Но поскольку это место уже занято мной, то я предлагаю реб-Симону стать моим помощником. Имейте в виду, что нас иногда вызывает к себе сам господин градоначальник граф Шувалов для разрешения тонких вопросов, возникающих среди населения в связи с делами о разводах, банкротствах и распределении мест на городских рынках. И тут ученость реб-Симона будет очень к месту.
Прабабушка расцвела от гордости. Она вопросительно посмотрела на сына.
Он нахмурился, подумал и сказал:
– Род Наси назначил судьей невежду. И сказал Наси рабби Иегуда: «Стань возле судьи и подсказывай ему». Тот стал и подсказывал. Но судья не мог повторить. И сказал рабби Иегуда: «Какая польза говорить безмолвному камню: „Пробудись“? Научится ли камень чему-нибудь? Вот судья, который увешан золотом и убран серебром. Но духа в нем нет никакого». Так, мосье Крепе, сказано в талмуде Вавилонском, в трактате «Синедрион», в главе первой «О тяжбах гражданских».
Казенный раввин Крепе был человек светский. Он притворился, что не понял намека. Допив чай, он поставил стакан вверх донышком и положил на него оставшийся кусочек сахара в знак того, что больше не хочет чаю. Потом поцеловал прабабушке руку и удалился, увесисто ступая, квадратный, клинобородый, похожий одновременно на ассирийца и на его быка.
Однажды к прабабушке прорвался адвентист седьмого дня Нема Нагубник. Но прежде чем он открыл рот, дедушка Симон взял его за предплечье и, сильно сдавив, вывел адвентиста из комнаты. Очевидно, какая-то частица отцовской крепости передалась дедушке Симону.
Приходили родственники со стороны мамы. Яблоники, Ярославские, Столяровы, троюродные братья, внучатые племянницы, оторвавшиеся семейные ветви, всплывавшие только в дни похорон и свадеб.
Пришел среди них легендарный Евстафий Зильберман, вернувшийся недавно из Индии, всесветный бродяга, метавшийся, подобно сказочному Вениамину Третьему, по всему миру в поисках счастливой страны. Прибыв в Тимбукту, в Харбин, в Тристан-да-Кунью, все равно куда, Евстафий немедленно разворачивал там производство черного медового пряника с орехами, известного под маркой «Лейках». Это давало ему возможность существовать в то время, пока он исследовал край в поисках счастья.
Скиталец оказался низеньким толстяком на куцых ножках, с кроткой и вежливой улыбкой на щекастом лице.
– Ну что, Евстафий, жизнь в Индии тоже не сахар? – спросила прабабушка, снисходительно улыбаясь.
Безумие блеснуло в маленьких глазках Зильбермана. Он наклонился к прабабушке и сказал страстным шепотом:
– Есть Ледовитый океан. И есть на том океане полуостров Таймыр. И живет на том полуострове племя эскиненцев. И говорят, что они не знают болезней, ни зависти, ни измен, ни мордобоя.
Прабабушка подняла голову:
– А смерть они знают?
Путешественник с сожалением развел руками. Так далеко он не заходил в своих исканиях.
Внуков и невесток прабабушка не считала достойными для себя собеседниками. Сына она ставила так высоко, что стеснялась при нем пускаться в длинные рассуждения, боясь показаться глупой. И вышло так, что ни с кем она так много не разговаривала, как со мной. Может быть, она просто думала вслух, не опасаясь, что я ее пойму, как иногда поверяют свои сокровенные мысли кошке. Постепенно, на удивление всей семье, эта властная и нетерпимая старуха привязалась ко мне. «Птичка» – называла она меня. Однако выведать у нее что-нибудь о героическом подвиге прадедушки Зуси мне пока не удавалось.
– Чем тут гордиться? Силу имеет каждый бугай, – с неудовольствием говорила она. – Разве тебе не хотелось бы, Птичка, стать таким талмуд-хухемом , как твой дед?
Прабабушка не понимала, что меня с одинаковой силой влекли к себе и божественная ученость дедушки Симона, и богатырские мышцы прадедушки Зуси.
Этот разговор происходил в то время, когда дедушка, как и каждое утро, вышел на террасу молиться. Он накинул на себя ритуальную полосатую мантию, а ко лбу и к обнаженной левой руке приторочил маленькие кожаные кубики со священными текстами. Предполагалось, что священные слова через сердце и мозг впитываются в самую душу молящегося. Стоя в углу лицом к востоку, дедушка мерно раскачивался и однообразным распевом невнятно проборматывал молитвы. Солнце, подымаясь над садом, окружало дедушку сияющим ореолом.
Прабабушка смотрела на сына с обожанием и со скорбью. Я сидел у изножья ее кровати. Губы прабабушки беззвучно шевелились. Женщинам молиться не положено, и поэтому она произносила слова молитв в уме. Так она мысленно проговорила весь набор утренних молитв, за исключением той, в которой молящийся возносит богу благодарность за то, что он не создал его женщиной.
А скорбь прабабушки происходила оттого, что никто из ее четырех внуков не молился. Они покорно исполняли малейшие прихоти ее. Но никто из них – ни мой веселый бурный отец, ни кутила Филипп, ни оба гвардейца – не хотел выполнять странные обряды, установленные древним пастушеским племенем в жарких азиатских пустынях.
– Сын мой, – сказала прабабушка, когда дедушка Симон снял с себя вооружение верующего и упрятал его в бархатный мешочек. – Сын мой, ты ученый человек. Но, мыслится мне, ты иногда забываешь, что ты старший в роде. Твои сыновья распустились. Вспомни, что ты глава семьи.
Дедушка Симон огладил свою бороду, как всегда в минуту раздумья, и ответил:
– В Книге Судей сказано: «И обратились деревья к масличному дереву и сказали ему: „Царствуй над нами“. И ответила им Маслина: „Не брошу я забот о моем масле, приятном людям и богу, ради того, чтобы надеть на себя корону“.
Сказав это, дедушка поцеловал матери ее сухую руку и с достоинством удалился.
Прабабушка посмотрела ему вслед с умилением. Потом вздохнула и прошептала:
– Масло… Знаю я это его масло…
Некоторое время она сидела молча, откинувшись на подушки. Потом я почувствовал, как ее рука опустилась на мою голову.
– Какая у тебя круглая головка… – сказала она нежно.
– Но все-таки постарайся вспомнить, прабабушка, – сказал я настойчиво, – сколько детей сидело в коляске, когда лошади понесли?
– Нечаев-Мальцев ехал из Дятькова, из своего имения, – сказала прабабушка, мечтательно глядя в потолок. – Он был в генеральской форме. Очень красивой. Он же был кавалергардом и адъютантом принца Ольден-бургского. Он был большой умница. Интеллигентный человек! Он сам строил свои заводы. Не только стекольные. Механические. И железоваренные…
Я нетерпеливо перебил прабабушку:
– Ты мне лучше скажи, прабабушка, какой рукой прадедушка Зуся схватился за дуб, а какой за коней? Это же важно! Вспомни! Ну, что тебе стоит?
– Он любил Зусю, – задумчиво говорила прабабушка. – Он все прощал ему. Все глупости, которые Зуся делал на заводе по своему невежеству, все его поблажки рабочим. После смерти Зуси заводом управляла я.
Тут прабабушка остановилась. На лице ее появилась лукавая усмешка, и она сказала:
– Сказать правду, так и при жизни Зуси управляла, собственно говоря, я.
Она вздохнула.
– У меня мужской ум, Птичка, а мужской ум для женщины грех.
Она зажгла свечу и принялась растапливать над ней палочку красного сургуча. Давно уже никто не запечатывал писем сургучом. И тут я впервые увидел прабабушкину печать.
Она прозрачная, из чистого, как слеза, хрусталя с маленькой граненой головкой.
1 2 3 4 5 6 7
Прабабушка расцвела от гордости. Она вопросительно посмотрела на сына.
Он нахмурился, подумал и сказал:
– Род Наси назначил судьей невежду. И сказал Наси рабби Иегуда: «Стань возле судьи и подсказывай ему». Тот стал и подсказывал. Но судья не мог повторить. И сказал рабби Иегуда: «Какая польза говорить безмолвному камню: „Пробудись“? Научится ли камень чему-нибудь? Вот судья, который увешан золотом и убран серебром. Но духа в нем нет никакого». Так, мосье Крепе, сказано в талмуде Вавилонском, в трактате «Синедрион», в главе первой «О тяжбах гражданских».
Казенный раввин Крепе был человек светский. Он притворился, что не понял намека. Допив чай, он поставил стакан вверх донышком и положил на него оставшийся кусочек сахара в знак того, что больше не хочет чаю. Потом поцеловал прабабушке руку и удалился, увесисто ступая, квадратный, клинобородый, похожий одновременно на ассирийца и на его быка.
Однажды к прабабушке прорвался адвентист седьмого дня Нема Нагубник. Но прежде чем он открыл рот, дедушка Симон взял его за предплечье и, сильно сдавив, вывел адвентиста из комнаты. Очевидно, какая-то частица отцовской крепости передалась дедушке Симону.
Приходили родственники со стороны мамы. Яблоники, Ярославские, Столяровы, троюродные братья, внучатые племянницы, оторвавшиеся семейные ветви, всплывавшие только в дни похорон и свадеб.
Пришел среди них легендарный Евстафий Зильберман, вернувшийся недавно из Индии, всесветный бродяга, метавшийся, подобно сказочному Вениамину Третьему, по всему миру в поисках счастливой страны. Прибыв в Тимбукту, в Харбин, в Тристан-да-Кунью, все равно куда, Евстафий немедленно разворачивал там производство черного медового пряника с орехами, известного под маркой «Лейках». Это давало ему возможность существовать в то время, пока он исследовал край в поисках счастья.
Скиталец оказался низеньким толстяком на куцых ножках, с кроткой и вежливой улыбкой на щекастом лице.
– Ну что, Евстафий, жизнь в Индии тоже не сахар? – спросила прабабушка, снисходительно улыбаясь.
Безумие блеснуло в маленьких глазках Зильбермана. Он наклонился к прабабушке и сказал страстным шепотом:
– Есть Ледовитый океан. И есть на том океане полуостров Таймыр. И живет на том полуострове племя эскиненцев. И говорят, что они не знают болезней, ни зависти, ни измен, ни мордобоя.
Прабабушка подняла голову:
– А смерть они знают?
Путешественник с сожалением развел руками. Так далеко он не заходил в своих исканиях.
Внуков и невесток прабабушка не считала достойными для себя собеседниками. Сына она ставила так высоко, что стеснялась при нем пускаться в длинные рассуждения, боясь показаться глупой. И вышло так, что ни с кем она так много не разговаривала, как со мной. Может быть, она просто думала вслух, не опасаясь, что я ее пойму, как иногда поверяют свои сокровенные мысли кошке. Постепенно, на удивление всей семье, эта властная и нетерпимая старуха привязалась ко мне. «Птичка» – называла она меня. Однако выведать у нее что-нибудь о героическом подвиге прадедушки Зуси мне пока не удавалось.
– Чем тут гордиться? Силу имеет каждый бугай, – с неудовольствием говорила она. – Разве тебе не хотелось бы, Птичка, стать таким талмуд-хухемом , как твой дед?
Прабабушка не понимала, что меня с одинаковой силой влекли к себе и божественная ученость дедушки Симона, и богатырские мышцы прадедушки Зуси.
Этот разговор происходил в то время, когда дедушка, как и каждое утро, вышел на террасу молиться. Он накинул на себя ритуальную полосатую мантию, а ко лбу и к обнаженной левой руке приторочил маленькие кожаные кубики со священными текстами. Предполагалось, что священные слова через сердце и мозг впитываются в самую душу молящегося. Стоя в углу лицом к востоку, дедушка мерно раскачивался и однообразным распевом невнятно проборматывал молитвы. Солнце, подымаясь над садом, окружало дедушку сияющим ореолом.
Прабабушка смотрела на сына с обожанием и со скорбью. Я сидел у изножья ее кровати. Губы прабабушки беззвучно шевелились. Женщинам молиться не положено, и поэтому она произносила слова молитв в уме. Так она мысленно проговорила весь набор утренних молитв, за исключением той, в которой молящийся возносит богу благодарность за то, что он не создал его женщиной.
А скорбь прабабушки происходила оттого, что никто из ее четырех внуков не молился. Они покорно исполняли малейшие прихоти ее. Но никто из них – ни мой веселый бурный отец, ни кутила Филипп, ни оба гвардейца – не хотел выполнять странные обряды, установленные древним пастушеским племенем в жарких азиатских пустынях.
– Сын мой, – сказала прабабушка, когда дедушка Симон снял с себя вооружение верующего и упрятал его в бархатный мешочек. – Сын мой, ты ученый человек. Но, мыслится мне, ты иногда забываешь, что ты старший в роде. Твои сыновья распустились. Вспомни, что ты глава семьи.
Дедушка Симон огладил свою бороду, как всегда в минуту раздумья, и ответил:
– В Книге Судей сказано: «И обратились деревья к масличному дереву и сказали ему: „Царствуй над нами“. И ответила им Маслина: „Не брошу я забот о моем масле, приятном людям и богу, ради того, чтобы надеть на себя корону“.
Сказав это, дедушка поцеловал матери ее сухую руку и с достоинством удалился.
Прабабушка посмотрела ему вслед с умилением. Потом вздохнула и прошептала:
– Масло… Знаю я это его масло…
Некоторое время она сидела молча, откинувшись на подушки. Потом я почувствовал, как ее рука опустилась на мою голову.
– Какая у тебя круглая головка… – сказала она нежно.
– Но все-таки постарайся вспомнить, прабабушка, – сказал я настойчиво, – сколько детей сидело в коляске, когда лошади понесли?
– Нечаев-Мальцев ехал из Дятькова, из своего имения, – сказала прабабушка, мечтательно глядя в потолок. – Он был в генеральской форме. Очень красивой. Он же был кавалергардом и адъютантом принца Ольден-бургского. Он был большой умница. Интеллигентный человек! Он сам строил свои заводы. Не только стекольные. Механические. И железоваренные…
Я нетерпеливо перебил прабабушку:
– Ты мне лучше скажи, прабабушка, какой рукой прадедушка Зуся схватился за дуб, а какой за коней? Это же важно! Вспомни! Ну, что тебе стоит?
– Он любил Зусю, – задумчиво говорила прабабушка. – Он все прощал ему. Все глупости, которые Зуся делал на заводе по своему невежеству, все его поблажки рабочим. После смерти Зуси заводом управляла я.
Тут прабабушка остановилась. На лице ее появилась лукавая усмешка, и она сказала:
– Сказать правду, так и при жизни Зуси управляла, собственно говоря, я.
Она вздохнула.
– У меня мужской ум, Птичка, а мужской ум для женщины грех.
Она зажгла свечу и принялась растапливать над ней палочку красного сургуча. Давно уже никто не запечатывал писем сургучом. И тут я впервые увидел прабабушкину печать.
Она прозрачная, из чистого, как слеза, хрусталя с маленькой граненой головкой.
1 2 3 4 5 6 7