словно озвучивал выражение прекрасных, глубоких, огорченных глаз автора.
…Значит – это необходимо,
Чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Аплодисменты.
– «Скрипка и немножко нервно».
…Скрипка издергалась, упрашивая,
И вдруг разревелась
Так по-детски,
Что барабан не выдержал…
Надо ответить Римме, завтра же. Или просто описать какой-нибудь свой обычный день – как сегодня, например, подробно и честно. Или просто рассказать, как он, сыграв «Ревизора», получил ее письмо и уехал к студентам. И как в полночь девушки и парни обжигали его глазами, будто в полдень. И как он им читал Маяковского – думая об ее письме. И что не надо впадать в черную тоску из-за мерзавцев. Ведь она умеет ценить искусство и правду…
…Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне – наплевать!
Я хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте – будем
жить вместе!
А?!»
Четырнадцатое марта закончилось. Спят тысячи окон, сотни домов, лежа дремлют десятки улиц Москвы, вяло покачиваются на ходу редчайшие машины. Весело дежурит луна, напоминая большую яичницу. Значит, так и не поел досыта Леонид, так и пронес сквозь весь день неутоленный аппетит просторного мужского тела двадцати шести лет от роду.
Ровно в час ночи он подъехал к дому, в котором родился, рос и где кормил дочерей своих, ровно в час ночи. А это означает, что Павликовский Леонид, артист драматического направления, провел в заботах и трудах ровно восемнадцать часов.
Завтра с утра не забыть погонять Ленку по математике, взвинтить ее ответственность перед концом четверти. Позвонить в редакцию к Зерчавкину, вырвать хоть часа два на переделку статьи. Оговорить с Тамарой, куда девать детей в каникулы. Взяла бы отпуск за свой счет. То есть за его счет, разумеется. Да, перевод задерживается. Но завтра выплата в Филармонии. В феврале было восемь… так, значит, десять концертов к оплате. Восемью десять – восемьдесят рублей, семьдесят шесть примерно на руки. Скоро на студии. И – с телевидения перевод. Тамарка просила на туфли. Теперь Гурари пойдет на спектакль – может, чего достанет «убийственное». Завтра репетиция «Аты-баты» с этим Губиным. Надо с утра шепелявость Гошкину еще потренировать. И Пушкина еще полистать. Идеи есть. Времени мало. Вот, например, начаты два рассказа – об этом тишина. Разве что летом, да и то… Гм, тишина.
Квартира теплая, приветливая. У Тамары – огонек, читает. Раздеться и, чтобы не хрустела обертка, аккуратно за спиною внести два букета (один от студентов) в комнату. Нет, не читает. Лежит, запрокинув к люстре обиженную мину на лице.
– А позвольте украсить хижину тети Томы! – Цветы летят по назначению. Жена взвизгнула, ожила. Вот они, слабые струны слабого пола. Беззащитны женщины перед лицом нашего малейшего знака внимания.
– Чертик черноголовый, беспамятный мужик – вспомнил наконец?
И тут его осенило. Трижды она намекает на что-то особенное, сегодняшнее, взывает к его памяти, обижается…
– Глупая формалистка. Да я ни разу и не забывал.
Просто следил, как ты, ты…
– Иди ври больше! Знаем – не протрепемся. С утра такой клочкастый ходил; из театра тоже звоночек праздничный – «где была, с кем ходила»; да и сам до часу ночи неизвестно где…
– Известно! Вот значок студенты прикрепили, денежкой наградили единовременной! Старушка, а кормить в день торжества кто меня будет?
– Известно кто – Пушкин!
Десять минут совершенно необъективных, но взаимных объятий. Кухня. Ужин с вином и мясом. Съедая в день триста граммов мяса – предпочтительно оленьего или телячьего, – вы всю жизнь будете сухи, поджары, веселы и деловиты. Так говорят американцы, но они нам не указ, как сказано в одной песне. Пошел двадцатый час забот, радостей и грусти обыкновенного рабочего дня Павликовского Леонида Алексеевича. Он лежит на своей отдельной тахте и в одной руке держит томик стихов, а в другой – свою тетрадь из бывшего детского ящика. На плече его непробудно покоится нежноголовая примета семейного дуэта. Горит настольная лампа. Леонид, чтобы крепче уснуть, должен читать. Лучше всего – под музыку. Под музыку Вивальди… Вот.
Чудной рассказ Леонида Павликовского
ГЛУПЫЙ РАЗГОВОР
Я сижу за столом. Без аппетита. Подходит повар.
ОН. Ты будешь есть овощное рагу?
Я. Ра-гу? Не, боюсь, оно меня забодает.
ОН. Не, оно тебя не забодает.
Я. Тем более страшно. Знать, что оно может забодать, но почему-то не бодает.
ОН. Так ведь оно же не может бодаться. Оно «рагу», а ты небось подумал – «рога».
Я. Тем более страшно. Ничего нет хуже, чем скрытые полунамеки, я думаю, что оно «рога», а оно вон что, оказывается. Как назвал?
ОН. Рагу.
Я. Ужас какой. Вон что. Извращение. Рагу. Это еще почище, чем то. Оно даже, глядишь, и съест меня.
ОН. Боже мой! Да нет же! В том и дело! Не оно тебя, а ты его! Ты – его! Оно же для того и сделано, оно того и ждет, чтобы ты его съел. Оно ведь же очень вкусное, рагу-то!
Я– Знаешь, повар, довольно подозрительное дело. С чего бы это ему меня ждать? Вот если бы я лично был этим… как назвал?
ОН. Рагу.
Я. Ужас какой… если б я был рагой… Я б разве стал ждать, чтоб меня съели? Нет, брат! Я бы дрожал, и я бы изворачивался. А потом: с чего это оно вкусное? Я б, например, если был бы этим… как назвал?
ОН. Рагу.
Я. Ужас какой… если был бы я рагой, я бы ни за что не делался вкусным! Вот еще! Я бы делался горький! кислый! вонючий! Во какой. Понял?…
Рассказ называется «Глупый разговор», но раз вы его дочитали, значит, и вы будете из наших.
Служенье муз не терпит суеты,
Прекрасное должно быть величаво…
Все. Спать. «На свете счастья нет, но есть покой и воля…» Что-то все-таки забыл – не то сделать, не то достать. А, позвонить, кажется, Величанскому. Сашке. Но есть покой. Отличная вещь – покой. Особенно – под музыку. Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди. Вот что – целый день, оказывается, сопровождали эти стихи. Старый друг Сашка, поэт и переводчик, послезавтра сядем провожать Диму в командировку за рубеж, и я тебе скажу, как твои строчки сопровождали меня в один прекрасный день. А ты, поэт, меланхолически ответишь:
Под музыку Вивальди –
Вивальди! Вивальди!
Под музыку Вивальди,
Под вьюгу за окном,
Печалиться давайте –
Давайте, давайте!
Печалиться давайте
Об этом и о том…
Итак, он будто бы едет в вагоне метро и листает книжку стихов. А тут наступает очередная станция. А время двадцать минут какого-то. Двери раздвигаются. Весьма знакомая старушка с грустью протискивается в вагон метро и остается стоять возле его ног. Старушка не мигая смотрит, рядом с нею образуется целый как бы коллектив старушек и стариков. Вагон метро начинает трясти, почва неровная, ухабы. Многие возмущены поведением артиста, выходят из вагона, не дожидаясь остановки. Старушки стоят. Старики надвигаются. Леонид Алексеевич думает: «Ну один-то раз можно посидеть? Я столько раз уступал, ну, один-то раз можно…» Он механически листает книгу стихов и слушает речи… Глаза же его с унынием наблюдают большое количество пустых мест, даже полностью свободных скамеек. Можно просто пересесть самому, выйти из-под взглядов, думает он, но почему-то не уходит.
– Хоть бы хны, а?
– Хоть бы хны-ы! – подтверждает старик старухе.
– А на собраниях небось… да?
– Да-а, на собраниях – это уж точно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
…Значит – это необходимо,
Чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Аплодисменты.
– «Скрипка и немножко нервно».
…Скрипка издергалась, упрашивая,
И вдруг разревелась
Так по-детски,
Что барабан не выдержал…
Надо ответить Римме, завтра же. Или просто описать какой-нибудь свой обычный день – как сегодня, например, подробно и честно. Или просто рассказать, как он, сыграв «Ревизора», получил ее письмо и уехал к студентам. И как в полночь девушки и парни обжигали его глазами, будто в полдень. И как он им читал Маяковского – думая об ее письме. И что не надо впадать в черную тоску из-за мерзавцев. Ведь она умеет ценить искусство и правду…
…Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне – наплевать!
Я хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте – будем
жить вместе!
А?!»
Четырнадцатое марта закончилось. Спят тысячи окон, сотни домов, лежа дремлют десятки улиц Москвы, вяло покачиваются на ходу редчайшие машины. Весело дежурит луна, напоминая большую яичницу. Значит, так и не поел досыта Леонид, так и пронес сквозь весь день неутоленный аппетит просторного мужского тела двадцати шести лет от роду.
Ровно в час ночи он подъехал к дому, в котором родился, рос и где кормил дочерей своих, ровно в час ночи. А это означает, что Павликовский Леонид, артист драматического направления, провел в заботах и трудах ровно восемнадцать часов.
Завтра с утра не забыть погонять Ленку по математике, взвинтить ее ответственность перед концом четверти. Позвонить в редакцию к Зерчавкину, вырвать хоть часа два на переделку статьи. Оговорить с Тамарой, куда девать детей в каникулы. Взяла бы отпуск за свой счет. То есть за его счет, разумеется. Да, перевод задерживается. Но завтра выплата в Филармонии. В феврале было восемь… так, значит, десять концертов к оплате. Восемью десять – восемьдесят рублей, семьдесят шесть примерно на руки. Скоро на студии. И – с телевидения перевод. Тамарка просила на туфли. Теперь Гурари пойдет на спектакль – может, чего достанет «убийственное». Завтра репетиция «Аты-баты» с этим Губиным. Надо с утра шепелявость Гошкину еще потренировать. И Пушкина еще полистать. Идеи есть. Времени мало. Вот, например, начаты два рассказа – об этом тишина. Разве что летом, да и то… Гм, тишина.
Квартира теплая, приветливая. У Тамары – огонек, читает. Раздеться и, чтобы не хрустела обертка, аккуратно за спиною внести два букета (один от студентов) в комнату. Нет, не читает. Лежит, запрокинув к люстре обиженную мину на лице.
– А позвольте украсить хижину тети Томы! – Цветы летят по назначению. Жена взвизгнула, ожила. Вот они, слабые струны слабого пола. Беззащитны женщины перед лицом нашего малейшего знака внимания.
– Чертик черноголовый, беспамятный мужик – вспомнил наконец?
И тут его осенило. Трижды она намекает на что-то особенное, сегодняшнее, взывает к его памяти, обижается…
– Глупая формалистка. Да я ни разу и не забывал.
Просто следил, как ты, ты…
– Иди ври больше! Знаем – не протрепемся. С утра такой клочкастый ходил; из театра тоже звоночек праздничный – «где была, с кем ходила»; да и сам до часу ночи неизвестно где…
– Известно! Вот значок студенты прикрепили, денежкой наградили единовременной! Старушка, а кормить в день торжества кто меня будет?
– Известно кто – Пушкин!
Десять минут совершенно необъективных, но взаимных объятий. Кухня. Ужин с вином и мясом. Съедая в день триста граммов мяса – предпочтительно оленьего или телячьего, – вы всю жизнь будете сухи, поджары, веселы и деловиты. Так говорят американцы, но они нам не указ, как сказано в одной песне. Пошел двадцатый час забот, радостей и грусти обыкновенного рабочего дня Павликовского Леонида Алексеевича. Он лежит на своей отдельной тахте и в одной руке держит томик стихов, а в другой – свою тетрадь из бывшего детского ящика. На плече его непробудно покоится нежноголовая примета семейного дуэта. Горит настольная лампа. Леонид, чтобы крепче уснуть, должен читать. Лучше всего – под музыку. Под музыку Вивальди… Вот.
Чудной рассказ Леонида Павликовского
ГЛУПЫЙ РАЗГОВОР
Я сижу за столом. Без аппетита. Подходит повар.
ОН. Ты будешь есть овощное рагу?
Я. Ра-гу? Не, боюсь, оно меня забодает.
ОН. Не, оно тебя не забодает.
Я. Тем более страшно. Знать, что оно может забодать, но почему-то не бодает.
ОН. Так ведь оно же не может бодаться. Оно «рагу», а ты небось подумал – «рога».
Я. Тем более страшно. Ничего нет хуже, чем скрытые полунамеки, я думаю, что оно «рога», а оно вон что, оказывается. Как назвал?
ОН. Рагу.
Я. Ужас какой. Вон что. Извращение. Рагу. Это еще почище, чем то. Оно даже, глядишь, и съест меня.
ОН. Боже мой! Да нет же! В том и дело! Не оно тебя, а ты его! Ты – его! Оно же для того и сделано, оно того и ждет, чтобы ты его съел. Оно ведь же очень вкусное, рагу-то!
Я– Знаешь, повар, довольно подозрительное дело. С чего бы это ему меня ждать? Вот если бы я лично был этим… как назвал?
ОН. Рагу.
Я. Ужас какой… если б я был рагой… Я б разве стал ждать, чтоб меня съели? Нет, брат! Я бы дрожал, и я бы изворачивался. А потом: с чего это оно вкусное? Я б, например, если был бы этим… как назвал?
ОН. Рагу.
Я. Ужас какой… если был бы я рагой, я бы ни за что не делался вкусным! Вот еще! Я бы делался горький! кислый! вонючий! Во какой. Понял?…
Рассказ называется «Глупый разговор», но раз вы его дочитали, значит, и вы будете из наших.
Служенье муз не терпит суеты,
Прекрасное должно быть величаво…
Все. Спать. «На свете счастья нет, но есть покой и воля…» Что-то все-таки забыл – не то сделать, не то достать. А, позвонить, кажется, Величанскому. Сашке. Но есть покой. Отличная вещь – покой. Особенно – под музыку. Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди. Вот что – целый день, оказывается, сопровождали эти стихи. Старый друг Сашка, поэт и переводчик, послезавтра сядем провожать Диму в командировку за рубеж, и я тебе скажу, как твои строчки сопровождали меня в один прекрасный день. А ты, поэт, меланхолически ответишь:
Под музыку Вивальди –
Вивальди! Вивальди!
Под музыку Вивальди,
Под вьюгу за окном,
Печалиться давайте –
Давайте, давайте!
Печалиться давайте
Об этом и о том…
Итак, он будто бы едет в вагоне метро и листает книжку стихов. А тут наступает очередная станция. А время двадцать минут какого-то. Двери раздвигаются. Весьма знакомая старушка с грустью протискивается в вагон метро и остается стоять возле его ног. Старушка не мигая смотрит, рядом с нею образуется целый как бы коллектив старушек и стариков. Вагон метро начинает трясти, почва неровная, ухабы. Многие возмущены поведением артиста, выходят из вагона, не дожидаясь остановки. Старушки стоят. Старики надвигаются. Леонид Алексеевич думает: «Ну один-то раз можно посидеть? Я столько раз уступал, ну, один-то раз можно…» Он механически листает книгу стихов и слушает речи… Глаза же его с унынием наблюдают большое количество пустых мест, даже полностью свободных скамеек. Можно просто пересесть самому, выйти из-под взглядов, думает он, но почему-то не уходит.
– Хоть бы хны, а?
– Хоть бы хны-ы! – подтверждает старик старухе.
– А на собраниях небось… да?
– Да-а, на собраниях – это уж точно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23