— Какая разница — Глафира или Клара Васильевна? Все женщины схожи между собой. Те же ланиты, перси и лядви. А главное — женская биография значит не меньше, чем красота. Подколзин, женская биография — сильнейшая эрогенная зона. Что заставило юного Васю Розанова отдаться Аполинарии Сусловой, которой годился он в сыновья? В немалой мере то обстоятельство, что Достоевский дарил ее страстью. И кто ведает, стал ли бы Вася Василием, впоследствии — властителем дум, кабы не породнился с гением чрез ласку его бывшей подруги? Вспомни, Подколзин, что Клара Васильевна при всем ее внешнем академизме напутствовала весь авангард, абстракцию, абсурд, а затем и нашу новейшую натуральность. Все знаменитые представители всех направлений и течений в свой час получили зеленый свет. Ничто не сравнится с ее сейсмичностью, никто так не чувствует злобы дня. Она — хранительница святынь, но это она благословила ниспровержение всех табу. Когда б не ее авторитет, инцест, содомия и педофилия, очень возможно, до сей поры ютились бы на задворках словесности. Радуйся, что она обратила свой взор на тебя, отзовись фортуне. С удачей разминуться несложно, если ты лох или лопух. И помни, кто хочет стать сенсацией, должен соблюдать ритуал.
Некоторое время шли молча. Тоска непреходящей обиды, казалось бы, навеки застывшая на длинном и узком лице Подколзина, ушла, и вместо нее обозначилось выражение полнейшей растерянности.
— Ты полагаешь, что я могу остаться с нею наедине? — спросил он, затравленно озираясь.
— Не исключено, — сказал Дьяков.
— Что же я должен ей сказать?
— Не говори ничего о «Кнуте». Скажи ей, что ты давно следишь за ее царственным полетом. И пусть она выпита до дна, но ты надеешься, что на донышке еще осталась заветная капелька, предназначенная для тебя одного. Вспомни хоть те вдохновенные речи, которые ты адресовал осенней даме в «Московском дорожнике».
— Ее от моих речей тошнило, — сказал Подколзин.
— Теперь не стошнило бы. Теперь твое каждое слово — смарагд. Ну вот, мы пришли, возьми себя в руки.
— И все ж, не бросай меня одного, — жалобно попросил Подколзин.
— Георгий, не валяй дурака. В конце концов, кто из нас Победоносец? Я не могу всегда жить рядом. Не будь ребенком. Я ведь не вечен. И что от тебя, в конце концов, требуется? Смотреть на нее и дышать тяжело.
Дьяков вновь обозрел Подколзина, критически покачал головой и позвонил. Дверь отворилась. Пред ними стояла Клара Васильевна. Мгновенно повлажневшей ладонью Подколзин торопливо пригладил темно-соломенные пряди и медленно протянул цветы. Клара Васильевна их взяла и прошуршала с легкой улыбкой: «Рада принять у себя Подколзина». В прихожей Подколзин сделал попытку снять туфли, но хозяйка сказала, сделав остерегающий жест:
— Не нужно, нет. Не снимайте обуви. В костюме и тапках мужчина не смотрится. Он уже не вполне мужчина.
После чего пригласила в гостиную.
Яков Дьяков не мог не заметить, что облик ее претерпел изменения. На ней нынче было платье с блестками. Оно обтягивало фигуру, подчеркивая ее худощавость. Хозяйка квартиры казалась схожей с рыбой в золотой чешуе. На тонких запястьях были браслеты. Не было строгого пучка, черепаховый андалузский гребень покоился, верно, в одной из шкатулок, и волосы падали на плеча. Впрочем, испанские мотивы сохранялись в колористической гамме — стены, шторы, обивка на креслах и ложе, видневшееся за дверью, распахнутой в соседнюю комнату, — все было гранатового цвета, душного, жгучего, пиренейского.
За кофе с бисквитом она сказала:
— Итак, вы вчерашней пьесы не приняли.
Подколзин промолчал и, насупившись, стал разглядывать фотографии, обильно развешанные на стенах.
Дьяков сказал:
— Георгий Гурыч не раз и не два мне говорил, что оргиастический реализм себя исчерпал бесповоротно.
Клара Васильевна кивнула:
— Да, пожалуй, что так и есть. Кто-то, читавший ранее пьесу, мне говорил, что она обещает некую новую гармонию. Видимо, ему показалось, что после трагической черноты конца столетья в ней есть надежда. Но эта полоска света хрупка, так неуверенна, так латентна. Да, вы сумели определить ее корневую несостоятельность. Все это грустно и закономерно — болезнь эстетического процесса не может быть исцелена одним взмахом. Она сперва погружается в длительный, протяженный анабиоз. Латентность! Да, вы отыскали слово. Возможно, дефиниция ваша не всеми была адекватно понята, но это уже не ваша проблема.
— Ему довольно быть понятым вами, — с мягкой усмешкой сказал Яков Дьяков.
— Георгий Гурыч однажды сказал, что иные философы прибегают к редукции, ибо боятся, что без нее не будут востребованы. Но он полагает, что высшая сложность уже изначально обречена на автономное существование.
— Так он мыслит? — спросила Клара Васильевна.
— Именно так, — подтвердил Яков Дьяков. — Он ни к чему не применяется. Таково его кредо и точка отсчета.
— Делает честь его независимости, — произнесла Клара Васильевна. — За вас, Подколзин! За вашу цельность.
И подняла рюмку с ликером.
Ликер керосинового цвета был плотен, густ, отдавал иодом, но Подколзин выпил две полных рюмки и, почти сразу, еще одну. Все естество его пребывало в напряжении, в безотчетном страхе и в ожидании беды. Казалось, он угодил в капкан. То и дело он узнавал про себя нечто новое и почти непостижное, мысли, которые, по свидетельству Якова Дьякова, он излагал, повергали в состояние жути — никак нельзя было разобраться ни в их существе, ни в их притягательности. Ему оставалось только гадать, что будет в ближайшие секунды вброшено в мир от его имени. И вместе с тем, почтительность дамы, имевшей такой общественный вес, действовала на него одуряюще.
— Я благодарна Якову Яновичу за то, что он привел вас ко мне, — проговорила Клара Васильевна.
— Я сделал лишь то, что вы повелели, — сказал Дьяков. — Я исполнил свой долг. Два человека такого масштаба не могли пребывать долее розно. Теперь, осуществив свою миссию, удаляюсь по неотложным делам.
Клара Васильевна вздохнула:
— Жаль, что вы покидаете нас.
— А мне-то как жаль, — признался Дьяков, — такое выпадает нечасто. Поэтому и помнишь всю жизнь. Прощайте, бесценная Клара Васильевна. Должен сказать, вам придется с ним трудно. Простите ему его угрюмство. Не это двигатель его. Таков Подколзин: за целый час может не произнести ни слова.
— Надеюсь, что я его разговорю, — с улыбкой сказала Клара Васильевна.
Подколзин с мольбой взглянул на Дьякова, но тот уже скрылся с хозяйкой в прихожей. Оттуда донеслись две-три фразы, которых Подколзин не разобрал, короткий бархатистый смешок, гулко закрылась входная дверь, и Клара Васильевна вернулась.
— А вы все посматриваете на портреты, — сказала она. — От меня не укрылось, что вы их уже давно исследуете.
— Как их много! И все это ваши знакомые? — смущенно пробормотал Подколзин.
— Ну что же, можно назвать их и так, — Клара Васильевна усмехнулась. — Как видите, люди здесь самые разные. Юные, зрелые, пожилые. Один пригож, другой — Квазимодо, но всех породнил их божий дар. Каждый из них украсил эпоху. Вот это Дерябин, да это он, вы, кажется, удивлены, признайтесь? Тогда он собою воплощал романтическую весну авангарда, не всем было ясно его значение. Вот упоительный Овсянкин — я первой расслышала эту свирель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22