- Нет, всё-таки?
- Это - так.
- Что - так?
- Смешно.
- Поди в угол.
- Зачем?
Она тихо, но грозно повторила:
- В угол!
- В какой?
Не ответив, она смотрела в лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая - чего ей надо? В углу под образами торчал круглый столик, на нём ваза с пахучими сухими травами и цветами, в другом переднем углу стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был занят кроватью, а четвёртого - не было, косяк двери стоял вплоть к стене.
- Я не знаю, что тебе надо,- сказал я, отчаявшись понять её.
Она опустилась, помолчала, потирая лоб и щёки, потом спросила:
- Тебя дедушка ставил в угол?
- Когда?
- Вообще, когда-нибудь! - крикнула она, ударив дважды ладонью по столу.
- Нет. Не помню.
- Ты знаешь, что это наказание - стоять в углу?
- Нет. Почему - наказание?
Она вздохнула.
- Ф-фу! Поди сюда.
Я подошел, спросив её:
- Зачем ты кричишь на меня?
- А ты зачем нарочно перевираешь стихи?
Как умел, я объяснил ей, что вот, закрыв глаза, я помню стихи, как они напечатаны, но если буду читать - подвернутся другие слова.
- Ты не притворяешься?
Я ответил - нет, но тотчас подумал: "А может быть, притворяюсь?" И вдруг не спеша прочитал стихи совершенно правильно; это меня удивило и уничтожило.
Чувствуя, что лицо моё вдруг точно распухло, а уши налились кровью, отяжелели и в голове неприятно шумит, я стоял пред матерью, сгорая в стыде, и сквозь слёзы видел, как печально потемнело её лицо, сжались губы, сдвинулись брови.
- Как же это? - спросила она чужим голосом.- Значит - притворялся?
- Не знаю. Я не хотел...
- Трудно с тобой,- сказала она, опуская голову.- Ступай!
Она стала требовать, чтоб я всё больше заучивал стихов, а память моя всё хуже воспринимала эти ровные строки, и всё более росло, всё злее становилось непобедимое желание переиначить, исказить стихи, подобрать к ним другие слова; это удавалось мне легко - ненужные слова являлись целыми роями и быстро спутывали обязательное, книжное. Часто бывало, что целая строка становилась для меня невидимой, и как бы честно я ни старался поймать её, она не давалась зрению памяти. Много огорчений принесло мне жалобное стихотворение - кажется, князя Вяземского:
И вечерней и ранней порою
Много старцев, и вдов, и сирот
Христа ради на помощь зовёт,
а третью строку
под окошками ходят с сумою
я аккуратно пропускал. Мать, негодуя, рассказывала о моих подвигах деду; он зловеще говорил:
- Балует! Память у него есть: молитвы он твёрже моего знает. Врёт, память у него - каменная, коли что высечено на ней, так уж крепко! Ты выпори его!
Бабушка тоже уличала меня:
- Сказки - помнит, песни - помнит, а песни - не те ли же стихи?
Всё это было верно, я чувствовал себя виноватым, но как только принимался учить стихи - откуда-то сами собою являлись, ползли тараканами другие слова и тоже строились в строки.
Как у наших у ворот
Много старцев и сирот
Ходят, ноют, хлеба просят,
Наберут - Петровне носят,
Для коров ей продают
И в овраге водку пьют.
Ночью, лёжа с бабушкой на полатях, я надоедно твердил ей всё, что помнил из книг, и всё, что сочинял сам; иногда она хохотала, но чаще журила меня:
- Ведь вот, знаешь ты, можешь! А над нищими не надо смеяться, господь с ними! Христос был нищий и все святые тоже...
Я бормотал:
Не люблю нищих
И дедушку - тоже,
Как тут быть?
Прости меня, боже!
Дед всегда ищет,
За что меня бить...
- Что ты говоришь, отсохни твой язык! - сердилась бабушка.- Да как услышит дед эти твои слова!
- Пускай!
- Напрасно ты озорничаешь да сердишь мать! Ей и без тебя не больно хорошо,- задумчиво и ласково уговаривала бабушка.
- Отчего ей нехорошо?
- Молчи знай! Не понять тебе...
- Я знаю, это дедушка её...
- Молчи, говорю!
Мне жилось плохо, я испытывал чувство, близкое к отчаянию, но почему-то мне хотелось скрыть его, я бойчился, озорничал. Уроки матери становились всё обильнее, непонятней, я легко одолевал арифметику, но терпеть не мог писать и совершенно не понимал грамматики. Но главное, что угнетало меня,- я видел, чувствовал, как тяжело матери жить в доме деда; она всё более хмурилась, смотрела на всех чужими глазами, она подолгу молча сидела у окна в сад и как-то выцветала вся. Первые дни по приезде она была ловкая, свежая, а теперь под глазами у неё легли тёмные пятна, она целыми днями ходила непричёсанная, в измятом платье, не застегнув кофту, это её портило и обижало меня: она всегда должна быть красивая, строгая, чисто одетая - лучше всех!
Во время уроков она смотрела углублёнными глазами через меня - в стену, в окно, спрашивала меня усталым голосом, забывала ответы и всё чаще сердилась, кричала - это тоже обидно: мать должна быть справедлива больше всех, как в сказках.
Иногда я спрашивал её:
- Тебе нехорошо с нами?
Она сердито откликалась:
- Делай своё дело.
Я видел также, что дед готовит что-то, пугающее бабушку и мать. Он часто запирался в комнате матери и ныл, взвизгивал там, как неприятная мне деревянная дудка кривобокого пастуха Никанора. Во время одной из таких бесед мать крикнула на весь дом:
- Этого не будет, нет!
И хлопнула дверь, а дед - завыл.
Это было вечером; бабушка, сидя в кухне у стола, шила деду рубаху и шептала что-то про себя. Когда хлопнула дверь, она сказала, прислушавшись:
- К постояльцам ушла, о господи!
Вдруг в кухню вскочил дед, подбежал к бабушке, ударил её по голове и зашипел, раскачивая ушибленную руку.
- Не болтай чего не надо, ведьма!
- Старый ты дурак,- спокойно сказала бабушка, поправляя сбитую головку.- Буду я молчать, как же! Всегда всё, что узнаю про затеи твои, скажу ей...
Он бросился на неё и стал быстро колотить кулаками по большой голове бабушки; не защищаясь, не отталкивая его, она говорила:
- Ну, бей, бей, дурачок! Ну, на, бей!
Я, с полатей, стал бросать в них подушки, одеяла, сапоги с печи, но разъярённый дед не замечал этого, бабушка же свалилась на пол, он бил голову её ногами, наконец споткнулся и упал, опрокинув ведро с водой. Вскочил, отплёвываясь и фыркая, дико оглянулся и убежал к себе на чердак; бабушка поднялась, охая, села на скамью, стала разбирать спутанные волосы. Я соскочил с полатей, она сказала мне сердито:
- Подбери подушки и всё да поклади на печь! Надумал тоже: подушками швырять! Твоё это дело? И тот, старый бес, разошёлся,- дурак!
Вдруг она охнула, сморщилась и, наклоня голову, позвала меня:
- Взгляни-ка, чего это больно тут?
Я разобрал её тяжёлые волосы,- оказалось, что глубоко под кожу ей вошла шпилька, я вытащил её, нашёл другую, у меня онемели пальцы.
- Я лучше мать позову, боюсь!
Она замахала рукой:
- Что ты? Я те позову! Слава богу, что не слышала, не видела она, а ты - на-ко! Пошел ин прочь!
И стала сама гибкими пальцами кружевницы рыться в густой чёрной гриве cвоей. Собравшись с духом, я помог ей вытащить из-под кожи ещё две толстые, изогнутые шпильки.
- Больно тебе?
- Ничего, завтра баню топить буду, вымоюсь - пройдет.
И стала просить меня ласково:
- А ты, голубА душа, не сказывай матери-то, что он бил меня, слышишь? Они и без того злы друг на друга. Не скажешь?
- Нет.
- Ну, помни же! Давай-ко уберём тут всё. Лицо-то избито у меня? Ну ладно, стало быть, все шито-крыто...
Она начала подтирать пол, а я сказал от души:
- Ты - ровно святая, мучают-мучают тебя, а тебе - ничего!
- Что глупости мелешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47