Шараф-ад-Дин явно дал волю своему воображению. Не было разгрома многих русских городов, был один уничтоженный Елец, после чего Тимур повернул к низовьям Дона, взял и разрушил Азов, разгромил черкесов на Северном Кавказе, проделав трудный путь по выжженной степи, всюду уничтожая «неверных», превращая войну с Ордою в истребительный религиозный джихад, и уже зимой, возвращаясь назад (в войсках свирепствовал голод, за тощего барана, за миску муки отдавали горы серебра), Тимур, дабы не уморить своих гулямов, взял Сарай и Хаджи-тархан, предоставив воинам их разграбить, после чего сжег оба города, разметав развалины мечетей, медрессе и дворцов.
В степи он посадил ханом своего ставленника, Койричак-оглана, вскоре, однако, погибшего при невыясненных обстоятельствах (по-видимому, он был отравлен).
Два года спустя к Тимуру прибыли из Белой Орды послы Темир-Кутлуга и Идигу (Едигея) с просьбою принять их повелителей в подданство. Тимур «внял их просьбе», поставив ханом Джучиева улуса Темир-Кутлуга, внука Урус-хана, при условии «покорности и подчинения».
Тохтамыш все еще пробовал сопротивляться. В 1396 году осадил было Кафу, но был отбит. Когда на выручку Кафы подошел Темир-Кутлуг, Тохтамыш убежал в Киев, где заключил союз с Витовтом… Но все это было потом. Теперь же, осенью 1395 года, двадцать шестого числа августа месяца, Тимур поворачивает от сожженного Ельца на юг. Было ли ему какое видение? Да и полно: замысливал ли он вообще поход на Москву?
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
То, что великое государство Тохтамыша перестало существовать, было осознано на Москве далеко не сразу. Тем паче, что вскорости в степи появился новый хозяин, смещавший и ставивший ханов по своему изволению, — Едигей (Идигу), оказавшийся, по времени, в чем-то и пострашнее Тохтамыша. И понять, что это все равно конец, что корень дерева подрублен властным Тимуром, что степная держава отныне будет лишь рассыпаться все более и более, — понять это было трудно. Хотя и то скажем, что новые московские политики уже не заглядывали в рот ордынским ханам, ловя каждое их похотение, и ордынскую дань временами вовсе переставали давать, но все же почти на столетье хватило степной грозы, и только еще полстолетья спустя, при Грозном, со взятием Казани, можно стало сказать, что Русь окончательно справилась с Ордою, а точнее — вобрала ее в себя, вместе со всем улусом Джучиевым, доплеснув вскоре, в стремлении на Восток, до Тихого океана и границ Китая, создавши русско-татарское государство, небывалое в истории, наследовавшее монголам, а до них гуннам, а еще ранее — скифам, за тысячу лет до Христа начертавшим границы этой евразийской целостности.
На Москве о тех дальних далях грядущих и минувших времен, разумеется, никто и не помышлял. Иные, более близкие заботы тревожили умы великокняжеских бояр и молодого великого князя Василия. Заботы эти, притушенные на время несовершившимся нашествием Железного Хромца, вновь начинали блазнить и требовать своего разрешения.
Война с Новым Городом была, по существу, проиграна. Того, чего добивался Василий, — подчинения Господина Нова Города власти Великого князя Московского — не произошло.
Нижний Новгород пока оставался в великокняжеских руках. Но Семен с Кирдяпою продолжали находиться в Орде, и тоже неясно было, не задумают ли бывшие суздальские князья в днешней трудноте найти себе сильного покровителя, не дай Бог, самого Темерь Аксака, и с его помощью воротить себе отцовский удел.
И была иная незаживающая язва — Литва. Когда прошедшей зимой литвины напали на Рязанское княжество, Василий не подал помощи Олегу. Нынче, кажется, для Москвы наступала расплата за измену.
Снова и снова восставал роковой вопрос о сопоставимости политики с моралью, и совершенно строгий, бескомпромиссный ответ гласил, что мораль, порядочность, честь, верность слову — выше политики, а политика, освобожденная от морали, тотчас становится игралищем дьявольских сил. Не сегодня-завтра Витовт разобьет Олега, а там уже зримо подступает черед Смоленского княжества, и приходило что-то решать.
Василий сидел в избранном им для себя покое, ожидая прихода Федора Кошки, и думал. Когда он был один, без Сони, голова работала яснее и строже, и он понимал тогда, что почти попал в расставленный Витовтом капкан.
Когда-то прадедушка, князь Данило, оказавшись на крохотном тогда московском уделе, обнаружил, что его земля кругом заперта: выход к Оке и всю торговлю с Волгою держала рязанская Коломна, на тверской дороге стоял Дмитров, на смоленской — Можайск, на серегерском пути — новогородский пригород, Волок Ламской.
Пределы княжества с той поры раздвинулись несказанно. Но оказалось теперь, что путь по Волге оседлал Нижний Новгород, что на западных рубежах стоит, подпираемый Литвою, Смоленск, что Новгород Великий упрямо числит своими и Волок Ламской, и Торжок и лишить его по закону этих городов, временно занятых московскою ратью, пока не удается, что тяжелая война с Тверью, выигранная родителем, тоже пока не привела ни к чему, разве что великое княжение владимирское осталось за Москвою, что и Ростов Великий не вполне еще принадлежит московским великим князьям, что и северные, и южные примыслы государей московских — те же Устюг, Белоозеро, Тула — переслоены и отрезаны от основного удела чужими владениями… А главное, на западе неодолимо растет Литва, придвигаясь все ближе и ближе к рубежам княжества, и вот еще почему не можно поступить с Новгородом слишком круто: возьмет, да и откачнет к Витовту альбо к Ордену!
Василий сидел пригорбясь, уронив руки на тяжелую столешницу, покрытую тканою, на восемь подножек, камчатною скатертью. Одинокий серебряный кувшин с медом и две позолоченные чарки, затейливо изузоренные, с вправленными в их донца рубинами, стояли перед ним и прикрытое круглою горбатою крышкою блюдо с заедками — ожидали гостя. Расстегнутый холщовый летник свисал у него с плеч, касаясь пола, белополотняная рубаха, богато вышитая по груди, была вправлена в прорези рукавов летника и схвачена у запястий шитыми жемчугом наручами. Он сидел неподвижно, слегка постукивая по полу востроносым тимовым зеленой кожи сапогом, и думал.
Да, у Руси было два внешних супостата, Орда и Литва, Восток и Запад. Собственно, Орда была хозяином русского улуса и зачастую помогала Руси отбиваться от тех или иных западных находников. Орды теперь нет, и разом не стало защиты от Литвы, стремящейся охапить в руку свою все русские волости, давно уже захватившей Киев, Подолию, Червонную, Белую и Черную Русь и теперь все ближе придвигающейся к сердцу Московии, заглатывая одно за другим северские княжества. И есть к тому же любимая женщина, жена, рожающая ему сыновей-наследников, дочь литвина Витовта, влюбленная в своего великого, как она считает, родителя…
И он, Василий, глава Владимирской Руси, призванный к тому, чтобы защищать, приращивать, но никому и никогда не отдавать землю, прадедами освоенную, русскою кровью политую, мирволит Витовту, совершая тем самым непростимый грех — измену родине своей! «Веду себя стойно византийским василевсам, что во взаимных которах изгубили империю Костянтина Великого! »
За окном барабанил сентябрьский дождь. Горница была жарко натоплена, тепло шло из открытых отдушников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154