«Крысы не задержатся», «Дешевая Мегги», «Большая ленивая птичка», «Девушка, согласная на все»… Чонг, Джоунз, Перл, Стидмен… И еще тридцать шесть человек. А ведь мы прошли всего лишь около двух третей расстояния до объекта бомбежки. Из нашей эскадрильи пока не пострадал ни один самолет.
8
Прайен провел кислородную проверку. Лемб не ответил.
Раньше Мерроу постучал бы меня по плечу и большим пальцем показал за спину, что означало: пойди и узнай, в чем дело. На этот раз Базз поступил иначе.
– Лемб! Лемб! – крикнул он по внутреннему телефону. – Давай, парень, отзовись!
В голосе Мерроу слышалось что-то умоляющее, и я на мгновение подумал, что совсем иначе звучал голос Базза в тот вечер, когда он измывался над Батчером Лембом и всячески унижал его; Батчер ползал на коленях по цементному полу казармы, а Мерроу стоял над ним с выпученными глазами и рвал в клочья фотокарточку его девушки.
Не дожидаясь распоряжения Мерроу, я встал и направился в радиоотсек – мне и самому не терпелось выяснить причины молчания Батчера. По правде говоря, меня радовала возможность оказаться в темных отсеках самолета и не видеть неба. Я задержался было на трапе в бомбоотсеке, но подумал, что произойдет, если пуля попадет в бомбу, и поспешно, как крыса, стал пробираться к Батчеру.
Лемба я застал за его столиком у аппаратуры; одной рукой в перчатке он держал бортовой журнал, а другой прижимал к столику раскрытый роман. Я заметил, что его шлемофон не включен в связь. Он склонился над книгой и, скосив глаза под летными очками, пробегал строчку за строчкой, а пузырь его кислородного прибора расширялся и опадал, как бока большой лягушки. Увлеченный чтением, он, видимо, полностью отрешился от окружающего и казался марсианином или водолазом в глубинах моря, пытающимся через иллюминатор затонувшего корабля прочесть в раскрытой книге откровение о смысле жизни.
Лемб не шевельнулся при моем появлении; я подошел ближе, высоко подняв переносный кислородный баллон, заглянул через плечо Батчера и прочел:
…Мы очень заняты, а Черный Карлос, хотя и не пользуется большим влиянием, все же является королем этого маленького района. Он, очевидно, использует свое положение с целью свести старые счеты…
Бедняга Лемб! Бедняга Лемб!
Я догадался, что он отошел от своей стрелковой установки, собираясь проверить проводку и внести записи в бортовой журнал; на столике лежала раскрытая книга («Разверзшийся ад»), он погрузился в чтение, оказался в миллионе миль от войны и мчался на чалом скакуне по выжженным солнцем прериям, где обитатели забытых богом мест жестоко, но просто вершили правосудие, хладнокровно убивали друг друга из ревности, ненависти и мести. Пожалуй, читать об этом куда интереснее, чем лететь на Швайнфурт в Германию, и я не без сожаления похлопал Лемба по плечу.
Батчер вздрогнул и вернулся к войне. Он взглянул на меня и машинально поднял журнал, приглашая ознакомиться с ним. Вот видите, он же не симулировал. Больше того, он тут же сорвал с правой руки перчатку, ловко раскрыл журнал на нужной странице, схватил карандаш и написал:
«14.30. Проверка времени».
Следовательно, он присел за столик в два тридцать. Сейчас часы показывали два тридцать четыре.
Я вернулся в пилотскую кабину, включил кислородный прибор, электроподогрев комбинезона и шлемофон, потом доложил Мерроу, что с Лембом все в порядке – он просто отошел от пулемета сделать запись в бортовом журнале и потому не включился в самолетное переговорное устройство.
9
Пока я находился в радиоотсеке, показалось солнце. Мы пролетели огромное сплющенное облако, принесшее нам столько неприятностей, и вырвались в простор ясного дня. Теперь над нами голубело чистое сухое небо и сияло великолепное солнце, щедро заливая аш серебристый самолет ярким светом. Я взглянул на крыло и увидел между гондолами двигателей ослепительное сияние, такое ослепительное, что при взгляде на него начинала кружиться голова. Солнце светило где-то сбоку от нас, но уже от того, что оно светило, я чувствовал, как все теплеет во мне и как свободнее дышится.
Благословенное солнце! Эта зона, где не возникали облака и небесная синь уже сливалась с межзвездной чернотой, всегда казалась мне прекраснее, чем непроходимые джунгли и пещеры клубящихся туч, в которых нам приходилось блуждать там, у земли. Уже во время моих первых учебных полетов в тропосфере я представлял себе, что человек XX века обязательно устремится в это высокое, чистое пространство и только здесь ощутит, что никогда еще не поднимался так высоко, никогда не был так близок к свободе и животворящему солнцу. Чувство звало: выше, выше, выше! Стремительный взлет Нотр-Дам в Шартре, башни со стальными ребрами на скале Нью-Йорка, секвойя – фотоснимки с них так глубоко волновали меня в детстве, – все стремилось вверх; но что могло быть прекраснее и выше (теперь-то, став летчиком, я понял это), что могло быть прекраснее прозрачной хрустальной чаши там, на высоте…надцати тысяч футов над землей! И все же в тот день я впервые мысленно содрогнулся от этих привычных мыслей. Благодаря Дэфни, тоже впервые, я столкнулся лицом к лицу с жизнью на земле; во время нашей недавней мучительной беседы о Мерроу я первый раз за мои недолгие годы взглянул жизни прямо в глаза и понял, что только жить – это еще не все, что один или вместе с Дэфни я способен совершить нечто большее. Она настойчиво внушала мне и раньше, до последнего нашего разговора, что я лишь тешу себя иллюзией, будто живу, и в конце концов, хотя мне и казалось, что я мало чем располагаю, кроме благих намерений, заставила меня понять, что жизнь на земле позволяет достичь высот, каких я и не представлял себе, и что, поднимаясь ввысь, я наслаждался полетом только потому, что понимал его как бегство от настоящей жизни на земле, к которой, в сущности, еще не был готов. Я чувствовал себя свободным там, наверху, ибо не мог понять и оценить, как щедра на прекрасное жизнь внизу, на земле. Свобода в моем понимании была лишь подобием свободы, и только в тот день, в эти первые мгновения под ярким солнцем, ко мне постепенно приходила жажда жизни, подлинной жизни, когда бы я смог смотреть правде в лицо – правде о себе и о других – и отдавать себя другим.
Не стану утверждать, что в тот день я тщательно все обдумал и хорошо во всем разобрался. Пожалуй, бесспорно лишь то, что меня потрясло начавшееся прозрение.
Но я верю, что это и была та точка, где пересеклись кривые наших с Мерроу судеб.
10
К тому, что произошло в последующие минуты, и я, и Мерроу (он – в своем внутреннем восхождении к смерти, а я – в готовности начать новую жизнь) оказались совсем неподготовленными.
Эскадрилья за эскадрильей устремлялись на нас истребители противника. В два тридцать пять к ним присоеднились два новых звена.
– Мерзавцы! – воскликнул Хендаун. – Они сбросили перед нами бомбы на парашютах!
Пожалуй, еще несколькими минутами раньше я бы притворился, будто ничего не слышу и занялся бы проверкой показаний температуры и давления на приборной панели, но сейчас я наклонился вперед и посмотрел на цепочку небольших, поблескивавших полушарий из синтетического материала, – они четко выделялись на фоне черно-голубой бесконечности. Полушария находились довольно далеко впереди и опускались все ниже и ниже, а мы летели прямо на них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
8
Прайен провел кислородную проверку. Лемб не ответил.
Раньше Мерроу постучал бы меня по плечу и большим пальцем показал за спину, что означало: пойди и узнай, в чем дело. На этот раз Базз поступил иначе.
– Лемб! Лемб! – крикнул он по внутреннему телефону. – Давай, парень, отзовись!
В голосе Мерроу слышалось что-то умоляющее, и я на мгновение подумал, что совсем иначе звучал голос Базза в тот вечер, когда он измывался над Батчером Лембом и всячески унижал его; Батчер ползал на коленях по цементному полу казармы, а Мерроу стоял над ним с выпученными глазами и рвал в клочья фотокарточку его девушки.
Не дожидаясь распоряжения Мерроу, я встал и направился в радиоотсек – мне и самому не терпелось выяснить причины молчания Батчера. По правде говоря, меня радовала возможность оказаться в темных отсеках самолета и не видеть неба. Я задержался было на трапе в бомбоотсеке, но подумал, что произойдет, если пуля попадет в бомбу, и поспешно, как крыса, стал пробираться к Батчеру.
Лемба я застал за его столиком у аппаратуры; одной рукой в перчатке он держал бортовой журнал, а другой прижимал к столику раскрытый роман. Я заметил, что его шлемофон не включен в связь. Он склонился над книгой и, скосив глаза под летными очками, пробегал строчку за строчкой, а пузырь его кислородного прибора расширялся и опадал, как бока большой лягушки. Увлеченный чтением, он, видимо, полностью отрешился от окружающего и казался марсианином или водолазом в глубинах моря, пытающимся через иллюминатор затонувшего корабля прочесть в раскрытой книге откровение о смысле жизни.
Лемб не шевельнулся при моем появлении; я подошел ближе, высоко подняв переносный кислородный баллон, заглянул через плечо Батчера и прочел:
…Мы очень заняты, а Черный Карлос, хотя и не пользуется большим влиянием, все же является королем этого маленького района. Он, очевидно, использует свое положение с целью свести старые счеты…
Бедняга Лемб! Бедняга Лемб!
Я догадался, что он отошел от своей стрелковой установки, собираясь проверить проводку и внести записи в бортовой журнал; на столике лежала раскрытая книга («Разверзшийся ад»), он погрузился в чтение, оказался в миллионе миль от войны и мчался на чалом скакуне по выжженным солнцем прериям, где обитатели забытых богом мест жестоко, но просто вершили правосудие, хладнокровно убивали друг друга из ревности, ненависти и мести. Пожалуй, читать об этом куда интереснее, чем лететь на Швайнфурт в Германию, и я не без сожаления похлопал Лемба по плечу.
Батчер вздрогнул и вернулся к войне. Он взглянул на меня и машинально поднял журнал, приглашая ознакомиться с ним. Вот видите, он же не симулировал. Больше того, он тут же сорвал с правой руки перчатку, ловко раскрыл журнал на нужной странице, схватил карандаш и написал:
«14.30. Проверка времени».
Следовательно, он присел за столик в два тридцать. Сейчас часы показывали два тридцать четыре.
Я вернулся в пилотскую кабину, включил кислородный прибор, электроподогрев комбинезона и шлемофон, потом доложил Мерроу, что с Лембом все в порядке – он просто отошел от пулемета сделать запись в бортовом журнале и потому не включился в самолетное переговорное устройство.
9
Пока я находился в радиоотсеке, показалось солнце. Мы пролетели огромное сплющенное облако, принесшее нам столько неприятностей, и вырвались в простор ясного дня. Теперь над нами голубело чистое сухое небо и сияло великолепное солнце, щедро заливая аш серебристый самолет ярким светом. Я взглянул на крыло и увидел между гондолами двигателей ослепительное сияние, такое ослепительное, что при взгляде на него начинала кружиться голова. Солнце светило где-то сбоку от нас, но уже от того, что оно светило, я чувствовал, как все теплеет во мне и как свободнее дышится.
Благословенное солнце! Эта зона, где не возникали облака и небесная синь уже сливалась с межзвездной чернотой, всегда казалась мне прекраснее, чем непроходимые джунгли и пещеры клубящихся туч, в которых нам приходилось блуждать там, у земли. Уже во время моих первых учебных полетов в тропосфере я представлял себе, что человек XX века обязательно устремится в это высокое, чистое пространство и только здесь ощутит, что никогда еще не поднимался так высоко, никогда не был так близок к свободе и животворящему солнцу. Чувство звало: выше, выше, выше! Стремительный взлет Нотр-Дам в Шартре, башни со стальными ребрами на скале Нью-Йорка, секвойя – фотоснимки с них так глубоко волновали меня в детстве, – все стремилось вверх; но что могло быть прекраснее и выше (теперь-то, став летчиком, я понял это), что могло быть прекраснее прозрачной хрустальной чаши там, на высоте…надцати тысяч футов над землей! И все же в тот день я впервые мысленно содрогнулся от этих привычных мыслей. Благодаря Дэфни, тоже впервые, я столкнулся лицом к лицу с жизнью на земле; во время нашей недавней мучительной беседы о Мерроу я первый раз за мои недолгие годы взглянул жизни прямо в глаза и понял, что только жить – это еще не все, что один или вместе с Дэфни я способен совершить нечто большее. Она настойчиво внушала мне и раньше, до последнего нашего разговора, что я лишь тешу себя иллюзией, будто живу, и в конце концов, хотя мне и казалось, что я мало чем располагаю, кроме благих намерений, заставила меня понять, что жизнь на земле позволяет достичь высот, каких я и не представлял себе, и что, поднимаясь ввысь, я наслаждался полетом только потому, что понимал его как бегство от настоящей жизни на земле, к которой, в сущности, еще не был готов. Я чувствовал себя свободным там, наверху, ибо не мог понять и оценить, как щедра на прекрасное жизнь внизу, на земле. Свобода в моем понимании была лишь подобием свободы, и только в тот день, в эти первые мгновения под ярким солнцем, ко мне постепенно приходила жажда жизни, подлинной жизни, когда бы я смог смотреть правде в лицо – правде о себе и о других – и отдавать себя другим.
Не стану утверждать, что в тот день я тщательно все обдумал и хорошо во всем разобрался. Пожалуй, бесспорно лишь то, что меня потрясло начавшееся прозрение.
Но я верю, что это и была та точка, где пересеклись кривые наших с Мерроу судеб.
10
К тому, что произошло в последующие минуты, и я, и Мерроу (он – в своем внутреннем восхождении к смерти, а я – в готовности начать новую жизнь) оказались совсем неподготовленными.
Эскадрилья за эскадрильей устремлялись на нас истребители противника. В два тридцать пять к ним присоеднились два новых звена.
– Мерзавцы! – воскликнул Хендаун. – Они сбросили перед нами бомбы на парашютах!
Пожалуй, еще несколькими минутами раньше я бы притворился, будто ничего не слышу и занялся бы проверкой показаний температуры и давления на приборной панели, но сейчас я наклонился вперед и посмотрел на цепочку небольших, поблескивавших полушарий из синтетического материала, – они четко выделялись на фоне черно-голубой бесконечности. Полушария находились довольно далеко впереди и опускались все ниже и ниже, а мы летели прямо на них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122