Я вас могу насчет кумыса научить. Нет, серьезно.
Они с дедом о чем-то пошептались и выползли из землянки.
Денек был туманный, теплый. Отовсюду доносился приглушенный осторожный шумок. Звякали чугуны, потрескивала береста. Тут было семей пятнадцать — двадцать — все, что осталось от деревни. В корыте, подвешенном между двух берез, стонал больной ребенок. Мать качала люльку.
— Может, кто из вас врач? — спросила она.
Среди нас не было врача, мы все были с одного завода. Из разных цехов, но с одного завода. Мы ничего не понимали в медицине. Когда у Саши Алимова рана начала гноиться, мы просто вырезали ему кусок ножом, а потом прижгли. Вот и вся была наша медицина.
Ермолаева я нашел под телегой, возле самовара. Ермолаев лежал, положив голову на ноги красивой бабе в тельняшке. Она была такая же рослая, как и он. Она гладила его волосы, и на траве лежали чашки, и пахло самогоном.
— Вот, Таисья, наш красный командир идет, — сказал Ермолаев. — А ему невесту найдешь? — Он пробовал подняться и не мог.
— Не знаю, как так вышло, — сказала женщина. — Всего полстаканчика и выпил. Видать, ослаб.
— Точно, ослаб, — сказал Ермолаев. — Во всех смыслах ослаб я. А Илья где?
— Здеся.
И тут из-за кустов вышел босой парень с перевязанной рукой.
— Здрасте.
— Здрасте, — ответил я. — Раненый?
— Было дело, — неопределенно сказал парень.
Мы сели. Парень достал бутылку:
— Выпьете?
Тут подошел Махотин. Он взял бутылку, поболтал, понюхал, отдал мне. Я тоже понюхал, потом посмотрел на Ермолаева и отдал ее парню.
— Дезертир? — спросил Махотин.
— Вроде тебя, — сказал парень. — Мне в госпиталь надо.
— Зачем тебе в госпиталь, оттуда тебя через неделю выпишут. А тебе тут лафа. Один наряд — баб обслуживать.
Парень засмеялся. Он не хотел ссориться, он хотел, чтобы мы остались в этой деревне. Он уже был в окружении под Псковом. Потом, когда они выбрались, их долго расспрашивали — почему да как… Теперь он боялся возвращаться. В партизаны — пожалуйста. Да и куда возвращаться?
Мы с ним тогда не спорили. Мы сидели и мирно пили чай и толковали про немцев, и про наших командиров, и про здешние леса.
— Я бы лично остался, — сказал Махотин.
И я бы остался. Мы рассказывали друг другу, как хорошо было бы остаться. Хотя бы на недельку. Отоспаться, и подкормиться, и помочь бабам… Только теперь мы начинали чувствовать, как мы измотались.
Илья налил полный стакан самогонки, протянул мне:
— Раз остаетесь, можно выпить.
— Да, — сказал я, — тогда можно было бы надраться будь здоров.
— Нам сейчас много и не надо, — сказал Махотин. — Видишь, как этого бегемота укачало.
Илья пододвинул ему стакан.
Мы смотрели на этот стакан. Кто-то прицокнул языком. Это был Саша Алимов, мы не заметили, как он появился со своим дедом. Кругом нас стояли бабы и ждали.
— Ежели идти, так сейчас, пока туман не согнало, — сказал старик. — Вам шоссе переходить.
— Эх, дед, что ты с нами делаешь, — простонал Ермолаев. — Ребята, больной я, что ж: это происходит, люди… — Он встал, чуть не плача, и шатаясь побрел куда-то.
— Ты смотри, — сказал мне Махотин. — Похудел наш Ермолаев. За одну ночь похудел. Загадка природы!
Ермолаев вернулся, неся все наши четыре винтовки.
Илья посмотрел на нас и выпил стакан самогона. Взяв винтовки, мы смотрели, как он пьет, запрокинув голову. Он вытер губы и сказал нам, хмелея на глазах:
— Пролетариат. Нет в вас корня земляного. Бросаете товарища своего.
Мы распрощались. Ермолаев обнял свою знакомую.
— Адреса нет у тебя, Таисья, — сказал он. — Вот что худо. И у меня нет. Нет у нас с тобой никаких адресов.
Ермолаев снял пилотку и низко поклонился:
— Простите нас, дорогие товарищи, женщины и дети.
Мы тоже поклонились. Мы не знали тогда, что за война ждет нас, не знали о мерзлых окопах, о блокаде, о долгих годах войны. Мы ничего не знали, но мы уже чувствовали, что уйти отсюда просто, а вернуться нелегко.
Женщины смотрели на нас сухими глазами. Покорно и молча. Никто больше не уговаривал нас и не осуждал. Таисья во все глаза смотрела на Ермолаева, прижимала к себе сапоги, они блестели, смазанные жиром.
— Возьми сапоги-то. Возьми, — сказала она.
Ермолаев замотал головой:
— Не возьму. — Он притопнул босой ногой. — Я привыкший.
— Обуйся, — сказал я.
Ермолаев обнял меня за плечи:
— Может, шинели им оставим? А? Мы и так дойдем. А им зимовать.
— Обуйся, — сказал я.
Он отступил.
— Сердца в тебе нет! — крикнул он. — Бюрократ.
Ребята смотрели на меня как чужие. Они тоже готовы были снять с себя сапоги и шинели, я чувствовал это. Я протянул руку и взял сапоги.
— Не трогай! — закричал Ермолаев.
Я бросил ему сапоги.
— Надевай, — сказал я. — Или оставайся тут.
Я пошел, не оборачиваясь. Потом я услышал, что за мной идут ребята. А потом услышал, как нагнал нас Ермолаев.
Через час мы подобрались к шоссе. Еще не доходя до шоссе, мы пересекли ту погорелую разбитую деревню. Беленые русские печи высились, широкие и могучие, среди выжженной земли. Сохранилась околица — кусок изгороди с воротами, закрытыми на веревочное кольцо.
По шоссе ехали мотоциклы и машины. Мы лежали в кустах. Машины ехали не торопясь, потому что туман еще не сошел, но нам-то казалось, что не торопятся они потому, что уже некуда торопиться. Такие у нас были тогда горькие мысли.
Наконец мы проскочили шоссе и снова шли лесом. Под вечер на закате мы вышли к речке, к стоптанному лужку за омутом. Здесь мы увидели коров. Вернее сказать, что они увидели нас. Они бросились к нам. Не подошли, а подбежали. С десяток коров и молодой бычок. Подбежали, мыча и толкаясь. С ними никого не было. Они глядели на нас и мычали.
— Недоенные, — сказал Ермолаев. — Молоко горит. Страшное дело.
Он наклонился, потрогал ссохшиеся соски. Через минуту, зачерпнув в котелок воды, он, приговаривая, ловко обмыл вымя у беломордой пеструхи. Корова вздрогнула, когда он, осторожно оттягивая соски, начал доить.
— Дай-ка мне, — сказал Махотин, — а ты другую готовь.
Ермолаев подготовил и мне.
— Ты обеими, обеими руками, по очереди, — учил он.
Только Саша Алимов не мог доить, потому что мешала больная нога.
Сперва мы доили в котелки и тут же пили молоко, а потом доили про запас. А потом некуда было доить.
— На землю, — скомандовал Ермолаев.
Мы стали доить прямо на землю. Молоко лилось нам на сапоги, впитывалось, разливалось лужицами. Мы все доили и доили. Трава торчала из белых парных луж. Молочные ручейки стекали в омут.
— Наверное, это их коровы, — сказал Саша.
— Слушай, командир, отведем? Отведем скотину, а? — попросил Ермолаев.
— Как же ты погонишь через шоссе? — сказал я.
— Давайте так, — сказал Махотин. — Кто-нибудь смотается туда, приведет мальчонку или кого из баб, а там уж пусть они сами переправляют.
Я прикинул — выходило, нам надо задержаться почти на сутки.
— Невозможно, — сказал я. — Не имеем мы такого права.
— Пропадут ведь, — сказал Ермолаев. — Понимаешь, скотина пропадет.
— Что там скотина, детишки пропадут, — сказал Махотин.
— Вот что, — сказал я. — Ищите себе другого командира. Давай, Ермолаев, становись за командира. На черта мне это сдалось. Хватит. Ты кем был на заводе? Член завкома? Вот и командуй.
— Не дури, — сказал Саша.
Но я лег на траву и вытянул ноги.
— Бюрократ, — сказал Ермолаев. — Куда мы бежим? Куда, я тебя спрашиваю?
1 2 3 4 5
Они с дедом о чем-то пошептались и выползли из землянки.
Денек был туманный, теплый. Отовсюду доносился приглушенный осторожный шумок. Звякали чугуны, потрескивала береста. Тут было семей пятнадцать — двадцать — все, что осталось от деревни. В корыте, подвешенном между двух берез, стонал больной ребенок. Мать качала люльку.
— Может, кто из вас врач? — спросила она.
Среди нас не было врача, мы все были с одного завода. Из разных цехов, но с одного завода. Мы ничего не понимали в медицине. Когда у Саши Алимова рана начала гноиться, мы просто вырезали ему кусок ножом, а потом прижгли. Вот и вся была наша медицина.
Ермолаева я нашел под телегой, возле самовара. Ермолаев лежал, положив голову на ноги красивой бабе в тельняшке. Она была такая же рослая, как и он. Она гладила его волосы, и на траве лежали чашки, и пахло самогоном.
— Вот, Таисья, наш красный командир идет, — сказал Ермолаев. — А ему невесту найдешь? — Он пробовал подняться и не мог.
— Не знаю, как так вышло, — сказала женщина. — Всего полстаканчика и выпил. Видать, ослаб.
— Точно, ослаб, — сказал Ермолаев. — Во всех смыслах ослаб я. А Илья где?
— Здеся.
И тут из-за кустов вышел босой парень с перевязанной рукой.
— Здрасте.
— Здрасте, — ответил я. — Раненый?
— Было дело, — неопределенно сказал парень.
Мы сели. Парень достал бутылку:
— Выпьете?
Тут подошел Махотин. Он взял бутылку, поболтал, понюхал, отдал мне. Я тоже понюхал, потом посмотрел на Ермолаева и отдал ее парню.
— Дезертир? — спросил Махотин.
— Вроде тебя, — сказал парень. — Мне в госпиталь надо.
— Зачем тебе в госпиталь, оттуда тебя через неделю выпишут. А тебе тут лафа. Один наряд — баб обслуживать.
Парень засмеялся. Он не хотел ссориться, он хотел, чтобы мы остались в этой деревне. Он уже был в окружении под Псковом. Потом, когда они выбрались, их долго расспрашивали — почему да как… Теперь он боялся возвращаться. В партизаны — пожалуйста. Да и куда возвращаться?
Мы с ним тогда не спорили. Мы сидели и мирно пили чай и толковали про немцев, и про наших командиров, и про здешние леса.
— Я бы лично остался, — сказал Махотин.
И я бы остался. Мы рассказывали друг другу, как хорошо было бы остаться. Хотя бы на недельку. Отоспаться, и подкормиться, и помочь бабам… Только теперь мы начинали чувствовать, как мы измотались.
Илья налил полный стакан самогонки, протянул мне:
— Раз остаетесь, можно выпить.
— Да, — сказал я, — тогда можно было бы надраться будь здоров.
— Нам сейчас много и не надо, — сказал Махотин. — Видишь, как этого бегемота укачало.
Илья пододвинул ему стакан.
Мы смотрели на этот стакан. Кто-то прицокнул языком. Это был Саша Алимов, мы не заметили, как он появился со своим дедом. Кругом нас стояли бабы и ждали.
— Ежели идти, так сейчас, пока туман не согнало, — сказал старик. — Вам шоссе переходить.
— Эх, дед, что ты с нами делаешь, — простонал Ермолаев. — Ребята, больной я, что ж: это происходит, люди… — Он встал, чуть не плача, и шатаясь побрел куда-то.
— Ты смотри, — сказал мне Махотин. — Похудел наш Ермолаев. За одну ночь похудел. Загадка природы!
Ермолаев вернулся, неся все наши четыре винтовки.
Илья посмотрел на нас и выпил стакан самогона. Взяв винтовки, мы смотрели, как он пьет, запрокинув голову. Он вытер губы и сказал нам, хмелея на глазах:
— Пролетариат. Нет в вас корня земляного. Бросаете товарища своего.
Мы распрощались. Ермолаев обнял свою знакомую.
— Адреса нет у тебя, Таисья, — сказал он. — Вот что худо. И у меня нет. Нет у нас с тобой никаких адресов.
Ермолаев снял пилотку и низко поклонился:
— Простите нас, дорогие товарищи, женщины и дети.
Мы тоже поклонились. Мы не знали тогда, что за война ждет нас, не знали о мерзлых окопах, о блокаде, о долгих годах войны. Мы ничего не знали, но мы уже чувствовали, что уйти отсюда просто, а вернуться нелегко.
Женщины смотрели на нас сухими глазами. Покорно и молча. Никто больше не уговаривал нас и не осуждал. Таисья во все глаза смотрела на Ермолаева, прижимала к себе сапоги, они блестели, смазанные жиром.
— Возьми сапоги-то. Возьми, — сказала она.
Ермолаев замотал головой:
— Не возьму. — Он притопнул босой ногой. — Я привыкший.
— Обуйся, — сказал я.
Ермолаев обнял меня за плечи:
— Может, шинели им оставим? А? Мы и так дойдем. А им зимовать.
— Обуйся, — сказал я.
Он отступил.
— Сердца в тебе нет! — крикнул он. — Бюрократ.
Ребята смотрели на меня как чужие. Они тоже готовы были снять с себя сапоги и шинели, я чувствовал это. Я протянул руку и взял сапоги.
— Не трогай! — закричал Ермолаев.
Я бросил ему сапоги.
— Надевай, — сказал я. — Или оставайся тут.
Я пошел, не оборачиваясь. Потом я услышал, что за мной идут ребята. А потом услышал, как нагнал нас Ермолаев.
Через час мы подобрались к шоссе. Еще не доходя до шоссе, мы пересекли ту погорелую разбитую деревню. Беленые русские печи высились, широкие и могучие, среди выжженной земли. Сохранилась околица — кусок изгороди с воротами, закрытыми на веревочное кольцо.
По шоссе ехали мотоциклы и машины. Мы лежали в кустах. Машины ехали не торопясь, потому что туман еще не сошел, но нам-то казалось, что не торопятся они потому, что уже некуда торопиться. Такие у нас были тогда горькие мысли.
Наконец мы проскочили шоссе и снова шли лесом. Под вечер на закате мы вышли к речке, к стоптанному лужку за омутом. Здесь мы увидели коров. Вернее сказать, что они увидели нас. Они бросились к нам. Не подошли, а подбежали. С десяток коров и молодой бычок. Подбежали, мыча и толкаясь. С ними никого не было. Они глядели на нас и мычали.
— Недоенные, — сказал Ермолаев. — Молоко горит. Страшное дело.
Он наклонился, потрогал ссохшиеся соски. Через минуту, зачерпнув в котелок воды, он, приговаривая, ловко обмыл вымя у беломордой пеструхи. Корова вздрогнула, когда он, осторожно оттягивая соски, начал доить.
— Дай-ка мне, — сказал Махотин, — а ты другую готовь.
Ермолаев подготовил и мне.
— Ты обеими, обеими руками, по очереди, — учил он.
Только Саша Алимов не мог доить, потому что мешала больная нога.
Сперва мы доили в котелки и тут же пили молоко, а потом доили про запас. А потом некуда было доить.
— На землю, — скомандовал Ермолаев.
Мы стали доить прямо на землю. Молоко лилось нам на сапоги, впитывалось, разливалось лужицами. Мы все доили и доили. Трава торчала из белых парных луж. Молочные ручейки стекали в омут.
— Наверное, это их коровы, — сказал Саша.
— Слушай, командир, отведем? Отведем скотину, а? — попросил Ермолаев.
— Как же ты погонишь через шоссе? — сказал я.
— Давайте так, — сказал Махотин. — Кто-нибудь смотается туда, приведет мальчонку или кого из баб, а там уж пусть они сами переправляют.
Я прикинул — выходило, нам надо задержаться почти на сутки.
— Невозможно, — сказал я. — Не имеем мы такого права.
— Пропадут ведь, — сказал Ермолаев. — Понимаешь, скотина пропадет.
— Что там скотина, детишки пропадут, — сказал Махотин.
— Вот что, — сказал я. — Ищите себе другого командира. Давай, Ермолаев, становись за командира. На черта мне это сдалось. Хватит. Ты кем был на заводе? Член завкома? Вот и командуй.
— Не дури, — сказал Саша.
Но я лег на траву и вытянул ноги.
— Бюрократ, — сказал Ермолаев. — Куда мы бежим? Куда, я тебя спрашиваю?
1 2 3 4 5