богу искусств Набо, мудрой богине Аллат, всемогущему Белу, богу
солнца Шамсу. Особенно поразили его алтари Безымянному богу,
"тому, чье имя благословенно во все времена", чьим символом
являлась сжимающая крылатую молнию рука.
-- На этот счет существуют две версии, -- лениво вступил
Камедиаров, -- первая -- каждый, независимо от веры и
национальности, мог молиться у вышеупомянутых алтарей,
подставляя имя своего божества и творя свои молитвы; вторая --
имя Безымянного бога не известно людям земным, это бог иных
миров, возможно, карающий. Что это вы, Ленхен, чай на белую юбку
плесканули? Пятно останется.
-- Отстираю, -- сказала я.
-- Чем? -- спросил Шиншилла.
-- Рассолом, -- отвечала я. -- Извините, Сандро.
-- Хоть кто-то из перебивающих повинился, -- сказал Сандро,
улыбаясь мне моей улыбкой. -- Ганс переходил от памятника к
памятнику; кому только не ставили памятников в благословенной
Пальмире! Чиновникам, синодиархам, водителям караванов,
военачальникам, сенаторам и даже одному водоносу.
-- Водоносу-то с какого перепугу? -- спросил Шиншилла.
-- Поживите на такой жаре, поймете, -- сказал Леснин.
-- Это был любимый водонос халифа, -- предположил Николай
Николаевич.
-- Наконец, -- продолжал Сандро, -- к вечеру, совершенно устав
от ходьбы, зноя, шума таможен, харчевен, рынков и постоялых
дворов, криков менял, воплей спорщиков, косых взглядов
соглядатаев и звона браслетов проституток...
-- Как я его понимаю, -- сказал Шиншилла.
-- Ну, это вы, почтеннейший, загнули, -- сказал Хозяин, -- кто ж
устает от звона браслетов проституток? Чай, не колокола.
-- Он устал от всего по совокупности. Устав, Ганс забрел в
пустой амфитеатр со скамьями на греческий манер и нишами в
центре стены на манер римский. В театре ничего не играли, и
только один человек сидел у стены, размышляя о своем или
отдыхая.
-- Мир тебе, чужеземец, -- сказал сидящий.
-- И тебе мир, -- отвечал Ганс.
-- Нравится ли тебе город?
-- Истинное чудо! -- воскликнул Ганс. -- Кто же построил такую
жемчужину зодчества в сердцевине песков?
-- Ходят слухи, что Пальмиру, подобно Баальбеку и театру в
Басре, построили джинны и шайтаны по велению царя Соломона,
которому, как известно, Аллах подчинил шайтанов, строителей и
водоносов. Ночами джинны властвуют в Пальмире с давних пор; будь
осторожен тут после захода солнца. Откуда ты, чужеземец?
-- Я из города, -- ответствовал Ганс, -- именуемого Северной
Пальмирой.
-- О чудо! -- воскликнул собеседник его. -- А вашу Северную
Пальмиру тоже строили северные джинны?
Ганс замялся.
-- Не совсем так; однако строили ее в местах пустынных,
болотистых и гиблых, и многие строители умерли, не выдержав
тягот; говорят, что их призраки, особливо тех, кого похоронили
не по обряду, тоже властвуют в нашей Северной Пальмире ночами;
правда, несколько месяцев в году солнце у нас заходит за
горизонт ненадолго, и тогда ночи наши светлы, как дни.
-- Это страшно, -- сказал сидящий у стены, -- ибо вы не видите
звезд, и их охранительные взоры не проникают в ваши сердца, и в
сердцах, должно быть, воцаряется смута. Да и уснуть засветло
трудно, а человек не может жить без сновидений, он ведь не
призрак.
-- Браво! -- сказал Хозяин.
-- К тому же, -- бестрепетно продолжал Сандро, -- (это не мой
текст, а речь человека из амфитеатра) к тому же в вашем городе,
видать, мало пророков по этой причине, ведь пророки получают
откровения во снах. Сон верующего, говорит Аллах, -- сороковая
часть пророчества.
-- Думаю, вы правы, -- заметил вежливо Ганс, -- в белые ночи
действительно не спится. Зато у нас много мечтателей и
фантазеров, равно как и сочинителей, они грезят наяву и выдают
свои сны за правдивые истории.
Человек у стены покачал головой.
-- А это уж вовсе никуда не годится, -- сказал он, -- ибо
сказано: лгущий о своих снах ответит в день восстания мертвых.
Говоришь, у вас много сочинителей? Ты имеешь в виду поэтов?
-- Да, -- отвечал Ганс, -- например поэтов.
-- Знаешь, как называл поэтов аль-Джахиз? "Псы шайтана".
-- За что же он их так называл? Не оскорбление ли это?
-- Только не для меня, -- последовал ответ, -- я знаю цену
вдохновению, чужеземец. Ведь я шаир.
-- Что такое шаир?
-- Шаир -- ведун, поэт, маг. Ты никогда не писал стихов,
чужеземец?
Ганс вспомнил, что он сочинял ко дню рождения Анхен, смутился и
ответил:
-- Нет, никогда!
-- Как тебя зовут?
-- Ганс.
-- Ты говоришь с шаиром Абу-Бакром ибн аль-Хусейном. Я истинный
пес шайтана, уж можешь мне поверить, и, хотя я принял ислам,
меня не отмоет и это. Видишь ли, у меня есть фаль, дар
ясновидения, связанный с подсказкой демонов; именно они, я
полагаю, а не архангел Джебраил, диктуют мне мои касыды. И
повествуют мне немало лишнего о мире и о людском нраве. Шайтаны
приклоняют слух к речам ангелов, перегоняющих дождевые облака, к
их громовой речи, молниеносному смеху и ливневым слезам,
подслушивая разговоры небожителей и, по непониманию и злому
умыслу, перевирая их, передают поэтам. Мы лжецы и грешники
поневоле, чужеземец. Я не могу вызвать вдохновение, когда
захочу; демоны насылают его на меня, демоны вдохновения, у
которых столько имен: Хаджис, Халиля, Амр. Некоторые из
правоверных называют стихи "Кораном дьявола".
-- Ну, уж это, верно, слишком сурово, -- сказал Ганс. -- Но если
все обстоит так, как ты говоришь, попытайся бросить писать
стихи.
-- Разве в силах человек не быть тем, что он есть? Такова судьба
моя, сина. Был момент, когда хотел я уклониться от своей доли и
замолить грехи свои, и ходил поклониться черному камню Каабы, и
видел на его поверхности белую, сверкающую, как мечта, точку,
обостряющую зрение. Но через некоторое время меня вновь посетил
демон вдохновения, и я не устоял перед ним. Я в родстве со
знаменитым поэтом Имруулькайсом, а стало быть, и с предком его
Акилем, по прозванию аль-Мурар, "едок мурара", столь горького
растения, что у верблюда выворачиваются губы; у нас в роду
всегда превыше всего ценилось умение терпеть, сабр. Ас-сабр
джамиль, чужеземец, в терпении красота. Мне придется претерпеть
участь пса шайтана. Пожалуй, я подарю тебе горсть семян мурара,
и, когда эта горечь прорастет и взойдет в твоей Северной
Пальмире, вспомни обо мне, шаире, лжепророке, лжеце поневоле.
Абу-Бакр ибн аль-Хусейн дал Гансу горсть семян, завернутую в
клочок старинной эблаитской ткани с золотой нитью, и сказал:
-- Прощай.
Но Ганс попросил его на прощанье прочесть какие-нибудь стихи,
что шаир и исполнил. И стихи его были так хороши и так потрясли
Ганса, что он тут же забыл их, выйдя из амфитеатра, и никогда ни
единой строчки, ни единого слова не мог вспомнить, а помнил
только, какие осиянные звезды стоят над Пальмирой и над
пустыней, обнимающей ее, и как отдает свое дневное жаркое
дыхание песок провалу немереной бедуинской ночи, перед которой
меркнут абрисы развалин, стираются следы покинутых стоянок и
растворяются в непроглядном ничто превратившиеся в пепел костры.
Краткую паузу после подобного финала прервал Леснин.
-- Какое, однако, безобразие, что мы не услышали газелей, бейтов
либо касыд. С чего бы Гансу или Сандро их запамятовать?
Кто-нибудь может процитировать восточного шаира?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25