Британская активность в Азии шла на спад, и потому СССР был поставлен в условия, когда он был вынужден придавать большее значение дипломатическим отношениям с Соединенными Штатами».
В то время, когда были написаны эти слова, Советский Союз уже был «союзником» Соединенных Штатов, но в период, о котором идет речь, президент Рузвельт еще не признал Россию; соглашение Халл – Литвинов, нарушенное коммунистами едва ли не сразу после подписания, пока оставалось кремлевской мечтой.
Что сделало «обсуждения» и «консультации» более неотложными – так это хладнокровное вторжение японских империалистов в Маньчжурию в 1931 году. Похоже, что это была та отправная точка в новой японской военной дипломатии, после которой и Соединенные Штаты, и Россия вдруг осознали, что появился новый растущий центр военной мощи в Азии. Американскому госсекретарю Генри Смитсону пришлось использовать все свое влияние, чтобы удержать неизменную приверженность своей страны политике «открытых дверей» – превосходный пример просвещенного эгоизма. Администрация демократов, придя к власти, выбросила на свалку эту политику c самыми трагическими для страны последствиями.
«Прямое воздействие Маньчжурского инцидента на Советский Союз, – писал Зорге, – состояло в том, что СССР столкнулся лицом к лицу с Японией в обширном приграничном регионе, до того почти не вызывавшем вопросов с точки зрения национальной безопасности… Было также невозможно сказать определенно, пойдет ли Япония на север, в Сибирь, или же на юг, в Китай». Если японское наступление будет развиваться в сторону Сибири, тогда российская политика должна стать политикой примирения с Соединенными Штатами и Китаем – единственными возможными союзниками. Если же наступление пойдет в направлении Китая, тогда Россия сможет списать Японию как военную угрозу и попытаться отхватить для себя кусок побольше от империалистического пирога – Китая. Эта дилемма мучила Советский Союз до самой осени 1941 года. Ею же можно объяснить и колебания советской политики в отношении Чан Кайши и Соединенных Штатов. И Зорге был прекрасно об этом осведомлен. Так же, как и Сталин. А вот отцы-основатели американского послевоенного хаоса совершенно упустили это из виду в своих до-ялтинских обсуждениях.
Шло время, и деятельность Зорге в Китае сфокусировалась на Японии. «Мне пришлось выяснять истинные намерения Японии», – писал он. Через японских членов своего аппарата он принялся зондировать и исследовать эту проблему – сначала, подобно студенту, читая книги по истории, труды политиков и экономистов. Потом его агенты стали доставлять ему специфическую информацию о военной технике и японской политике, о ее целях и намерениях. Своего апогея эта деятельность достигла в годы его работы в Токио.
В таком открытом городе, как Шанхай, у Зорге не было проблем с вербовкой необходимых ему агентов. При этом сам он оставался в тени, пока Агнес Смедли «обрабатывала» кандидата, после чего следовала договоренность о встрече, кандидат осторожно прощупывался и получал задание. Ошибок не было. Возможно потому, что Смедли идеально подходила для этой работы. Ведь большую часть своей жизни она занималась конспиративной работой. Она знала почти все про суды, тюрьмы и заговоры, знала основы подрывной деятельности. Ей знакомо было и показное «мученичество» беззаветной преданности куда более негодным делам.
В 1918 году она вступила в Нью-Йорке в Индийское революционное общество, финансировавшееся правительством императорской Германии. Мисс Смедли всякий раз не могла удержаться от негодования, вспоминая, как Соединенные Штаты во время войны с бошами сочли ее деятельность несколько незаконной и заточили ее в нью-йоркскую городскую тюрьму Томбс («могила») за нарушение Закона о нейтралитете. Вскоре после подписания перемирия, обвинения против нее были сняты, но она ничего не забыла и так никогда и не смогла избавиться от чувства ненависти к своей родной Америке. И эта ненависть была обращена не только против ее страны, но и против всего человечества. Это ясно проявлялось, например, в том, что она называла «невозможностью склонить меня к сексуальным отношениям». И хотя она и имела мужчин-любовников, но предпочитала одеваться в самые мужские из одежд, какие только существовали. Так, в Китае она приспособила для себя форму бойца Красной армии и носила ее, находясь на территории, контролируемой коммунистами. Ее ранний брак завершился столь же быстрым разводом.
Оказавшись в Берлине, она возобновила отношения с индийским революционером Вирендранатом Чаттопадхайя, позднее ставшим коммунистом. Некоторое время она жила с ним, несмотря на его «малый интерес к женщинам». Не раз она оставляла его, но всякий раз возвращалась. В течение почти трех лет в 20-е годы «мое желание жить постоянно угасало и я, наконец, слегла… По целым дням я лежала в бессознательном состоянии, неспособная двигаться или говорить». Однажды она попыталась покончить с собой, но неудачно. «Больше, чем смерти, я боялась сумасшествия», – писала она в одной из своих книг. Спас ее психоанализ, уверена она.
В 1928 году она порывает с Вирендранатом, оставив его для коммунистической работы, и переходит к более захватывающим областям деятельности. Вооружившись аккредитацией от «Франкфуртер цайтунг», она уезжает в Китай. Через Москву.
Коммунистическое движение пришлось Агнес Смедли как раз по вкусу. Оно соединяло в себе интригу и конспиративную работу, которым она научилась у Вирендраната, с налетом религиозного благочестия, которое она любила. Она готова была поверить всему, что ей говорили, – при условии, что это затрагивало ее чувства человеколюбия и вызывало сердечное волнение, – а затем ясным голосом повторить во всеуслышание на весь западный мир. Так, прибыв в Харбин в первый день нового, 1920 года, она стала очевидцем подъема нового китайского национального флага над Маньчжурией, но это тронуло ее куда меньше, чем известие, которое нашептали ей в уши, о том, что китайский рабочий вынужден трудиться 24 часа в сутки, чтобы прокормить семью. С самой серьезной миной на лице она повторила это обвинение в своей книге «Боевой гимн Китая».
Лицезрение Китая и китайцев доставляло ей почти физическую боль, но она не оставляла попыток полюбить их. Не говоря на китайском и ничего не зная ни о стране, ни о народе, она сразу же принялась «авторитетно» писать о китайской политике. Если китаец был с ней любезен, она делала вывод, что это шпик из полиции. Если же он бывал с ней груб, то это был, по ее мнению, фашист из Гоминдана. Однажды в Харбине она вошла в офис президента Торговой палаты и фактически обвинила его в торговле опиумом. А когда с китайской учтивостью он проигнорировал ее нападки и любезно осведомился о ее здоровье, она восприняла это как признание им своей вины и пример двуличия и лицемерия. Вращаясь почти исключительно среди коммунистов и их симпатизантов, она всякий раз возмущалась тем, что полиция относится к ней с подозрением. Когда однажды культурные китайцы из высших слоев общества пригласили ее на обед, она, напившись за их счет, принялась всячески оскорблять хозяев и потом продолжила бесчинства на улице, крича: «А ну-ка, выходите все сюда, и давайте набьем дом рикшами-кули!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58