Симеон даже и для виду не разделся, только позволил Евпраксии стащить с себя сапоги, в которые были насованы сватами золотые корабленики. Повалился на рядно сверху, на скользкие, чуточку прохладные снопы. Искоса глянул на озадаченную молодую, что было нерешительно потянула саян через голову…
— Не нать! Выходим скоро… Приляг…
Евпраксия, опершись на его протянутую руку, живо вскарабкалась на постель, замерла рядом, обиженная и недоумевающая. Потом нерешительно положила ему руку на плечо.
— Оставь! — выговорил Семен нехотя. — Придут…
Она покорилась, фыркнув и уткнув лицо в подушку, пошмыгала носом. Тяжелый сладковатый запах ее пота раздражал Симеона.
Наконец снаружи в дверь кинули с размаху глиняный горшок. Симеон с облегчением привскочил, сторонясь молодой, спустил ноги с постели. Сам натянул сапоги. Она, стоя у него за спиною, торопливо приводила себя в порядок. В дверь опять с треском ударил рассыпавшийся на куски горшок. Пора было выходить.
Сваха забежала, едва он успел отворить дверь, и скоро вышла растерянная, в недоумении. По толпе нарочитых гостей потек шепоток, и Симеон поймал краем уха:
— По-стариковски-то так, в перву ночь и не спят с молодой! Ето уж, конешно, мало кто выдержит, нонешние-то нетерпеливы вси!
«Оправдали!» — подумалось ему с раздражением. Того, что он просто отодвинул от себя нежеланную ночь, никто из них и помыслить себе не мог…
Почему брат Иван волен выбирать и жениться полюби, а он должен в угоду ордынскому хану — дабы у того Литва не отобрала Смоленск — спать с нелюбимой и неприятной для него девушкой?! — сто раз, вновь и вновь, спрашивал Семен у самого себя и не находил ответа.
Они вновь сидели за пиршественным столом, пьяные гости славили молодую, творилось уже неведомо что, черноволосая Евпраксия выжидательно и, как казалось ему, излишне смело взглядывала на своего венчанного князя, а он — он мыслил только об одном: что неотвратимо приближает и приближает к нему нелепая брачная постель и все — подметание пола дорогобужской княжною под хохот дружек, чары и возглашения — это лишь тщетные задержки на пути туда, к тому самому… С опозданием решив напиться, он вылил было в себя несколько чар греческого вина и — не смог больше. Кровь уже и так горячо и гулко ударяла в голову и уши, отнюдь не нарушая меж тем полной ясности сознания…
Хорошо, что в спальном покое, все том же, жарком и тесном, была полная тьма. Раздевались, не трогая друг друга. Подняв молодую, он вновь ощутил ее тошнотный сладковатый аромат и невольно задержал дыхание. Что-то напоминал этот запах, что-то давнее и опять связанное со смертью. Пахло так — или это уже казалось ему? — от колод с телами убитых в Орде тверских князей, трупным тлением.
Он лег, наконец, забравшись под одеяло и крепко сцепив зубы, чтобы унять невольную дрожь. В конце концов, все это мара, блазнь, расстроенное воображение, с самого детства не дающее ему жить спокойно! К тому же еще так недавно умерла Настасья, так помнились ее тело, руки, ее запах… А рядом лежал сейчас в обличье новобрачной серый гридень. Лежал мертвец. И даже спасительный крест с шеи, ради брачной ночи, уже снят!
Он закрыл глаза. Стыд прошел у него по телу горячею волной. Текли минуты, кажущиеся часами. Евпраксия дышала рядом, ожидая, но никак не помогая ему. Наконец произнесла обиженно и надменно:
— Ты… вспоминаешь ее?
Симеон молча, отрицая, потряс головою. Пытался что-то сказать: «Ты, ты…» — и не мог. Его душила злоба, перебившая наконец страх. Почему она лежит так, словно колода, не ластится к нему, не просит… Поди, тоже — выгодный брак! Великий князь владимирский, как же! А у самой… Да нет у нее никого, что я! Попросту и я для нее…
— Спи! — ответил он грубо, понимая, что сейчас, в эти мгновения, что бы ни совершилось у них потом, его новый брак и семейное согласие непоправимо и необратимо рушат в провал…
Евпраксия резко, всем телом, так, что качнуло постель, рассерженною самкой отворотила от него к стене, натянув одеяло на голову. А Симеон лежал в тяжком отупении, недоумевая, чувствуя попеременно смесь отвращения, ужаса и стыда. И что-то серое, не имущее имени и вида, казалось, шевелилось и проплывало пред ним во тьме покоя.
Сейчас, сквозь тьму веков, трудно понять уже, что же произошло у князя Семена с его второю женой? Был ли это нередкий и в ту пору случай аллергии — бессознательного, вплоть до невозможности физической близости, отвращения, в котором Евпраксия была так же невинна, как и сам Симеон? Была ли роковая нелюбовь молодой к своему супругу? Скорее, впрочем, первое. Не был, не мог быть князь Семен Иваныч, тридцатилетний здоровый муж, отнюдь не безобразный и лишенный многих пороков своего времени, столь отвратен для юной дочери удельного дорогобужского князя, чтобы вовсе не могла она допустить венчанного как-никак супруга своего до брачного ложа! Да такого и не бывало никогда… Добавим, что, выйдя вторично замуж за князя Федора Фоминского, Евпраксия благополучно жила с мужем и нарожала ему здоровых сыновей. Хотя и то сказать: кто и когда возмог постичь все причуды женского сердца? Нет, дело было все-таки в самом Симеоне, и только в нем!
Аллергия чаще всего бывает на запах. В русском народном этикете не полагается говорить о дурных запахах. Скажут скорее: «Тяжко смотреть». В брачных отношениях запах тела — хоть о том вовсе не принято упоминать — едва ли не более всего прочего предопределяет отвращение или влечение молодых друг к другу. Достаточно ли, однако, подобного объяснения?
Много позже один старый боярин, приближенный ко двору, рассказывая причину расторжения Симеонова брака, передавал, что «великого князя Семена на свадьбе испортили: ляжет с великой княгинею, и она ему покажется мертвец; и князь великий княгиню отослал к отцу ее, на Волок, и велел ее дати замуж».
Помыслим теперь, было ли дело в телесном неприятии молодых или в чем-то гораздо более, даже непередаваемо более страшном? Ибо никакой аллергией все-таки не объяснишь того, что молодая жена казалась Симеону (верующему, защищенному силою креста и молитвы человеку) на супружеском ложе — мертвецом.
Впрочем, об отсылке Евпраксии к отцу Симеон поначалу не думал вовсе. Таинство брака почиталось столь высоким, что для того, например, чтобы жениться в третий раз, требовалось получить специальное разрешение церкви, а развод был возможен только в случае ухода одного из супругов в монастырь. Не говоря уж о том, что для тестя это была бы кровная обида, в иных случаях означающая объявление войны. И потому князь Семен, сославшись на временное недомогание, порешил до поры спать с женою в разных изложнях, а сам деятельно занялся устройством свадеб своих младших братьев.
Свадьбы играли подряд, одну за другой. Обе невесты, галицкая княжна и Шура Вельяминова, вместе сидели под завескою, вместе встречали гостей и по очереди приголашивали. На торжествах было много смеху, шуму, веселой игры. И только Симеон, сидевший за отца обоих женихов, был грустен, хотя и старался изо всех сил не показать вида: хуже нет печали на свадьбе! На всю жизнь можно испортить судьбу молодым.
Еще и потому прозвали Симеона Гордым, что, чураясь хмельного застолья, он не умел радоваться вместе со всеми. Мучался этим, но поделать с собою ничего не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
— Не нать! Выходим скоро… Приляг…
Евпраксия, опершись на его протянутую руку, живо вскарабкалась на постель, замерла рядом, обиженная и недоумевающая. Потом нерешительно положила ему руку на плечо.
— Оставь! — выговорил Семен нехотя. — Придут…
Она покорилась, фыркнув и уткнув лицо в подушку, пошмыгала носом. Тяжелый сладковатый запах ее пота раздражал Симеона.
Наконец снаружи в дверь кинули с размаху глиняный горшок. Симеон с облегчением привскочил, сторонясь молодой, спустил ноги с постели. Сам натянул сапоги. Она, стоя у него за спиною, торопливо приводила себя в порядок. В дверь опять с треском ударил рассыпавшийся на куски горшок. Пора было выходить.
Сваха забежала, едва он успел отворить дверь, и скоро вышла растерянная, в недоумении. По толпе нарочитых гостей потек шепоток, и Симеон поймал краем уха:
— По-стариковски-то так, в перву ночь и не спят с молодой! Ето уж, конешно, мало кто выдержит, нонешние-то нетерпеливы вси!
«Оправдали!» — подумалось ему с раздражением. Того, что он просто отодвинул от себя нежеланную ночь, никто из них и помыслить себе не мог…
Почему брат Иван волен выбирать и жениться полюби, а он должен в угоду ордынскому хану — дабы у того Литва не отобрала Смоленск — спать с нелюбимой и неприятной для него девушкой?! — сто раз, вновь и вновь, спрашивал Семен у самого себя и не находил ответа.
Они вновь сидели за пиршественным столом, пьяные гости славили молодую, творилось уже неведомо что, черноволосая Евпраксия выжидательно и, как казалось ему, излишне смело взглядывала на своего венчанного князя, а он — он мыслил только об одном: что неотвратимо приближает и приближает к нему нелепая брачная постель и все — подметание пола дорогобужской княжною под хохот дружек, чары и возглашения — это лишь тщетные задержки на пути туда, к тому самому… С опозданием решив напиться, он вылил было в себя несколько чар греческого вина и — не смог больше. Кровь уже и так горячо и гулко ударяла в голову и уши, отнюдь не нарушая меж тем полной ясности сознания…
Хорошо, что в спальном покое, все том же, жарком и тесном, была полная тьма. Раздевались, не трогая друг друга. Подняв молодую, он вновь ощутил ее тошнотный сладковатый аромат и невольно задержал дыхание. Что-то напоминал этот запах, что-то давнее и опять связанное со смертью. Пахло так — или это уже казалось ему? — от колод с телами убитых в Орде тверских князей, трупным тлением.
Он лег, наконец, забравшись под одеяло и крепко сцепив зубы, чтобы унять невольную дрожь. В конце концов, все это мара, блазнь, расстроенное воображение, с самого детства не дающее ему жить спокойно! К тому же еще так недавно умерла Настасья, так помнились ее тело, руки, ее запах… А рядом лежал сейчас в обличье новобрачной серый гридень. Лежал мертвец. И даже спасительный крест с шеи, ради брачной ночи, уже снят!
Он закрыл глаза. Стыд прошел у него по телу горячею волной. Текли минуты, кажущиеся часами. Евпраксия дышала рядом, ожидая, но никак не помогая ему. Наконец произнесла обиженно и надменно:
— Ты… вспоминаешь ее?
Симеон молча, отрицая, потряс головою. Пытался что-то сказать: «Ты, ты…» — и не мог. Его душила злоба, перебившая наконец страх. Почему она лежит так, словно колода, не ластится к нему, не просит… Поди, тоже — выгодный брак! Великий князь владимирский, как же! А у самой… Да нет у нее никого, что я! Попросту и я для нее…
— Спи! — ответил он грубо, понимая, что сейчас, в эти мгновения, что бы ни совершилось у них потом, его новый брак и семейное согласие непоправимо и необратимо рушат в провал…
Евпраксия резко, всем телом, так, что качнуло постель, рассерженною самкой отворотила от него к стене, натянув одеяло на голову. А Симеон лежал в тяжком отупении, недоумевая, чувствуя попеременно смесь отвращения, ужаса и стыда. И что-то серое, не имущее имени и вида, казалось, шевелилось и проплывало пред ним во тьме покоя.
Сейчас, сквозь тьму веков, трудно понять уже, что же произошло у князя Семена с его второю женой? Был ли это нередкий и в ту пору случай аллергии — бессознательного, вплоть до невозможности физической близости, отвращения, в котором Евпраксия была так же невинна, как и сам Симеон? Была ли роковая нелюбовь молодой к своему супругу? Скорее, впрочем, первое. Не был, не мог быть князь Семен Иваныч, тридцатилетний здоровый муж, отнюдь не безобразный и лишенный многих пороков своего времени, столь отвратен для юной дочери удельного дорогобужского князя, чтобы вовсе не могла она допустить венчанного как-никак супруга своего до брачного ложа! Да такого и не бывало никогда… Добавим, что, выйдя вторично замуж за князя Федора Фоминского, Евпраксия благополучно жила с мужем и нарожала ему здоровых сыновей. Хотя и то сказать: кто и когда возмог постичь все причуды женского сердца? Нет, дело было все-таки в самом Симеоне, и только в нем!
Аллергия чаще всего бывает на запах. В русском народном этикете не полагается говорить о дурных запахах. Скажут скорее: «Тяжко смотреть». В брачных отношениях запах тела — хоть о том вовсе не принято упоминать — едва ли не более всего прочего предопределяет отвращение или влечение молодых друг к другу. Достаточно ли, однако, подобного объяснения?
Много позже один старый боярин, приближенный ко двору, рассказывая причину расторжения Симеонова брака, передавал, что «великого князя Семена на свадьбе испортили: ляжет с великой княгинею, и она ему покажется мертвец; и князь великий княгиню отослал к отцу ее, на Волок, и велел ее дати замуж».
Помыслим теперь, было ли дело в телесном неприятии молодых или в чем-то гораздо более, даже непередаваемо более страшном? Ибо никакой аллергией все-таки не объяснишь того, что молодая жена казалась Симеону (верующему, защищенному силою креста и молитвы человеку) на супружеском ложе — мертвецом.
Впрочем, об отсылке Евпраксии к отцу Симеон поначалу не думал вовсе. Таинство брака почиталось столь высоким, что для того, например, чтобы жениться в третий раз, требовалось получить специальное разрешение церкви, а развод был возможен только в случае ухода одного из супругов в монастырь. Не говоря уж о том, что для тестя это была бы кровная обида, в иных случаях означающая объявление войны. И потому князь Семен, сославшись на временное недомогание, порешил до поры спать с женою в разных изложнях, а сам деятельно занялся устройством свадеб своих младших братьев.
Свадьбы играли подряд, одну за другой. Обе невесты, галицкая княжна и Шура Вельяминова, вместе сидели под завескою, вместе встречали гостей и по очереди приголашивали. На торжествах было много смеху, шуму, веселой игры. И только Симеон, сидевший за отца обоих женихов, был грустен, хотя и старался изо всех сил не показать вида: хуже нет печали на свадьбе! На всю жизнь можно испортить судьбу молодым.
Еще и потому прозвали Симеона Гордым, что, чураясь хмельного застолья, он не умел радоваться вместе со всеми. Мучался этим, но поделать с собою ничего не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153