Наверху — темнота. Подниматься туда мне предстояло в одиночестве. Воображение могло легко нарисовать наверху петлю виселицы, качающуюся над застекленным световым люком.
Я поднялся. Остановился на верхней площадке и в полутьме различил нечто невообразимое: шесть свободно стоящих каминов или печей с вытяжными трубами, и в каждом пылает уголь.
Позвольте объяснить то, что я увидел, с точки зрения архитектуры. Видите ли, Грегори купил три типичных нью-йоркских особняка, каждый в три окна, пятиэтажных, длиной пятьдесят футов, с двумя каминами на каждом этаже. Я думал, что у него один дом, тот, с дубовой дверью и Горгоной, тронутой ярью. И не был готов к перспективе, открывшейся на последнем этаже; своей протяженностью она, казалось, нарушала все законы пространства и времени. В нижних этажах, включая цокольный, Грегори соединил три дома — дверьми и арками. А на верхнем — разобрал все разделяющие стены, продольные и поперечные, полностью оставив только шесть свободно стоящих каминов.
* * *
В ту ночь освещали студию только шесть каминов да светлые полосы — зебра — на потолке. Полосы были от света уличных фонарей, который лентами падал через девять окон, выходивших на Восточную 48-ю стрит.
Где же был Дэн Грегори? В первый момент я его не заметил. Неподвижный, безмолвный и бесформенный в длинном черном халате, он ссутулился на верблюжьем седле, перед камином, спиной ко мне, в центре, футах в двадцати от входа. Прежде, чем я понял, где он, я различил предметы на каминной доске. Они одни и белели в этой пещере. Восемь человеческих черепов, октава, расположенная в порядке размеров, от детского до прадедушкиного — эдакая маримба каннибалов.
Было и своеобразное музыкальное сопровождение — монотонная фуга для горшков и тазов, расставленных справа от Грегори под одеялом из тающего снега.
* * *
«Кер-планк». Тишина. «Плинк-панк». Тишина. «Плооп». Тишина. Так напевал люк, а я всматривался в самый бесспорный шедевр Дэна Грегори — студию, единственное его творение, которое захватывало оригинальностью.
Простое перечисление предметов, составлявших этот шедевр, — оружия, инструментов, идолов, икон, шляп, шлемов, моделей кораблей и самолетов, чучел животных, включая крокодила и стоящего на задних лапах белого медведя, — ошеломляло. Но вдобавок представьте себе пятьдесят два зеркала, от самого старинного до современных, самой разной формы, причем многие висели в неожиданных местах, под немыслимыми углами, бесконечно умножая фигуру потрясенного наблюдателя. Здесь, на площадке лестницы, где Дэн Грегори оставался невидимым, себя я видел повсюду!
Знаю точно, зеркал было пятьдесят два, на следующий день я их пересчитал. В мои обязанности входило еженедельно протирать некоторые из них. С других не разрешалось смахивать пыль под страхом смерти, сказал мой хозяин. Никто не мог изобразить, как выглядит предмет в пыльном зеркале, лучше Дэна Грегори.
Он заговорил и слегка развернул плечи, тут только я его и увидел.
— Меня тоже нигде никогда особенно не ждали, — произнес он с тем идеальным британским выговором, которым пользовался всегда, по-другому он говорил только ради забавы.
— Знаешь, мне вот что очень пошло на пользу, — добавил он, — мой учитель без конца шпынял меня, и вот смотри, кем я стал.
* * *
По словам Грегори, отец, объездчик лошадей, чуть не убил его еще младенцем — терпеть не мог его плача.
— Когда я плакал, он был способен на все, лишь бы я заткнулся. Сам-то он был еще мальчишка, в таком возрасте трудно помнить, что ты отец. Сколько тебе лет?
— Семнадцать, — выдавил я свое первое слово.
* * *
— Отец был только на год старше тебя, когда я родился, — говорил Грегори. — Если начнешь совокупляться сейчас, то к восемнадцати годам у тебя тоже будет вопящий младенец, здесь, вдали от дома, в огромном городе. Конечно, думаешь покорить Нью— Йорк своим умением рисовать? Ладно, мой отец тоже думал покорить Москву своим умением объезжать лошадей, но обнаружил, что все по части лошадей поляки к рукам прибрали, а ему выше помощника конюха не прыгнуть. Матушку он похитил из семьи, когда ей было шестнадцать лет, ничего, кроме семьи она не знала, а он задурил ей голову болтовней о том, как быстро они в Москве разбогатеют и станут знаменитыми.
Он поднялся и посмотрел на меня. Я так и стоял, не шелохнувшись, на верхушке лестницы. Новые резиновые набойки, которые я поставил на старые разбитые башмаки, свисали за край ступени, настолько не хотелось мне входить в это ошеломляюще странное, в десятках зеркал отраженное помещение.
В темноте, в черном халате Грегори был только голова и руки. Голова изрекла:
— Я родился в конюшне, как Иисус Христос, и кричал вот так, послушай. — И из его глотки вырвался душераздирающий вопль, подражание крику нежеланного младенца, удел которого кричать и кричать.
Волосы у меня встали дыбом.
12
Когда Дэну Грегори, или Грегоряну — под этим именем жил он Старом Свете, — было пять лет, жена художника Бескудникова, который гравировал клише для императорских облигаций и бумажных денег, отобрала его у родителей. Не то чтоб она его любила — просто пожалела беспризорного чесоточного зверька, ведь с ним так жестоко обращались. И сделала то же, что делала с бездомными кошками и собаками, которых иной раз притаскивала в дом,
— отдала мальчишку на попечение слуг: пусть отмоют и воспитывают.
— Слуги ее относились ко мне так же, как мои к тебе, — сказал Грегори.
— Просто лишняя работа, все равно что выгребать золу из печей, мыть ламповые стекла, выбивать ковры.
По его словам, он наблюдал, как удается выжить кошкам и собакам, и поступал так же.
— Животные почти все время проводили в мастерской Бескудникова, позади дома, — рассказывал он. — Ученики и работники ласкали их и подкармливали, ну и я туда потянулся. Но я мог делать такое, чего животные не могли. Усвоил все языки, на которых говорили в мастерской. Сам Бескудников учился в Англии и во Франции и любил давать указания помощникам то на одном, то на другом языке, не задумываясь, понимают они или нет. Вскоре я уже стал нужен, потому что мог перевести слова хозяина. Польский, русский я знал и без того — выучился у слуг.
— И армянский, — предположил я.
— Нет, — ответил он. — У своих пропойц-родителей я научился только вопить, как осел, и верещать, словно обезьяна, — да еще выть волком.
Рассказывал, что он старался освоить все, чем занимались в мастерской, и, как и я, обладал уникальной способностью моментально улавливать сходство.
— К десяти годам меня сделали учеником. К пятнадцати, — продолжал он, — всем стало очевидно, что у меня талант. Даже Бескудников почувствовал угрозу себе, поэтому дал мне задание, которое все считали невыполнимым. Он обещал перевести меня в подмастерья, если я от руки нарисую рублевую купюру — лицо и изнанку — так, что ее примут за настоящую торговцы на рынке, а у них глаз острый.
Грегори усмехнулся.
— В те времена фальшивомонетчиков вешали как раз там, на рыночной площади.
* * *
Шесть месяцев потратил юный Грегорян на банкноту, и все работавшие в мастерской сочли ее безупречной. А Бескудников сказал, что это детский лепет, и разорвал ее на мелкие кусочки.
Грегорян сделал рубль еще лучше, снова провозившись шесть месяцев. Бескудников заявил, что вторая банкнота вышла еще хуже первой, и бросил бумажку в огонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Я поднялся. Остановился на верхней площадке и в полутьме различил нечто невообразимое: шесть свободно стоящих каминов или печей с вытяжными трубами, и в каждом пылает уголь.
Позвольте объяснить то, что я увидел, с точки зрения архитектуры. Видите ли, Грегори купил три типичных нью-йоркских особняка, каждый в три окна, пятиэтажных, длиной пятьдесят футов, с двумя каминами на каждом этаже. Я думал, что у него один дом, тот, с дубовой дверью и Горгоной, тронутой ярью. И не был готов к перспективе, открывшейся на последнем этаже; своей протяженностью она, казалось, нарушала все законы пространства и времени. В нижних этажах, включая цокольный, Грегори соединил три дома — дверьми и арками. А на верхнем — разобрал все разделяющие стены, продольные и поперечные, полностью оставив только шесть свободно стоящих каминов.
* * *
В ту ночь освещали студию только шесть каминов да светлые полосы — зебра — на потолке. Полосы были от света уличных фонарей, который лентами падал через девять окон, выходивших на Восточную 48-ю стрит.
Где же был Дэн Грегори? В первый момент я его не заметил. Неподвижный, безмолвный и бесформенный в длинном черном халате, он ссутулился на верблюжьем седле, перед камином, спиной ко мне, в центре, футах в двадцати от входа. Прежде, чем я понял, где он, я различил предметы на каминной доске. Они одни и белели в этой пещере. Восемь человеческих черепов, октава, расположенная в порядке размеров, от детского до прадедушкиного — эдакая маримба каннибалов.
Было и своеобразное музыкальное сопровождение — монотонная фуга для горшков и тазов, расставленных справа от Грегори под одеялом из тающего снега.
* * *
«Кер-планк». Тишина. «Плинк-панк». Тишина. «Плооп». Тишина. Так напевал люк, а я всматривался в самый бесспорный шедевр Дэна Грегори — студию, единственное его творение, которое захватывало оригинальностью.
Простое перечисление предметов, составлявших этот шедевр, — оружия, инструментов, идолов, икон, шляп, шлемов, моделей кораблей и самолетов, чучел животных, включая крокодила и стоящего на задних лапах белого медведя, — ошеломляло. Но вдобавок представьте себе пятьдесят два зеркала, от самого старинного до современных, самой разной формы, причем многие висели в неожиданных местах, под немыслимыми углами, бесконечно умножая фигуру потрясенного наблюдателя. Здесь, на площадке лестницы, где Дэн Грегори оставался невидимым, себя я видел повсюду!
Знаю точно, зеркал было пятьдесят два, на следующий день я их пересчитал. В мои обязанности входило еженедельно протирать некоторые из них. С других не разрешалось смахивать пыль под страхом смерти, сказал мой хозяин. Никто не мог изобразить, как выглядит предмет в пыльном зеркале, лучше Дэна Грегори.
Он заговорил и слегка развернул плечи, тут только я его и увидел.
— Меня тоже нигде никогда особенно не ждали, — произнес он с тем идеальным британским выговором, которым пользовался всегда, по-другому он говорил только ради забавы.
— Знаешь, мне вот что очень пошло на пользу, — добавил он, — мой учитель без конца шпынял меня, и вот смотри, кем я стал.
* * *
По словам Грегори, отец, объездчик лошадей, чуть не убил его еще младенцем — терпеть не мог его плача.
— Когда я плакал, он был способен на все, лишь бы я заткнулся. Сам-то он был еще мальчишка, в таком возрасте трудно помнить, что ты отец. Сколько тебе лет?
— Семнадцать, — выдавил я свое первое слово.
* * *
— Отец был только на год старше тебя, когда я родился, — говорил Грегори. — Если начнешь совокупляться сейчас, то к восемнадцати годам у тебя тоже будет вопящий младенец, здесь, вдали от дома, в огромном городе. Конечно, думаешь покорить Нью— Йорк своим умением рисовать? Ладно, мой отец тоже думал покорить Москву своим умением объезжать лошадей, но обнаружил, что все по части лошадей поляки к рукам прибрали, а ему выше помощника конюха не прыгнуть. Матушку он похитил из семьи, когда ей было шестнадцать лет, ничего, кроме семьи она не знала, а он задурил ей голову болтовней о том, как быстро они в Москве разбогатеют и станут знаменитыми.
Он поднялся и посмотрел на меня. Я так и стоял, не шелохнувшись, на верхушке лестницы. Новые резиновые набойки, которые я поставил на старые разбитые башмаки, свисали за край ступени, настолько не хотелось мне входить в это ошеломляюще странное, в десятках зеркал отраженное помещение.
В темноте, в черном халате Грегори был только голова и руки. Голова изрекла:
— Я родился в конюшне, как Иисус Христос, и кричал вот так, послушай. — И из его глотки вырвался душераздирающий вопль, подражание крику нежеланного младенца, удел которого кричать и кричать.
Волосы у меня встали дыбом.
12
Когда Дэну Грегори, или Грегоряну — под этим именем жил он Старом Свете, — было пять лет, жена художника Бескудникова, который гравировал клише для императорских облигаций и бумажных денег, отобрала его у родителей. Не то чтоб она его любила — просто пожалела беспризорного чесоточного зверька, ведь с ним так жестоко обращались. И сделала то же, что делала с бездомными кошками и собаками, которых иной раз притаскивала в дом,
— отдала мальчишку на попечение слуг: пусть отмоют и воспитывают.
— Слуги ее относились ко мне так же, как мои к тебе, — сказал Грегори.
— Просто лишняя работа, все равно что выгребать золу из печей, мыть ламповые стекла, выбивать ковры.
По его словам, он наблюдал, как удается выжить кошкам и собакам, и поступал так же.
— Животные почти все время проводили в мастерской Бескудникова, позади дома, — рассказывал он. — Ученики и работники ласкали их и подкармливали, ну и я туда потянулся. Но я мог делать такое, чего животные не могли. Усвоил все языки, на которых говорили в мастерской. Сам Бескудников учился в Англии и во Франции и любил давать указания помощникам то на одном, то на другом языке, не задумываясь, понимают они или нет. Вскоре я уже стал нужен, потому что мог перевести слова хозяина. Польский, русский я знал и без того — выучился у слуг.
— И армянский, — предположил я.
— Нет, — ответил он. — У своих пропойц-родителей я научился только вопить, как осел, и верещать, словно обезьяна, — да еще выть волком.
Рассказывал, что он старался освоить все, чем занимались в мастерской, и, как и я, обладал уникальной способностью моментально улавливать сходство.
— К десяти годам меня сделали учеником. К пятнадцати, — продолжал он, — всем стало очевидно, что у меня талант. Даже Бескудников почувствовал угрозу себе, поэтому дал мне задание, которое все считали невыполнимым. Он обещал перевести меня в подмастерья, если я от руки нарисую рублевую купюру — лицо и изнанку — так, что ее примут за настоящую торговцы на рынке, а у них глаз острый.
Грегори усмехнулся.
— В те времена фальшивомонетчиков вешали как раз там, на рыночной площади.
* * *
Шесть месяцев потратил юный Грегорян на банкноту, и все работавшие в мастерской сочли ее безупречной. А Бескудников сказал, что это детский лепет, и разорвал ее на мелкие кусочки.
Грегорян сделал рубль еще лучше, снова провозившись шесть месяцев. Бескудников заявил, что вторая банкнота вышла еще хуже первой, и бросил бумажку в огонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51