Прислушиваясь к словам Дзержинского, рядовые бойцы отряда Попова все отчетливее понимали, в какую подлую, бесчестную авантюру их втянули. Они продолжали охранять Феликса Эдмундовича, охраняли еще тщательнее, чем вначале, но теперь уже охраняли его от собственных главарей, взяв на себя заботу о его безопасности.
К полудню сопротивление мятежников было окончательно сломлено. Последние группы складывали оружие. Во двор особняка ворвался патруль красноармейцев. Навстречу вышли Дзержинский, Лацис, Смидович и другие большевики, ведя за собою собственных сторожей, добровольно сдавшихся своим пленным. Мятеж левых эсеров был ликвидирован.
Остатки отряда Попова в поисках убежища рассыпались по всей Москве. Большая группа поповцев кинулась было на грузовиках к Курскому вокзалу, но встретив отпор, прорвалась на Владимирское шоссе и ударилась в бегство.
Поскольку опасаться за Кремль больше было нечего, я получил приказ отменить усиленные посты и принять непосредственное участие в поимке разбегавшихся мятежников. Вдогонку мятежникам я послал по Владимирскому шоссе отряд латышских стрелков на двух грузовиках, а сам с небольшой группой латышей пустился в погоню на паровозе.
Мы настигли бежавших километрах в тридцати – сорока от Москвы, остановили паровоз и бросились наперерез мятежникам. Завязалась короткая перестрелка. Мятежников было вдесятеро больше нас, но действовали они крайне нерешительно, а тут подоспели на грузовиках латышские стрелки, и мятежники сразу сложили оружие.
В Кремль я вернулся к вечеру и тут же отправился к Владимиру Ильичу доложить о результатах операции. Он выслушал мой доклад внимательно, но как-то спокойно, без особого интереса. Было очевидно, что для него левоэсеровский мятеж – уже прошлое, пройденный этап, что все его думы, помыслы устремлены вперед, в завтрашний день. Если что его и интересовало в связи с мятежом, то только вопрос о том, как дальше будут вести себя вожаки левых эсеров, выступившие с оружием в руках против Советской власти.
– Да, вот что, – заметил как бы между прочим Владимир Ильич, когда я закончил доклад. – Спиридонова и Саблин задержаны в Большом театре вместе со всей фракцией левых эсеров. Остальных членов фракции мы, по-видимому, отпустим, а их придется арестовать и судить. Так вы заберите-ка их обоих в Кремль и держите пока здесь, так будет надежнее.
– Охрану, конечно, организуйте, какую полагается, – добавил вошедший в кабинет Яков Михайлович, – но стеснять их особо не стесняйте. Обеспечьте книги, питание, прогулки. Разрешите передачи, но принимайте сами. За Спиридоновой вообще наблюдайте повнимательнее. Она превосходный агитатор, да и конспиратор неплохой, кого хочешь вокруг пальца обведет, учтите.
В тот же вечер я отправился в Большой театр и привез Спиридонову и Саблина в Кремль. Поместил я их в отдельных комнатах, в пустовавшем тогда так называемом Чугунном коридоре, приставив надежных часовых.
Первые дни ни от Спиридоновой, ни от Саблина никаких неприятностей не было, но уже через неделю-две Спиридонова начала всякие фокусы. Вот уж неугомонная была женщина! Да и друзья ее на воле никак не хотели успокоиться.
Прошли считанные дни после водворения Спиридоновой и Саблина в Кремль, как к Троицким воротам явилась какая-то пожилая интеллигентная женщина и заявила, что ей необходимо видеть коменданта. Все вопросы дежурного по Троицкой будке она оставляла без ответа, твердя одно; не уйду, пока не приведете коменданта.
Дежурный позвонил мне по телефону, и я велел пропустить настойчивую посетительницу ко мне в комендатуру.
Убедившись, что перед ней комендант Кремля, посетительница, назвавшаяся Сидоровой, заявила, что она близкая родственница Спиридоновой, и потребовала, чтобы ей разрешили передать Спиридоновой продукты.
– Маруся больна, серьезно больна, – упорно твердила Сидорова, – ей необходимо усиленное питание, которого вы обеспечить не сможете.
– А откуда вы знаете, – перебил я ее, – как питается у нас Спиридонова? Быть может, лучше, чем на воле.
Сидорова отрицательно покачала головой:
– Нет, нет, как кормила ее я, вы кормить не будете.
Поскольку было указание принимать передачи, я обещал Сидоровой удовлетворить ее просьбу, хотя настойчивость странной посетительницы и показалась мне несколько подозрительной.
На следующий день Сидорова явилась ровно в назначенное время с небольшим свертком продуктов.
– Вы извините, – встретил я Сидорову, – но я вынужден проверить, что вы принесли. Уж такой у нас порядок.
– Ах, боже, да делайте что угодно, – устало ответила Сидорова, – только бы продукты были переданы Марусе.
– Об этом не беспокойтесь. Себе не возьму.
Сидорова спокойно, не спеша развернула сверток. Однако – или это мне показалось? – руки у нее при этом немного дрожали.
Бегло, для виду, осмотрев продукты, я еще раз извинился и заверил Сидорову, что сегодня же все будет передано Спиридоновой.
Как только посетительница ушла, я вновь принялся за сверток. Бережно развернув бумагу, я аккуратно разложил содержимое свертка на своем письменном столе и тщательно все осмотрел. Мое внимание привлекли папиросы. Ведь Спиридонова не курит. Очевидно, угощать часовых!
Я вскрыл коробку и высыпал все до единой папиросы на стол. Взял первую, тщательно осмотрел ее, заглянул внутрь мундштука, осторожно помял мундштук между пальцев.
Папироса была обычная, ничего подозрительного. Взял вторую, третью, пятую, десятую. Все как будто в порядке. Кучка папирос на столе таяла, постепенно перекочевывая обратно в коробку. Вдруг я обнаружил, что мундштук одной из папирос на ощупь тверже, плотнее, чем у других. Ага, так и есть. Внутрь мундштука аккуратно вставлена скатанная трубочкой папиросная бумага. Я взял булавку и осторожно извлек записку. Так вот почему Сидорова так заботилась о здоровье и питании дорогой ей Маруси!
Я тут же позвонил Дзержинскому и доложил о своей находке. Феликс Эдмундович велел все продукты и папиросы передать Спиридоновой, а записку немедленно привезти ему в ВЧК.
Когда я приехал к Феликсу Эдмундовичу, он принялся меня расспрашивать о Сидоровой. К сожалению, я мало что мог сказать. Ни адреса ее, ни места работы я не знал, одни внешние приметы. Сама она о себе ничего не говорила, кроме того, что является родственницей Спиридоновой, а расспрашивать я считал неуместным.
Феликса Эдмундовича моя неосведомленность огорчила мало. Он даже был доволен, что я не задавал Сидоровой лишних вопросов. – Хорошо. Значит, не спугнул.
Больше всего интересовало Дзержинского, явится ли Сидорова еще, будет ли дальше носить передачи.
Я был уверен, что явится. Так мы с ней условились. Она хотела прийти даже на следующий день, но я ей сказал, что принимать передачи так часто не могу, и просил быть дней через пять.
– Вот и хорошо, – сказал Феликс Эдмундович. – Сделаем так. Когда она придет в Троицкую будку и позвонит насчет пропуска, ты ее пропусти, а сам тут же позвони мне. Принимать ее сразу не принимай, а подержи минут двадцать – двадцать пять в комнате дежурного, этого будет достаточно. Извинись, конечно. Скажи, что очень занят. Совещание там какое-нибудь у себя устрой или что-либо в этом роде, чтобы она видела, что ты действительно занят. Одним словом, что-нибудь придумай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
К полудню сопротивление мятежников было окончательно сломлено. Последние группы складывали оружие. Во двор особняка ворвался патруль красноармейцев. Навстречу вышли Дзержинский, Лацис, Смидович и другие большевики, ведя за собою собственных сторожей, добровольно сдавшихся своим пленным. Мятеж левых эсеров был ликвидирован.
Остатки отряда Попова в поисках убежища рассыпались по всей Москве. Большая группа поповцев кинулась было на грузовиках к Курскому вокзалу, но встретив отпор, прорвалась на Владимирское шоссе и ударилась в бегство.
Поскольку опасаться за Кремль больше было нечего, я получил приказ отменить усиленные посты и принять непосредственное участие в поимке разбегавшихся мятежников. Вдогонку мятежникам я послал по Владимирскому шоссе отряд латышских стрелков на двух грузовиках, а сам с небольшой группой латышей пустился в погоню на паровозе.
Мы настигли бежавших километрах в тридцати – сорока от Москвы, остановили паровоз и бросились наперерез мятежникам. Завязалась короткая перестрелка. Мятежников было вдесятеро больше нас, но действовали они крайне нерешительно, а тут подоспели на грузовиках латышские стрелки, и мятежники сразу сложили оружие.
В Кремль я вернулся к вечеру и тут же отправился к Владимиру Ильичу доложить о результатах операции. Он выслушал мой доклад внимательно, но как-то спокойно, без особого интереса. Было очевидно, что для него левоэсеровский мятеж – уже прошлое, пройденный этап, что все его думы, помыслы устремлены вперед, в завтрашний день. Если что его и интересовало в связи с мятежом, то только вопрос о том, как дальше будут вести себя вожаки левых эсеров, выступившие с оружием в руках против Советской власти.
– Да, вот что, – заметил как бы между прочим Владимир Ильич, когда я закончил доклад. – Спиридонова и Саблин задержаны в Большом театре вместе со всей фракцией левых эсеров. Остальных членов фракции мы, по-видимому, отпустим, а их придется арестовать и судить. Так вы заберите-ка их обоих в Кремль и держите пока здесь, так будет надежнее.
– Охрану, конечно, организуйте, какую полагается, – добавил вошедший в кабинет Яков Михайлович, – но стеснять их особо не стесняйте. Обеспечьте книги, питание, прогулки. Разрешите передачи, но принимайте сами. За Спиридоновой вообще наблюдайте повнимательнее. Она превосходный агитатор, да и конспиратор неплохой, кого хочешь вокруг пальца обведет, учтите.
В тот же вечер я отправился в Большой театр и привез Спиридонову и Саблина в Кремль. Поместил я их в отдельных комнатах, в пустовавшем тогда так называемом Чугунном коридоре, приставив надежных часовых.
Первые дни ни от Спиридоновой, ни от Саблина никаких неприятностей не было, но уже через неделю-две Спиридонова начала всякие фокусы. Вот уж неугомонная была женщина! Да и друзья ее на воле никак не хотели успокоиться.
Прошли считанные дни после водворения Спиридоновой и Саблина в Кремль, как к Троицким воротам явилась какая-то пожилая интеллигентная женщина и заявила, что ей необходимо видеть коменданта. Все вопросы дежурного по Троицкой будке она оставляла без ответа, твердя одно; не уйду, пока не приведете коменданта.
Дежурный позвонил мне по телефону, и я велел пропустить настойчивую посетительницу ко мне в комендатуру.
Убедившись, что перед ней комендант Кремля, посетительница, назвавшаяся Сидоровой, заявила, что она близкая родственница Спиридоновой, и потребовала, чтобы ей разрешили передать Спиридоновой продукты.
– Маруся больна, серьезно больна, – упорно твердила Сидорова, – ей необходимо усиленное питание, которого вы обеспечить не сможете.
– А откуда вы знаете, – перебил я ее, – как питается у нас Спиридонова? Быть может, лучше, чем на воле.
Сидорова отрицательно покачала головой:
– Нет, нет, как кормила ее я, вы кормить не будете.
Поскольку было указание принимать передачи, я обещал Сидоровой удовлетворить ее просьбу, хотя настойчивость странной посетительницы и показалась мне несколько подозрительной.
На следующий день Сидорова явилась ровно в назначенное время с небольшим свертком продуктов.
– Вы извините, – встретил я Сидорову, – но я вынужден проверить, что вы принесли. Уж такой у нас порядок.
– Ах, боже, да делайте что угодно, – устало ответила Сидорова, – только бы продукты были переданы Марусе.
– Об этом не беспокойтесь. Себе не возьму.
Сидорова спокойно, не спеша развернула сверток. Однако – или это мне показалось? – руки у нее при этом немного дрожали.
Бегло, для виду, осмотрев продукты, я еще раз извинился и заверил Сидорову, что сегодня же все будет передано Спиридоновой.
Как только посетительница ушла, я вновь принялся за сверток. Бережно развернув бумагу, я аккуратно разложил содержимое свертка на своем письменном столе и тщательно все осмотрел. Мое внимание привлекли папиросы. Ведь Спиридонова не курит. Очевидно, угощать часовых!
Я вскрыл коробку и высыпал все до единой папиросы на стол. Взял первую, тщательно осмотрел ее, заглянул внутрь мундштука, осторожно помял мундштук между пальцев.
Папироса была обычная, ничего подозрительного. Взял вторую, третью, пятую, десятую. Все как будто в порядке. Кучка папирос на столе таяла, постепенно перекочевывая обратно в коробку. Вдруг я обнаружил, что мундштук одной из папирос на ощупь тверже, плотнее, чем у других. Ага, так и есть. Внутрь мундштука аккуратно вставлена скатанная трубочкой папиросная бумага. Я взял булавку и осторожно извлек записку. Так вот почему Сидорова так заботилась о здоровье и питании дорогой ей Маруси!
Я тут же позвонил Дзержинскому и доложил о своей находке. Феликс Эдмундович велел все продукты и папиросы передать Спиридоновой, а записку немедленно привезти ему в ВЧК.
Когда я приехал к Феликсу Эдмундовичу, он принялся меня расспрашивать о Сидоровой. К сожалению, я мало что мог сказать. Ни адреса ее, ни места работы я не знал, одни внешние приметы. Сама она о себе ничего не говорила, кроме того, что является родственницей Спиридоновой, а расспрашивать я считал неуместным.
Феликса Эдмундовича моя неосведомленность огорчила мало. Он даже был доволен, что я не задавал Сидоровой лишних вопросов. – Хорошо. Значит, не спугнул.
Больше всего интересовало Дзержинского, явится ли Сидорова еще, будет ли дальше носить передачи.
Я был уверен, что явится. Так мы с ней условились. Она хотела прийти даже на следующий день, но я ей сказал, что принимать передачи так часто не могу, и просил быть дней через пять.
– Вот и хорошо, – сказал Феликс Эдмундович. – Сделаем так. Когда она придет в Троицкую будку и позвонит насчет пропуска, ты ее пропусти, а сам тут же позвони мне. Принимать ее сразу не принимай, а подержи минут двадцать – двадцать пять в комнате дежурного, этого будет достаточно. Извинись, конечно. Скажи, что очень занят. Совещание там какое-нибудь у себя устрой или что-либо в этом роде, чтобы она видела, что ты действительно занят. Одним словом, что-нибудь придумай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69