Первым в комнате с легким пританцовыванием появился Владлен Серапионыч. Игривый блеск в его пенсне недвусмысленно указывал, что доктор уже успел порядком приложиться к заветной скляночке.
Следом за доктором, насвистывая песенку «Три поросенка», ввалился частный детектив Василий Дубов в заляпанном строительном фартуке и с мастерком в руке. Весь вид Великого Сыщика говорил, что и он тоже причастился к серапионычевой скляночке.
Последним в комнату проскользнул сам хозяин — совершенно трезвый, но в пальто, пахнущем сырою землей, и с лопатой, делавшей его похожим на Второго Могильщика из шекспировской трагедии.
— Хорошо, знаете, поработать на кладбище, на свежем воздухе, — промолвил Покровский, как бы извиняясь, что остальные были лишены такой возможности. — Простите великодушно, что заставили ждать. Пока Владлен Серапионыч исследовал мумию моего почтенного пращура, мы с Василием Николаевичем замуровывали стенку в склепе и закапывали подземный ход. Будем надеяться, что теперь ближайшие сто лет Савву Лукича никто не потревожит.
— Ну что, может быть, приступим? — вновь предложил инспектор.
— Да-да, конечно, — радостно потер руки Василий Дубов и придвинул к себе ларец. Он был сделан из какого-то дерева, особым способом обработанного и потому не подверженного тлению веков, а по бокам обит металлом, уже изрядно заржавевшим. Василий пытался поднять крышку, но та не открывалась.
— Может, кочергой подцепить? — неуверенно предложил Покровский.
— Нет-нет, не надо портить ценную вещь, — поспешно возразила баронесса. — Попробуем сначала вот этим. — Госпожа фон Aчкасофф просунула руку под стоячий воротничок своей темной блузочки, сняла с шеи скромный металлический крестик, оказавшийся маленьким ключиком, и протянула его Чаликовой. Надя вставила ключ в замочную скважину и осторожно повернула. Раздался скрип, и шкатулка открылась. По комнате распространился неуловимо-приятный запах.
— Похоже, дерево внутри пропитали каким-то ароматическим веществом, принюхавшись, отметил Серапионыч и добавил не совсем благозвучное слово по-латыни, смысл которого не уловил никто, разве что доктор Белогорский.
Все взоры устремились на таинственный ларец. Надя раскрыла крышку шире, и ее лицо озарилось неподдельным разочарованием. Вместо золота и брильянтов ларец был до краев наполнен какими-то пожелтевшими бумагами, наподобие тех, что находились в «кладоискательской» папке от Федора Иваныча.
— Вот вам и сокровища баронов Покровских, — развела руками Чаликова.
Однако Иван Покровский, похоже, совсем не был расстроен, скорее наоборот:
— Должно быть, это наши семейные реликвии!
— O, да тут стихи! — воскликнул Дубов, разглядывая верхнюю бумагу.
— Замечательно! — обрадовался Покровский. — Значит, мой пращур тоже был поэтом. A для любого поэта его стихи — главное сокровище.
— Да нет, это, кажется, не его, — покачал головой Василий. — Тут какое-то «Послание барону Покровскому». И Дубов медленно, с трудом разбирая мелкий почерк, зачитал:
— Прими сей череп, Савва, он
Тебе принадлежит по праву.
Тебе поведаю, барон,
Его готическую славу…
— Где-то я это слышала, — покачала головой Чаликова.
— A, ну вот, пожалуйста, — Дубов зачитал текст, записанный на первом листе «Послания» другим почерком, круглым и разборчивым: — «Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Продал мне это послание за триста рублей, а сам перепосвятил его барону Дельвигу и опубликовал!».
— Это что, автограф Александра Сергеевича?! — воскликнул Покровский и бережно, будто дитя, взяв верхний листок, принялся благоговейно его разглядывать.
— И, похоже, не единственный, — Дубов отложил «Послание» в сторону и взял следующий листок, исписанный одним пушкинским почерком: — «Любезнейший барон Савва Лукич! Прости великодушно, что сыграл с тобой столь нехорошую шутку. Но в знак слабого утешения прими от меня эту скромную безделицу. Твой вечно должник А.Пушкин». Тут еще и стихи, — добавил Василий Николаевич.
— Позвольте мне. — Иван Покровский слегка трясущимися руками взял листок и дрожащим голосом прочел:
— Поэт в порыве вдохновенья
Стихи прекрасные творит,
Но голос внутренний сомненья
Ему иное говорит:
«O чем хлопочете, поэты,
Творцы прелестных небылиц?
Что ваши оды и сонеты?
Их унесут быстрины Леты
Степных резвее кобылиц».
— O смолкни, смолкни, дух сомненья,
Оставь меня, жестокий глас!
Пускай забудутся творенья
Зато минута вдохновенья
Дороже вечности для нас!
— Так это что — неизданные стихи Пушкина? — воскликнула Чаликова.
— A старый барон, выходит, был не таким уж бараном, — как бы про себя проговорила баронесса фон Aчкасофф.
— Нет, ну почему же, не только Пушкина, — заметил Дубов, продолжавший перебирать бумаги. — Вот стихотворение Тютчева. — И детектив с выражением зачитал:
— В ночи, сквозь ветер и пургу,
Сияла свечка на снегу.
На небе — ни луны, ни звезд,
Лишь свечка озаряла крест.
И средь холмов блистал в ночи
Свет негасимыя свечи.
Светил сквозь тьму тот ясный свет,
И ярче света в мире — нет.
— Гениально, — развел руками Серапионыч. — Если бы я был поэтом, то только так бы и писал. — Ну и что там еще?
Василий извлек из ларца незапечатанный конверт, и на стол выпали несколько исписанных листков, а следом за ними — обломок некогда круглого металлического медальона, украшенного не то восточным узором, не то какими-то непонятными письменами.
— Кажется, тут по-немецки, — сказал детектив, имея в виду, разумеется, не медальон, а верхний листок. — Похоже на стихи. А, вот и по-русски. — «Это стихотворение великого Гете мне подарил его друг и сподвижник Эдуард Фридрихович Херклафф, когда гостил в Покровских Воротах в 1829 году. Моей супруге Наталье Кирилловне он преподнес сей медальон, непонятным образом расколовшийся надвое накануне ее бесследного исчезновения…»
«Значит, госпожа Хелена не врала, говоря об исчезновении супруги Саввы Лукича, — отметила Чаликова. — Но неужели этот негодяй Херклафф съел и Наталью Кирилловну? А что, с него станется».
Василий перевернул листок и прочел:
— И всхлюпывают гады на болоте,
И жабы мечутся в бузе,
И мухомор расцвел к весне,
И выполз уж; уж весь в охоте
На головастиков и на ужих,
И на своих, и на чужих,
Но можно и пиявку;
А в тине мечут уж икру
Видать, совсем невмоготу;
По головам, по брюхам, в давку.
Но аист, страж морали, тут как тут
И по горячим головенкам тюк, тюк, тюк.
Мораль и жабе здесь ясна:
В икрометаньи тишина нужна!
— Недурно, — проговорил Серапионыч. — Похоже на Маяковского.
— Помилуйте, доктор, ведь Маяковский жил много позже! — воскликнул инспектор Лиственицын. — Так скорее уж мог бы написать Александр Полежаев…
— «Это стихотворение Гете, которое переложил на русский язык мой крепостной толмач и виршеплет Ивашка Хромой», — вместо ответа зачитал Дубов. — «Выполняя последнее пожелание Натальи Кирилловны, я даровал Ивашке и его семье вольную и право в дальнейшем именоваться Покровским, буде он сам того пожелает».
Василий переглянулся с Надеждой и незаметно сунул обломок медальона себе в карман. Никто этого даже не заметил, так как все ожидали новых чудес из ларца.
— Василий Николаевич, что там еще? — нетерпеливо проговорил доктор.
— Лермонтов, — с готовностью откликнулся Василий Николаевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Следом за доктором, насвистывая песенку «Три поросенка», ввалился частный детектив Василий Дубов в заляпанном строительном фартуке и с мастерком в руке. Весь вид Великого Сыщика говорил, что и он тоже причастился к серапионычевой скляночке.
Последним в комнату проскользнул сам хозяин — совершенно трезвый, но в пальто, пахнущем сырою землей, и с лопатой, делавшей его похожим на Второго Могильщика из шекспировской трагедии.
— Хорошо, знаете, поработать на кладбище, на свежем воздухе, — промолвил Покровский, как бы извиняясь, что остальные были лишены такой возможности. — Простите великодушно, что заставили ждать. Пока Владлен Серапионыч исследовал мумию моего почтенного пращура, мы с Василием Николаевичем замуровывали стенку в склепе и закапывали подземный ход. Будем надеяться, что теперь ближайшие сто лет Савву Лукича никто не потревожит.
— Ну что, может быть, приступим? — вновь предложил инспектор.
— Да-да, конечно, — радостно потер руки Василий Дубов и придвинул к себе ларец. Он был сделан из какого-то дерева, особым способом обработанного и потому не подверженного тлению веков, а по бокам обит металлом, уже изрядно заржавевшим. Василий пытался поднять крышку, но та не открывалась.
— Может, кочергой подцепить? — неуверенно предложил Покровский.
— Нет-нет, не надо портить ценную вещь, — поспешно возразила баронесса. — Попробуем сначала вот этим. — Госпожа фон Aчкасофф просунула руку под стоячий воротничок своей темной блузочки, сняла с шеи скромный металлический крестик, оказавшийся маленьким ключиком, и протянула его Чаликовой. Надя вставила ключ в замочную скважину и осторожно повернула. Раздался скрип, и шкатулка открылась. По комнате распространился неуловимо-приятный запах.
— Похоже, дерево внутри пропитали каким-то ароматическим веществом, принюхавшись, отметил Серапионыч и добавил не совсем благозвучное слово по-латыни, смысл которого не уловил никто, разве что доктор Белогорский.
Все взоры устремились на таинственный ларец. Надя раскрыла крышку шире, и ее лицо озарилось неподдельным разочарованием. Вместо золота и брильянтов ларец был до краев наполнен какими-то пожелтевшими бумагами, наподобие тех, что находились в «кладоискательской» папке от Федора Иваныча.
— Вот вам и сокровища баронов Покровских, — развела руками Чаликова.
Однако Иван Покровский, похоже, совсем не был расстроен, скорее наоборот:
— Должно быть, это наши семейные реликвии!
— O, да тут стихи! — воскликнул Дубов, разглядывая верхнюю бумагу.
— Замечательно! — обрадовался Покровский. — Значит, мой пращур тоже был поэтом. A для любого поэта его стихи — главное сокровище.
— Да нет, это, кажется, не его, — покачал головой Василий. — Тут какое-то «Послание барону Покровскому». И Дубов медленно, с трудом разбирая мелкий почерк, зачитал:
— Прими сей череп, Савва, он
Тебе принадлежит по праву.
Тебе поведаю, барон,
Его готическую славу…
— Где-то я это слышала, — покачала головой Чаликова.
— A, ну вот, пожалуйста, — Дубов зачитал текст, записанный на первом листе «Послания» другим почерком, круглым и разборчивым: — «Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Продал мне это послание за триста рублей, а сам перепосвятил его барону Дельвигу и опубликовал!».
— Это что, автограф Александра Сергеевича?! — воскликнул Покровский и бережно, будто дитя, взяв верхний листок, принялся благоговейно его разглядывать.
— И, похоже, не единственный, — Дубов отложил «Послание» в сторону и взял следующий листок, исписанный одним пушкинским почерком: — «Любезнейший барон Савва Лукич! Прости великодушно, что сыграл с тобой столь нехорошую шутку. Но в знак слабого утешения прими от меня эту скромную безделицу. Твой вечно должник А.Пушкин». Тут еще и стихи, — добавил Василий Николаевич.
— Позвольте мне. — Иван Покровский слегка трясущимися руками взял листок и дрожащим голосом прочел:
— Поэт в порыве вдохновенья
Стихи прекрасные творит,
Но голос внутренний сомненья
Ему иное говорит:
«O чем хлопочете, поэты,
Творцы прелестных небылиц?
Что ваши оды и сонеты?
Их унесут быстрины Леты
Степных резвее кобылиц».
— O смолкни, смолкни, дух сомненья,
Оставь меня, жестокий глас!
Пускай забудутся творенья
Зато минута вдохновенья
Дороже вечности для нас!
— Так это что — неизданные стихи Пушкина? — воскликнула Чаликова.
— A старый барон, выходит, был не таким уж бараном, — как бы про себя проговорила баронесса фон Aчкасофф.
— Нет, ну почему же, не только Пушкина, — заметил Дубов, продолжавший перебирать бумаги. — Вот стихотворение Тютчева. — И детектив с выражением зачитал:
— В ночи, сквозь ветер и пургу,
Сияла свечка на снегу.
На небе — ни луны, ни звезд,
Лишь свечка озаряла крест.
И средь холмов блистал в ночи
Свет негасимыя свечи.
Светил сквозь тьму тот ясный свет,
И ярче света в мире — нет.
— Гениально, — развел руками Серапионыч. — Если бы я был поэтом, то только так бы и писал. — Ну и что там еще?
Василий извлек из ларца незапечатанный конверт, и на стол выпали несколько исписанных листков, а следом за ними — обломок некогда круглого металлического медальона, украшенного не то восточным узором, не то какими-то непонятными письменами.
— Кажется, тут по-немецки, — сказал детектив, имея в виду, разумеется, не медальон, а верхний листок. — Похоже на стихи. А, вот и по-русски. — «Это стихотворение великого Гете мне подарил его друг и сподвижник Эдуард Фридрихович Херклафф, когда гостил в Покровских Воротах в 1829 году. Моей супруге Наталье Кирилловне он преподнес сей медальон, непонятным образом расколовшийся надвое накануне ее бесследного исчезновения…»
«Значит, госпожа Хелена не врала, говоря об исчезновении супруги Саввы Лукича, — отметила Чаликова. — Но неужели этот негодяй Херклафф съел и Наталью Кирилловну? А что, с него станется».
Василий перевернул листок и прочел:
— И всхлюпывают гады на болоте,
И жабы мечутся в бузе,
И мухомор расцвел к весне,
И выполз уж; уж весь в охоте
На головастиков и на ужих,
И на своих, и на чужих,
Но можно и пиявку;
А в тине мечут уж икру
Видать, совсем невмоготу;
По головам, по брюхам, в давку.
Но аист, страж морали, тут как тут
И по горячим головенкам тюк, тюк, тюк.
Мораль и жабе здесь ясна:
В икрометаньи тишина нужна!
— Недурно, — проговорил Серапионыч. — Похоже на Маяковского.
— Помилуйте, доктор, ведь Маяковский жил много позже! — воскликнул инспектор Лиственицын. — Так скорее уж мог бы написать Александр Полежаев…
— «Это стихотворение Гете, которое переложил на русский язык мой крепостной толмач и виршеплет Ивашка Хромой», — вместо ответа зачитал Дубов. — «Выполняя последнее пожелание Натальи Кирилловны, я даровал Ивашке и его семье вольную и право в дальнейшем именоваться Покровским, буде он сам того пожелает».
Василий переглянулся с Надеждой и незаметно сунул обломок медальона себе в карман. Никто этого даже не заметил, так как все ожидали новых чудес из ларца.
— Василий Николаевич, что там еще? — нетерпеливо проговорил доктор.
— Лермонтов, — с готовностью откликнулся Василий Николаевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25