ответьте мне на один вопрос!
- На какой вопрос?
- Ведь мы никогда не увидимся и – что вам? Скажите мне правду раз навек, на один вопрос, который никогда не задают умные люди: любили вы меня хоть когда-нибудь, или я… ошибся?
Она вспыхнула.
- Любила, – проговорила она.
Так я и ждал, что она это скажет – о, правдивая, о, искренняя, о, честная!
- А теперь? – продолжал он.
- Теперь не люблю.
- И смеетесь?
- Нет, я потому сейчас усмехнулась, нечаянно, потому что я так и знала, что вы спросите: «А теперь?» А потому улыбнулась… потому что, когда что угадываешь, то всегда усмехнешься…
Мне было даже странно; я еще никогда не видал ее такою осторожною, даже почти робкою и так конфузящеюся. Он пожирал ее глазами.
- Я знаю, что вы меня не любите… и – совсем не любите? – Может быть, совсем не люблю. Я вас не люблю, – прибавила она твердо и уже не улыбаясь и не краснея. – Да, я любила вас, но недолго. Я очень скоро вас тогда разлюбила…
- Я знаю, знаю, вы увидали, что тут не то, что вам надо, но… что же вам надо? Объясните мне это еще раз… – Разве я это уже когда-нибудь вам объясняла? Что мне надо? Да я – самая обыкновенная женщина; я – спокойная женщина, я люблю… я люблю веселых людей.
- Веселых?
- Видите, как я даже не умею говорить с вами. Мне кажется, если б вы меня могли меньше любить, то я бы вас тогда полюбила, – опять робко улыбнулась она. Самая полная искренность сверкнула в ее ответе, и неужели она не могла понять, что ответ ее есть самая окончательная формула их отношений, все объясняющая и разрешающая. О, как он должен был понять это! Но он смотрел на нее о и странно улыбался.
- Бьоринг – человек веселый? – продолжал он спрашивать.
- Он не должен вас беспокоить совсем, – ответила она с некоторою поспешностью. – Я выхожу за него потому только, что мне за ним будет всего спокойнее. Вся душа моя останется при мне.
- Вы, говорят, опять полюбили общество, свет?
- Не общество. Я знаю, что в нашем обществе такой же беспорядок, как и везде; но снаружи формы еще красивы, так что, если жить, чтоб только проходить мимо, то уж лучше тут, чем где-нибудь.
- Я часто стал слышать слово «беспорядок»; вы тогда тоже испугались моего беспорядка, вериг, идей, глупостей?
- Нет, это было не совсем то…
- Что же? Ради бога, говорите все прямо.
- Ну, я вам скажу это прямо, потому что считаю вас за величайший ум… Мне всегда казалось в вас что-то смешное.
Выговорив это, она вдруг вспыхнула, как бы сознав, что сделала чрезвычайную неосторожность.
- Вот за то, что вы мне это сказали, я вам много могу простить, – странно проговорил он.
- Я не договорила, – заторопилась она, все краснея, – это я смешна… уж тем, что говорю с вами как дура.
- Нет, вы не смешны, а вы – только развратная, светская женщина! – побледнел он ужасно. – Я давеча тоже не договорил, когда вас спрашивал, зачем вы пришли. Хотите, договорю? Тут существует одно письмо, один документ, и вы ужасно его боитесь, потому что отец ваш, с этим письмом в руках, может вас проклясть при жизни и законно лишить наследства в завещании. Вы боитесь этого письма и – вы пришли за этим письмом, – проговорил он, почти весь дрожа и даже чуть не стуча зубами. Она выслушала его с тоскливым и болезненным выражением лица.
- Я знаю, что вы можете мне сделать множество неприятностей, – проговорила она, как бы отмахиваясь от его слов, – но я пришла не столько затем, чтобы уговорить вас меня не преследовать, сколько, чтоб вас самого видеть. Я даже очень желала вас встретить уже давно, сама… Но я встретила вас такого же, как и прежде, – вдруг прибавила она, как бы увлеченная особенною и решительною мыслью и даже каким-то странным и внезапным чувством.
- А вы надеялись увидеть другого? Это – после письма-то моего о вашем разврате? Скажите, вы шли сюда без всякого страху?
- Я пришла потому, что вас прежде любила; но, знаете, прошу вас, не угрожайте мне, пожалуйста, ничем, пока мы теперь вместе, не напоминайте мне дурных моих мыслей и чувств. Если б вы могли заговорить со мной о чем-нибудь другом, я бы очень была рада. Пусть угрозы – потом, а теперь бы другое… Я, право, пришла, чтоб вас минуту видеть и слышать. Ну а если не можете, то убейте меня прямо, но только не угрожайте и не терзайтесь передо мною сами, – заключила она, в странном ожидании смотря на него, точно и впрямь предполагая, что он может убить ее. Он встал опять со стула и, горячим взглядом смотря на нее, проговорил твердо:
- Вы уйдете отсюда без малейшего оскорбления.
- Ах да, ваше честное слово! – улыбнулась она.
- Нет, не потому только, что дано честное слово в письме, а потому, что я хочу и буду думать о вас всю ночь…
- Мучить себя?
- Я воображаю вас, когда я один, всегда. Я только и делаю, что с вами разговариваю. Я ухожу в трущобы и берлоги, и, как контраст, вы сейчас являетесь предо мною. Но вы всегда смеетесь надо мною, как и теперь… – он проговорил это как бы вне себя.
- Никогда, никогда не смеялась я над вами! – воскликнула она проникнутым голосом и как бы с величайшим состраданием, изобразившимся на лице ее. – Если я пришла, то я из всех сил старалась сделать это так, чтоб вам ни за что не было обидно, – прибавила она вдруг. – Я пришла сюда, чтоб сказать вам, что я почти вас люблю… Простите, я, может, не так сказала, – прибавила она торопливо.
Он засмеялся:
- Зачем вы не умеете притворяться? Зачем вы – такая простушка, зачем вы – не такая, как все… Ну как сказать человеку, которого прогоняешь: «почти люблю вас»?
- Я только не умела выразиться, – заторопилась она, – что я не так сказала; это потому, что я при вас всегда стыдилась и не умела говорить с первой нашей встречи. А если я не так сказала словами, что «почти вас люблю», то ведь в мысли это было почти так – вот потому я и сказала, хотя и люблю я вас такою… ну, такою общею любовью, которою всех любишь и в которой всегда не стыдно признаться…
Он молча, не спуская с нее своего горячего взгляда, прислушивался.
- Я, конечно, вас обижаю, – продолжал он как бы вне себя. – Это в самом деле, должно быть, то, что называют страстью… Я одно знаю, что я при вас кончен; без вас тоже. Все равно без вас или при вас, где бы вы ни были, вы все при мне. Знаю тоже, что я могу вас очень ненавидеть, больше, чем любить… Впрочем, я давно ни об чем не думаю – мне все равно. Мне жаль только, что я полюбил такую, как вы…
Голос его прерывался; он продолжал, как бы задыхаясь.
- Чего вам? вам дико, что я так говорю? – улыбнулся он бледной улыбкой. – Я думаю, что если б только это могло вас прельстить, то я бы простоял где-нибудь тридцать лет столпником на одной ноге… Я вижу: вам меня жаль; ваше лицо говорит: «Я бы полюбила тебя, если б могла, но я не могу»… Да? Ничего, у меня нет гордости. Я готов, как нищий, принять от вас всякую милостыню – слышите, всякую… У нищего какая же гордость?
Она встала и подошла к нему.
- Друг мой! – проговорила она, прикасаясь рукой к его плечу и с невыразимым чувством в лице, – я не могу слышать таких слов! Я буду думать о вас всю мою жизнь как о драгоценнейшем человеке, как о величайшем сердце, как о чем-то священном из всего, что могу уважать и любить. Андрей Петрович, поймите мои слова: ведь за что-нибудь я пришла же теперь, милый, и прежде и теперь милый, человек! Я никогда не забуду, как вы потрясли мой ум при первых наших встречах. Расстанемтесь же как друзья, и вы будете самою серьезнейшею и самою милою моею мыслью во всю мою жизнь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
- На какой вопрос?
- Ведь мы никогда не увидимся и – что вам? Скажите мне правду раз навек, на один вопрос, который никогда не задают умные люди: любили вы меня хоть когда-нибудь, или я… ошибся?
Она вспыхнула.
- Любила, – проговорила она.
Так я и ждал, что она это скажет – о, правдивая, о, искренняя, о, честная!
- А теперь? – продолжал он.
- Теперь не люблю.
- И смеетесь?
- Нет, я потому сейчас усмехнулась, нечаянно, потому что я так и знала, что вы спросите: «А теперь?» А потому улыбнулась… потому что, когда что угадываешь, то всегда усмехнешься…
Мне было даже странно; я еще никогда не видал ее такою осторожною, даже почти робкою и так конфузящеюся. Он пожирал ее глазами.
- Я знаю, что вы меня не любите… и – совсем не любите? – Может быть, совсем не люблю. Я вас не люблю, – прибавила она твердо и уже не улыбаясь и не краснея. – Да, я любила вас, но недолго. Я очень скоро вас тогда разлюбила…
- Я знаю, знаю, вы увидали, что тут не то, что вам надо, но… что же вам надо? Объясните мне это еще раз… – Разве я это уже когда-нибудь вам объясняла? Что мне надо? Да я – самая обыкновенная женщина; я – спокойная женщина, я люблю… я люблю веселых людей.
- Веселых?
- Видите, как я даже не умею говорить с вами. Мне кажется, если б вы меня могли меньше любить, то я бы вас тогда полюбила, – опять робко улыбнулась она. Самая полная искренность сверкнула в ее ответе, и неужели она не могла понять, что ответ ее есть самая окончательная формула их отношений, все объясняющая и разрешающая. О, как он должен был понять это! Но он смотрел на нее о и странно улыбался.
- Бьоринг – человек веселый? – продолжал он спрашивать.
- Он не должен вас беспокоить совсем, – ответила она с некоторою поспешностью. – Я выхожу за него потому только, что мне за ним будет всего спокойнее. Вся душа моя останется при мне.
- Вы, говорят, опять полюбили общество, свет?
- Не общество. Я знаю, что в нашем обществе такой же беспорядок, как и везде; но снаружи формы еще красивы, так что, если жить, чтоб только проходить мимо, то уж лучше тут, чем где-нибудь.
- Я часто стал слышать слово «беспорядок»; вы тогда тоже испугались моего беспорядка, вериг, идей, глупостей?
- Нет, это было не совсем то…
- Что же? Ради бога, говорите все прямо.
- Ну, я вам скажу это прямо, потому что считаю вас за величайший ум… Мне всегда казалось в вас что-то смешное.
Выговорив это, она вдруг вспыхнула, как бы сознав, что сделала чрезвычайную неосторожность.
- Вот за то, что вы мне это сказали, я вам много могу простить, – странно проговорил он.
- Я не договорила, – заторопилась она, все краснея, – это я смешна… уж тем, что говорю с вами как дура.
- Нет, вы не смешны, а вы – только развратная, светская женщина! – побледнел он ужасно. – Я давеча тоже не договорил, когда вас спрашивал, зачем вы пришли. Хотите, договорю? Тут существует одно письмо, один документ, и вы ужасно его боитесь, потому что отец ваш, с этим письмом в руках, может вас проклясть при жизни и законно лишить наследства в завещании. Вы боитесь этого письма и – вы пришли за этим письмом, – проговорил он, почти весь дрожа и даже чуть не стуча зубами. Она выслушала его с тоскливым и болезненным выражением лица.
- Я знаю, что вы можете мне сделать множество неприятностей, – проговорила она, как бы отмахиваясь от его слов, – но я пришла не столько затем, чтобы уговорить вас меня не преследовать, сколько, чтоб вас самого видеть. Я даже очень желала вас встретить уже давно, сама… Но я встретила вас такого же, как и прежде, – вдруг прибавила она, как бы увлеченная особенною и решительною мыслью и даже каким-то странным и внезапным чувством.
- А вы надеялись увидеть другого? Это – после письма-то моего о вашем разврате? Скажите, вы шли сюда без всякого страху?
- Я пришла потому, что вас прежде любила; но, знаете, прошу вас, не угрожайте мне, пожалуйста, ничем, пока мы теперь вместе, не напоминайте мне дурных моих мыслей и чувств. Если б вы могли заговорить со мной о чем-нибудь другом, я бы очень была рада. Пусть угрозы – потом, а теперь бы другое… Я, право, пришла, чтоб вас минуту видеть и слышать. Ну а если не можете, то убейте меня прямо, но только не угрожайте и не терзайтесь передо мною сами, – заключила она, в странном ожидании смотря на него, точно и впрямь предполагая, что он может убить ее. Он встал опять со стула и, горячим взглядом смотря на нее, проговорил твердо:
- Вы уйдете отсюда без малейшего оскорбления.
- Ах да, ваше честное слово! – улыбнулась она.
- Нет, не потому только, что дано честное слово в письме, а потому, что я хочу и буду думать о вас всю ночь…
- Мучить себя?
- Я воображаю вас, когда я один, всегда. Я только и делаю, что с вами разговариваю. Я ухожу в трущобы и берлоги, и, как контраст, вы сейчас являетесь предо мною. Но вы всегда смеетесь надо мною, как и теперь… – он проговорил это как бы вне себя.
- Никогда, никогда не смеялась я над вами! – воскликнула она проникнутым голосом и как бы с величайшим состраданием, изобразившимся на лице ее. – Если я пришла, то я из всех сил старалась сделать это так, чтоб вам ни за что не было обидно, – прибавила она вдруг. – Я пришла сюда, чтоб сказать вам, что я почти вас люблю… Простите, я, может, не так сказала, – прибавила она торопливо.
Он засмеялся:
- Зачем вы не умеете притворяться? Зачем вы – такая простушка, зачем вы – не такая, как все… Ну как сказать человеку, которого прогоняешь: «почти люблю вас»?
- Я только не умела выразиться, – заторопилась она, – что я не так сказала; это потому, что я при вас всегда стыдилась и не умела говорить с первой нашей встречи. А если я не так сказала словами, что «почти вас люблю», то ведь в мысли это было почти так – вот потому я и сказала, хотя и люблю я вас такою… ну, такою общею любовью, которою всех любишь и в которой всегда не стыдно признаться…
Он молча, не спуская с нее своего горячего взгляда, прислушивался.
- Я, конечно, вас обижаю, – продолжал он как бы вне себя. – Это в самом деле, должно быть, то, что называют страстью… Я одно знаю, что я при вас кончен; без вас тоже. Все равно без вас или при вас, где бы вы ни были, вы все при мне. Знаю тоже, что я могу вас очень ненавидеть, больше, чем любить… Впрочем, я давно ни об чем не думаю – мне все равно. Мне жаль только, что я полюбил такую, как вы…
Голос его прерывался; он продолжал, как бы задыхаясь.
- Чего вам? вам дико, что я так говорю? – улыбнулся он бледной улыбкой. – Я думаю, что если б только это могло вас прельстить, то я бы простоял где-нибудь тридцать лет столпником на одной ноге… Я вижу: вам меня жаль; ваше лицо говорит: «Я бы полюбила тебя, если б могла, но я не могу»… Да? Ничего, у меня нет гордости. Я готов, как нищий, принять от вас всякую милостыню – слышите, всякую… У нищего какая же гордость?
Она встала и подошла к нему.
- Друг мой! – проговорила она, прикасаясь рукой к его плечу и с невыразимым чувством в лице, – я не могу слышать таких слов! Я буду думать о вас всю мою жизнь как о драгоценнейшем человеке, как о величайшем сердце, как о чем-то священном из всего, что могу уважать и любить. Андрей Петрович, поймите мои слова: ведь за что-нибудь я пришла же теперь, милый, и прежде и теперь милый, человек! Я никогда не забуду, как вы потрясли мой ум при первых наших встречах. Расстанемтесь же как друзья, и вы будете самою серьезнейшею и самою милою моею мыслью во всю мою жизнь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157