтения. Арефий, одичавший, черный от загара, давно не стриженный, обрадовался нам страшно и принялся нас угощать. Он пошел по бахче и выбрал самый крупный, самый спелый арбуз, принес его и разрезал с треском на куски.
Арбуз был отменный: душистый, сахаристый, еще теплый от солнца.
Арефий мигнул Сашке: принес? Сашка кивнул:
– Давай.
Они полезли, как заговорщики, в шалаш для церемонии передачи Сашкиной «нелегальщины».
– Все ли разберешь-то, местами бледно напечатано, – сказал Сашка, вылезая.
– Ничего, раскумекаем.
– Ты спрячь поаккуратней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37