Я все дальше и дальше уходил от подобного морскому прибою рокота и северного сияния огней сердца города.
Время было позднее. Теперь я ловил сигналы светлячков-сотоварищей, захваченных в ловушки верхних этажей.
Где-то, как наемный плакальщик, выла сирена.
Когда я наконец подошел к зданию, к своему дому, все окна были темны, кроме одного — окна в квартире молодого доктора Абрахама Эпштейна.
Он тоже был светлячком. Он просигналил, и я просигналил в ответ.
Где-то завели мотоцикл, будто разорвалась хлопушка.
Черная кошка перебежала мне дорогу перед входной дверью.
В парадном тоже было темно. Выключатель был испорчен. Я зажег спичку и увидел, что все почтовые ящики взломаны.
В темноте в неверном свете спички погнутые и пробитые дверцы почтовых ящиков напоминали двери тюремных камер в каком-то сожженном городе. Моя спичка привлекла внимание дежурного полицейского. Он был молодой и унылый.
— Что вы тут делаете? — спросил он.
— Я здесь живу, это мой дом.
— У вас есть документы?
Я показал ему какой-то документ и сказал, что живу в мансарде.
— Так это из-за вас все эти неприятности? — Он не упрекал меня, ему было просто интересно.
— Если хотите.
— Удивляюсь, что вы вернулись сюда.
— Я скоро снова уйду.
— Я не могу приказать вам уйти. Я просто удивляюсь, что вы вернулись.
— Я могу подняться к себе?
— Это ваш дом. Никто не может вам запретить.
— Благодарю вас.
— Не благодарите меня. У нас свободная страна, и все одинаково находятся под защитой. — Он сказал это доброжелательно. Он давал мне урок гражданского права.
— Вот так и нужно управлять страной, — сказал я.
— Не знаю, смеетесь ли вы надо мной или нет, но это правда, — сказал полицейский.
— Я не смеюсь над вами, клянусь, что нет. — Мое клятвенное уверение удовлетворило его.
— Мой отец был убит на Иводзима.
— Сочувствую.
— Полагаю, что там погибли хорошие люди и с той, и с другой стороны.
— Думаю, что правда.
— Думаете, будет еще одна? — Что — еще одна?
— Еще одна война.
— Да, — сказал я.
— Я тоже так думаю, — сказал он. — Разве это не ад?
— Вы нашли верное слово, — сказал я.
— Что может сделать один человек?
— Каждый делает какую-то малость, — сказал я. — Вот и все.
Он тяжело вздохнул.
— И все это складывается. Люди не понимают. — Он покачал головой. — Что люди должны делать?
— Подчиняться законам, — сказал я.
— Они не хотят даже и этого делать, половина, во всяком случае. Я такое вижу, люди такое мне рассказывают. Иногда я просто падаю духом.
— Это с каждым бывает, — сказал я.
— Я думаю, это частично от химии, — сказал он.
— Что — это?
— Плохое настроение. Разве не обнаружено, что это часто бывает из-за химических препаратов?
— Не знаю.
— Я об этом читал. Это одно из открытий.
— Очень интересно.
— Человеку дают какие-то химикалии, и он сходит с ума. Вот над чем они работают. Может быть, все из-за химии.
— Вполне возможно.
— Может быть, это разные химикалии, которые люди едят в разных странах, заставляют их в разное время действовать по-разному.
— Я никогда раньше об этом не думал, — сказал я.
— Иначе почему люди так меняются? Мой брат был там, в Японии, и говорит, что японцы — приятнейшие люди, каких он когда-либо встречал, а ведь это японцы убили нашего отца! Вдумайтесь в это.
— Ладно.
— Это точно химикалии, верно ведь?
— Наверное, вы правы.
— Я уверен. Подумайте об этом хорошенько.
— Ладно.
— Я все время думаю о химикалиях. Иногда мне кажется, что мне снова надо пойти в школу и выяснить досконально все, что открыли насчет химикалиев.
— Думаю, вам так и надо поступить.
— Может быть, когда о химикалиях узнают еще больше — не будет ни полицейских, ни войн, ни сумасшедших домов, ни разводов, ни малолетних преступников, ни пьяниц, ни падших женщин, ничего такого.
— Это было бы прекрасно, — сказал я.
— Я думаю, это возможно.
— Я вам верю.
— На этом пути сейчас нет ничего невозможного, надо только работать — найти деньги, найти самых способных людей, создать четкую программу — и работать.
— Я — за, — сказал я.
— Посмотрите, как некоторые женщины просто сходят с ума каждый месяц. Выделяются какие-то химические вещества, и женщина уже не может вести себя иначе. Иногда после родов начинает выделяться какое-то химическое вещество, и женщина даже может убить ребенка. Это случилось в одном из соседних домов как раз на прошлой неделе.
— Какой ужас, — сказал я. — Я и не слышал.
— Самое противоестественное, что может сделать женщина, это убить собственного ребенка, но она это сделала. Какая-то химия в крови заставила ее поступить так, хотя она вовсе этого не хотела.
— Гм… гм, — сказал я.
— Хотите знать, что случилось с миром, — сказал он. — Химия — вот в чем собака зарыта.
Глава сорок вторая.
НИ ГОЛУБЯ, НИ ЗАВЕТА…
Я поднялся в свою крысиную мансарду вверх по отделанной дубом и грубой лепкой спирали лестницы.
Обычно воздух на лестнице сохранял тоскливые запахи кухни,угольной пыли, испарений клозета, а сейчас он был свежим и холодным. Все окна в моей мансарде были разбиты. Все теплые газы с запахами жилья поднялись по лестничной клетке наверх и высвистали через мои окна, как сквозь вентиляционную трубу.
Воздух был чист.
Это ощущение, когда провонявшее старое здание внезапно оказывается открытым и зараженная атмосфера очищается, было мне хорошо знакомо. Я достаточно часто испытывал это в Берлине. Нас с Хельгой дважды разбомбили. Оба раза лестница осталась, и можно было вскарабкаться наверх.
Первый раз мы карабкались по ступенькам в свое жилье без крыши и окон, но тем не менее чудом уцелевшее внутри. В другой раз, поднимаясь по лестнице, мы внезапно оказались на холодном свежем воздухе двумя этажами ниже нашей бывшей квартиры.
Оба раза это было незабываемое ощущение — на верхней площадке разбитой лестницы под открытым небом.
Правда, это ощущение быстро пропадало, ведь, как всякая семья, мы любили наше жилье и нуждались в нем. Но все равно мы с Хельгой чувствовали себя, как Ной и его жена на горе Арарат.
Нет чувства приятней этого.
А затем снова начинали выть сирены воздушной тревоги, и мы осознавали, что мы обычные люди без голубя и без завета и что потоп далеко еще не кончился, а только начинается.
Я вспоминаю, как однажды мы с Хельгой спускались с разбитой лестничной площадки под открытым небом в бомбоубежище глубоко под землей, а наверху вокруг падали тяжелые бомбы. Они падали и падали, и казалось, это никогда не кончится.
И убежище было длинным и узким, как железнодорожный вагон, и было переполнено.
И там на скамье против нас с Хельгой сидели мужчина и женщина с тремя детьми. И женщина начала причитать, обращаясь к потолку, к бомбам, самолетам, к небу и к самому Господу Богу там, наверху.
Она начала тихо, не обращаясь ни к кому в убежище.
— Ну хорошо, — говорила она, — вот мы тут. Мы тут внизу. Слышим тебя над нами. Мы слышим, как ты гневаешься. — Голос ее вдруг перешел в крик. — Великий Боже, как ты гневаешься! — кричала она.
Ее муж — изможденный штатский с повязкой на глазу, со значком нацистского Союза учителей на лацкане, попытался ее предостеречь.
Но она не слышала его.
— Чего ты хочешь от нас? — обращалась она к потолку и ко всему, что было над ним. — Что мы должны делать? Скажи, и мы сделаем все, что ты хочешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Время было позднее. Теперь я ловил сигналы светлячков-сотоварищей, захваченных в ловушки верхних этажей.
Где-то, как наемный плакальщик, выла сирена.
Когда я наконец подошел к зданию, к своему дому, все окна были темны, кроме одного — окна в квартире молодого доктора Абрахама Эпштейна.
Он тоже был светлячком. Он просигналил, и я просигналил в ответ.
Где-то завели мотоцикл, будто разорвалась хлопушка.
Черная кошка перебежала мне дорогу перед входной дверью.
В парадном тоже было темно. Выключатель был испорчен. Я зажег спичку и увидел, что все почтовые ящики взломаны.
В темноте в неверном свете спички погнутые и пробитые дверцы почтовых ящиков напоминали двери тюремных камер в каком-то сожженном городе. Моя спичка привлекла внимание дежурного полицейского. Он был молодой и унылый.
— Что вы тут делаете? — спросил он.
— Я здесь живу, это мой дом.
— У вас есть документы?
Я показал ему какой-то документ и сказал, что живу в мансарде.
— Так это из-за вас все эти неприятности? — Он не упрекал меня, ему было просто интересно.
— Если хотите.
— Удивляюсь, что вы вернулись сюда.
— Я скоро снова уйду.
— Я не могу приказать вам уйти. Я просто удивляюсь, что вы вернулись.
— Я могу подняться к себе?
— Это ваш дом. Никто не может вам запретить.
— Благодарю вас.
— Не благодарите меня. У нас свободная страна, и все одинаково находятся под защитой. — Он сказал это доброжелательно. Он давал мне урок гражданского права.
— Вот так и нужно управлять страной, — сказал я.
— Не знаю, смеетесь ли вы надо мной или нет, но это правда, — сказал полицейский.
— Я не смеюсь над вами, клянусь, что нет. — Мое клятвенное уверение удовлетворило его.
— Мой отец был убит на Иводзима.
— Сочувствую.
— Полагаю, что там погибли хорошие люди и с той, и с другой стороны.
— Думаю, что правда.
— Думаете, будет еще одна? — Что — еще одна?
— Еще одна война.
— Да, — сказал я.
— Я тоже так думаю, — сказал он. — Разве это не ад?
— Вы нашли верное слово, — сказал я.
— Что может сделать один человек?
— Каждый делает какую-то малость, — сказал я. — Вот и все.
Он тяжело вздохнул.
— И все это складывается. Люди не понимают. — Он покачал головой. — Что люди должны делать?
— Подчиняться законам, — сказал я.
— Они не хотят даже и этого делать, половина, во всяком случае. Я такое вижу, люди такое мне рассказывают. Иногда я просто падаю духом.
— Это с каждым бывает, — сказал я.
— Я думаю, это частично от химии, — сказал он.
— Что — это?
— Плохое настроение. Разве не обнаружено, что это часто бывает из-за химических препаратов?
— Не знаю.
— Я об этом читал. Это одно из открытий.
— Очень интересно.
— Человеку дают какие-то химикалии, и он сходит с ума. Вот над чем они работают. Может быть, все из-за химии.
— Вполне возможно.
— Может быть, это разные химикалии, которые люди едят в разных странах, заставляют их в разное время действовать по-разному.
— Я никогда раньше об этом не думал, — сказал я.
— Иначе почему люди так меняются? Мой брат был там, в Японии, и говорит, что японцы — приятнейшие люди, каких он когда-либо встречал, а ведь это японцы убили нашего отца! Вдумайтесь в это.
— Ладно.
— Это точно химикалии, верно ведь?
— Наверное, вы правы.
— Я уверен. Подумайте об этом хорошенько.
— Ладно.
— Я все время думаю о химикалиях. Иногда мне кажется, что мне снова надо пойти в школу и выяснить досконально все, что открыли насчет химикалиев.
— Думаю, вам так и надо поступить.
— Может быть, когда о химикалиях узнают еще больше — не будет ни полицейских, ни войн, ни сумасшедших домов, ни разводов, ни малолетних преступников, ни пьяниц, ни падших женщин, ничего такого.
— Это было бы прекрасно, — сказал я.
— Я думаю, это возможно.
— Я вам верю.
— На этом пути сейчас нет ничего невозможного, надо только работать — найти деньги, найти самых способных людей, создать четкую программу — и работать.
— Я — за, — сказал я.
— Посмотрите, как некоторые женщины просто сходят с ума каждый месяц. Выделяются какие-то химические вещества, и женщина уже не может вести себя иначе. Иногда после родов начинает выделяться какое-то химическое вещество, и женщина даже может убить ребенка. Это случилось в одном из соседних домов как раз на прошлой неделе.
— Какой ужас, — сказал я. — Я и не слышал.
— Самое противоестественное, что может сделать женщина, это убить собственного ребенка, но она это сделала. Какая-то химия в крови заставила ее поступить так, хотя она вовсе этого не хотела.
— Гм… гм, — сказал я.
— Хотите знать, что случилось с миром, — сказал он. — Химия — вот в чем собака зарыта.
Глава сорок вторая.
НИ ГОЛУБЯ, НИ ЗАВЕТА…
Я поднялся в свою крысиную мансарду вверх по отделанной дубом и грубой лепкой спирали лестницы.
Обычно воздух на лестнице сохранял тоскливые запахи кухни,угольной пыли, испарений клозета, а сейчас он был свежим и холодным. Все окна в моей мансарде были разбиты. Все теплые газы с запахами жилья поднялись по лестничной клетке наверх и высвистали через мои окна, как сквозь вентиляционную трубу.
Воздух был чист.
Это ощущение, когда провонявшее старое здание внезапно оказывается открытым и зараженная атмосфера очищается, было мне хорошо знакомо. Я достаточно часто испытывал это в Берлине. Нас с Хельгой дважды разбомбили. Оба раза лестница осталась, и можно было вскарабкаться наверх.
Первый раз мы карабкались по ступенькам в свое жилье без крыши и окон, но тем не менее чудом уцелевшее внутри. В другой раз, поднимаясь по лестнице, мы внезапно оказались на холодном свежем воздухе двумя этажами ниже нашей бывшей квартиры.
Оба раза это было незабываемое ощущение — на верхней площадке разбитой лестницы под открытым небом.
Правда, это ощущение быстро пропадало, ведь, как всякая семья, мы любили наше жилье и нуждались в нем. Но все равно мы с Хельгой чувствовали себя, как Ной и его жена на горе Арарат.
Нет чувства приятней этого.
А затем снова начинали выть сирены воздушной тревоги, и мы осознавали, что мы обычные люди без голубя и без завета и что потоп далеко еще не кончился, а только начинается.
Я вспоминаю, как однажды мы с Хельгой спускались с разбитой лестничной площадки под открытым небом в бомбоубежище глубоко под землей, а наверху вокруг падали тяжелые бомбы. Они падали и падали, и казалось, это никогда не кончится.
И убежище было длинным и узким, как железнодорожный вагон, и было переполнено.
И там на скамье против нас с Хельгой сидели мужчина и женщина с тремя детьми. И женщина начала причитать, обращаясь к потолку, к бомбам, самолетам, к небу и к самому Господу Богу там, наверху.
Она начала тихо, не обращаясь ни к кому в убежище.
— Ну хорошо, — говорила она, — вот мы тут. Мы тут внизу. Слышим тебя над нами. Мы слышим, как ты гневаешься. — Голос ее вдруг перешел в крик. — Великий Боже, как ты гневаешься! — кричала она.
Ее муж — изможденный штатский с повязкой на глазу, со значком нацистского Союза учителей на лацкане, попытался ее предостеречь.
Но она не слышала его.
— Чего ты хочешь от нас? — обращалась она к потолку и ко всему, что было над ним. — Что мы должны делать? Скажи, и мы сделаем все, что ты хочешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38