Не имеет значения. Ты должен отобрать у него мяч, не размышляя, кто падет при этом жертвой.
Я рвусь из ворот, чтобы поймать свою добычу, спровоцировать противника на попытку забить мяч в мои ворота. При таких действиях опасность получить травму велика. Для обоих охотников за мячом.
Итак, я ускоряюсь. Баттистон двигается на меня. По опыту знаю, что он попытается перебросить мяч. Высоко подпрыгиваю. Патрик не попадает по мячу. Когда ты в воздухе, нельзя уже затормозить свой полет, в лучшем случае можно немного увернуться. Вратарь – не самолет. Я не мог больше сделать ничего: ни удержать себя, ни оттолкнуться. С согнутыми в коленях ногами я летел на Баттистона. Если бы мы столкнулись фронтально, ему пришлось бы еще хуже. В последний момент я сумел слегка развернуться и ударил его задним местом или бедром в голову. Он упал. Я тоже. Ощутил боль в боку, но она скоро прошла.
Мяч катился мимо ворот. Взгляд в направлении бокового судьи. Мы, вратари, делаем это почти всегда, если был фол или столкновение. Что зафиксировал он? Он не дрогнул. Никакой реакции с его стороны. Ничего. Все о'кей. Я перевернулся и встал. Патрик лежал на земле. Я направился мимо него в мои ворота.
«Ты обязан подойти туда, – еще подумал я. – Тебе нужно к нему».
Но там уже стояли, выкрикивая ругательства и угрозы, французы Трезор и Тигана. «Если ты сейчас подойдешь, будет стычка», – появилось у меня опасение. Чтобы избежать конфликта, я попросту остался в воротах. Я испытывал страх перед тем, что могло бы произойти. Но страшили меня не объяснения и не игроки. В воздухе нависла взрывоопасная напряженность.
«Если ты подойдешь и попробуешь извиниться, а они ударят тебя, – произойдет скандал. Ты потеряешь самообладание, ввяжешься в драку».
Идиотское положение. Они могли наброситься, возможно, даже стали бы плеваться. Так бывает часто, но этого никто не видит. Быть оплеванным – самое ужасное. Ты бесишься, тебе хочется убить их.
Итак, я не смог справиться с собой, заставить себя подойти к Баттистону и сказать ему несколько сочувственных слов. К тому же вся эта игра была просто сумасшедшей. Я не смог подойти к нему, хотя в тот момент это было самым простым. В общем, первая ошибка заключалась в том, что я не выразил своего сожаления по поводу травмы Патрика Баттистона.
Я стоял в воротах, в смущении поигрывая мячом. Это была трусость. Быть может, впервые в жизни я по-настоящему струсил.
Я хотел уговорить себя, что моей вины тут нет. Как ребенок, который, совершив большую глупость, беспечно пытается играть дальше. Так, словно ничего и не было. Я ведь не хотел фолить. Меня оправдывал арбитр. Он не показал мне ни желтой, ни красной карточки.
Патрик Баттистон все еще лежал на траве, ему оказывали помощь. Я надеялся в душе: все будет хорошо, нормально. Как всегда, он еще слегка и играет, чтобы завести публику, сейчас он поднимется. Я ждал: «Вставай, парень, да вставай же, почему ты все еще на земле?» Он все-таки скоро поднимется…
Кто-то потребовал носилки. Подошли оба капитана, врачи, санитары. Видимо, что-то серьезное. Патрика отправляют в больницу…
Свисток арбитра – игра продолжается. На поле вышел Румменигге. Его ответный гол, а также уравнявший счет удар Фишера поверг французов в состояние грогги. 3:3. Дополнительное время. Одиннадцатиметровые.
И мне еще хватило нахальства взять два из них… Мы оказались в финале благодаря моим броскам и фолу. Более ужасного сочетания не могло быть. Тогда я еще не ощутил этого, но затем последовала моя вторая, главная, ошибка, совершенная по недомыслию, а точнее говоря, по глупости.
На пути в раздевалку я заразился восторгом моих товарищей. Мы добились – благодаря и моей отличной игре – права выступать в финале.
И тут на меня посыпались вопросы в той форме, с которой я не сталкивался никогда прежде. Одни хвалили меня, другие поносили, но все были настроены радикально. Немецкие журналисты буквально зашипели на меня: «Тебе известно, что Баттистон потерял два зуба?»
«Если это так, я готов купить ему коронки», – ответил я.
У меня и в мыслях не было намерения потешаться над травмированным Баттистоном. Просто гора свалилась с плеч. Я-то боялся, что у Патрика сотрясение мозга, что, быть может, он лежит в коме. И все же слова были сказаны. И процитированы. В доказательство моей неспособности жалеть, сочувствовать, принимать участие. Я выглядел циником.
Но на этом мои злоключения не закончились. Третья ошибка была практически предопределена. В победной эйфории я совершенно забыл про Баттистона. И никто рядом не подумал напомнить мне о нем. Имей мы толковое руководство делегацией, как было это, к примеру, в Мексике при Брауне, такого бы не произошло никогда. Рюдигера Шмитца тоже, к сожалению, рядом не было.
В аэропорту Севильи мы завертелись в диком круговороте. Поскольку с нашей отправкой не слишком торопились, Пауль Брайтнер затеял перепалку с работниками порта и руководителями полетов. В итоге – ужасная путаница, гам, стресс. Возглавлявшие делегацию функционеры Немецкого футбольного союза в очередной раз оказались неспособными что-либо сделать. А у меня просто не было времени думать о Баттистоне. Наверное, я и не хотел этого, пытаясь выбросить тот фол из головы. Разве мы не победили, разве не вышли в финал?
Окажись этим вечером в аэропорту Герман Нойбергер или Рюдигер Шмитц, они бы наверняка оттащили меня в сторону. Мы купили бы цветы и поехали в больницу. Я сидел бы у кровати Баттистона до тех пор, пока не услышал бы от него, что все снова о'кей. Меня нужно было только направить к нему. В той ситуации я был просто не в состоянии самостоятельно прийти к этой мысли. В команде царит воодушевление. «Ты стоял фантастически», – говорит кто-то и хлопает по плечу. Рука еще здесь, а я уже слышу иные слова. «Ты – дерьмо, мерзкая свинья!» – бросает один из тех, кто видел матч по телевизору. Тогда я был настолько наивен, что и не предполагал, какой могущественной может быть телевизионная картинка.
Реакция моей матери показалась мне тревожной. «Это выглядело очень скверно», – сказала она мне по телефону. За одну игру, захватывающую как детектив, – а это был действительно матч века – я стал негодяем в глазах всего мира, не подозревая об этом. Все болельщики, сидевшие дома, во Франции, в ФРГ или где-либо еще перед телевизорами, все журналисты, специалисты, эксперты ненавидели меня – секунды, минуты, часы или возненавидели навсегда.
Они должны были так реагировать. Потому что не знали меня, как моя мать, моя жена, мой менеджер. Я стал «общеизвестным» негодяем. Немцем, который покалечил француза. Одним из тех, о чьей жестокости многое известно из кино и телепередач. Я вторгся в сферу политики, не имея ни малейшей склонности к ней.
Что знал я тогда об истории, о стереотипе восприятия немца за рубежом? Ничего. Я был самым аполитичным человеком во всей Рейнской области, но стал символом несправедливого поражения Франции, страны, в которой антинемецкие настроения готовы были вспыхнуть вновь.
Борьба за верховой мяч между защитником и нападающим. Мяч пролетает мимо, две головы бьются одна о другую. Замедленный повтор. Видно, как головы деформируются. Знакомая по боксу картинка. В моем случае, как мне рассказывали, впечатление было таким же ужасным. Бедренная кость намного внушительнее лицевых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Я рвусь из ворот, чтобы поймать свою добычу, спровоцировать противника на попытку забить мяч в мои ворота. При таких действиях опасность получить травму велика. Для обоих охотников за мячом.
Итак, я ускоряюсь. Баттистон двигается на меня. По опыту знаю, что он попытается перебросить мяч. Высоко подпрыгиваю. Патрик не попадает по мячу. Когда ты в воздухе, нельзя уже затормозить свой полет, в лучшем случае можно немного увернуться. Вратарь – не самолет. Я не мог больше сделать ничего: ни удержать себя, ни оттолкнуться. С согнутыми в коленях ногами я летел на Баттистона. Если бы мы столкнулись фронтально, ему пришлось бы еще хуже. В последний момент я сумел слегка развернуться и ударил его задним местом или бедром в голову. Он упал. Я тоже. Ощутил боль в боку, но она скоро прошла.
Мяч катился мимо ворот. Взгляд в направлении бокового судьи. Мы, вратари, делаем это почти всегда, если был фол или столкновение. Что зафиксировал он? Он не дрогнул. Никакой реакции с его стороны. Ничего. Все о'кей. Я перевернулся и встал. Патрик лежал на земле. Я направился мимо него в мои ворота.
«Ты обязан подойти туда, – еще подумал я. – Тебе нужно к нему».
Но там уже стояли, выкрикивая ругательства и угрозы, французы Трезор и Тигана. «Если ты сейчас подойдешь, будет стычка», – появилось у меня опасение. Чтобы избежать конфликта, я попросту остался в воротах. Я испытывал страх перед тем, что могло бы произойти. Но страшили меня не объяснения и не игроки. В воздухе нависла взрывоопасная напряженность.
«Если ты подойдешь и попробуешь извиниться, а они ударят тебя, – произойдет скандал. Ты потеряешь самообладание, ввяжешься в драку».
Идиотское положение. Они могли наброситься, возможно, даже стали бы плеваться. Так бывает часто, но этого никто не видит. Быть оплеванным – самое ужасное. Ты бесишься, тебе хочется убить их.
Итак, я не смог справиться с собой, заставить себя подойти к Баттистону и сказать ему несколько сочувственных слов. К тому же вся эта игра была просто сумасшедшей. Я не смог подойти к нему, хотя в тот момент это было самым простым. В общем, первая ошибка заключалась в том, что я не выразил своего сожаления по поводу травмы Патрика Баттистона.
Я стоял в воротах, в смущении поигрывая мячом. Это была трусость. Быть может, впервые в жизни я по-настоящему струсил.
Я хотел уговорить себя, что моей вины тут нет. Как ребенок, который, совершив большую глупость, беспечно пытается играть дальше. Так, словно ничего и не было. Я ведь не хотел фолить. Меня оправдывал арбитр. Он не показал мне ни желтой, ни красной карточки.
Патрик Баттистон все еще лежал на траве, ему оказывали помощь. Я надеялся в душе: все будет хорошо, нормально. Как всегда, он еще слегка и играет, чтобы завести публику, сейчас он поднимется. Я ждал: «Вставай, парень, да вставай же, почему ты все еще на земле?» Он все-таки скоро поднимется…
Кто-то потребовал носилки. Подошли оба капитана, врачи, санитары. Видимо, что-то серьезное. Патрика отправляют в больницу…
Свисток арбитра – игра продолжается. На поле вышел Румменигге. Его ответный гол, а также уравнявший счет удар Фишера поверг французов в состояние грогги. 3:3. Дополнительное время. Одиннадцатиметровые.
И мне еще хватило нахальства взять два из них… Мы оказались в финале благодаря моим броскам и фолу. Более ужасного сочетания не могло быть. Тогда я еще не ощутил этого, но затем последовала моя вторая, главная, ошибка, совершенная по недомыслию, а точнее говоря, по глупости.
На пути в раздевалку я заразился восторгом моих товарищей. Мы добились – благодаря и моей отличной игре – права выступать в финале.
И тут на меня посыпались вопросы в той форме, с которой я не сталкивался никогда прежде. Одни хвалили меня, другие поносили, но все были настроены радикально. Немецкие журналисты буквально зашипели на меня: «Тебе известно, что Баттистон потерял два зуба?»
«Если это так, я готов купить ему коронки», – ответил я.
У меня и в мыслях не было намерения потешаться над травмированным Баттистоном. Просто гора свалилась с плеч. Я-то боялся, что у Патрика сотрясение мозга, что, быть может, он лежит в коме. И все же слова были сказаны. И процитированы. В доказательство моей неспособности жалеть, сочувствовать, принимать участие. Я выглядел циником.
Но на этом мои злоключения не закончились. Третья ошибка была практически предопределена. В победной эйфории я совершенно забыл про Баттистона. И никто рядом не подумал напомнить мне о нем. Имей мы толковое руководство делегацией, как было это, к примеру, в Мексике при Брауне, такого бы не произошло никогда. Рюдигера Шмитца тоже, к сожалению, рядом не было.
В аэропорту Севильи мы завертелись в диком круговороте. Поскольку с нашей отправкой не слишком торопились, Пауль Брайтнер затеял перепалку с работниками порта и руководителями полетов. В итоге – ужасная путаница, гам, стресс. Возглавлявшие делегацию функционеры Немецкого футбольного союза в очередной раз оказались неспособными что-либо сделать. А у меня просто не было времени думать о Баттистоне. Наверное, я и не хотел этого, пытаясь выбросить тот фол из головы. Разве мы не победили, разве не вышли в финал?
Окажись этим вечером в аэропорту Герман Нойбергер или Рюдигер Шмитц, они бы наверняка оттащили меня в сторону. Мы купили бы цветы и поехали в больницу. Я сидел бы у кровати Баттистона до тех пор, пока не услышал бы от него, что все снова о'кей. Меня нужно было только направить к нему. В той ситуации я был просто не в состоянии самостоятельно прийти к этой мысли. В команде царит воодушевление. «Ты стоял фантастически», – говорит кто-то и хлопает по плечу. Рука еще здесь, а я уже слышу иные слова. «Ты – дерьмо, мерзкая свинья!» – бросает один из тех, кто видел матч по телевизору. Тогда я был настолько наивен, что и не предполагал, какой могущественной может быть телевизионная картинка.
Реакция моей матери показалась мне тревожной. «Это выглядело очень скверно», – сказала она мне по телефону. За одну игру, захватывающую как детектив, – а это был действительно матч века – я стал негодяем в глазах всего мира, не подозревая об этом. Все болельщики, сидевшие дома, во Франции, в ФРГ или где-либо еще перед телевизорами, все журналисты, специалисты, эксперты ненавидели меня – секунды, минуты, часы или возненавидели навсегда.
Они должны были так реагировать. Потому что не знали меня, как моя мать, моя жена, мой менеджер. Я стал «общеизвестным» негодяем. Немцем, который покалечил француза. Одним из тех, о чьей жестокости многое известно из кино и телепередач. Я вторгся в сферу политики, не имея ни малейшей склонности к ней.
Что знал я тогда об истории, о стереотипе восприятия немца за рубежом? Ничего. Я был самым аполитичным человеком во всей Рейнской области, но стал символом несправедливого поражения Франции, страны, в которой антинемецкие настроения готовы были вспыхнуть вновь.
Борьба за верховой мяч между защитником и нападающим. Мяч пролетает мимо, две головы бьются одна о другую. Замедленный повтор. Видно, как головы деформируются. Знакомая по боксу картинка. В моем случае, как мне рассказывали, впечатление было таким же ужасным. Бедренная кость намного внушительнее лицевых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41