Но чем-то похожим на ненависть, злобу,
отвращение. Мозг ощетинился эпиграммой, на губах играла насмешка, сердце
вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который казалось призывал меня к
роли исторического республиканца Катона, а то и Брута. Я бы никогда не кончил,
если бы вздумал в точности передать все оттенки чувств, которые испытал на
вынужденном пути в царский дворец, и что же? Они разлетелись, как мыльные
пузыри, исчезли в небытие, как сонные видения, когда он мне явился и со мной
заговорил. Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека
рыцарски-прекрасного, величественно-спокойного, благородного лицом. Вместо
грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я слышал снисходительный упрек,
выраженный участливо и благосклонно.
"Как, — сказал мне Император, — и ты враг твоего Государя, ты, которого
Россия вырастила и покрыла славой, Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не
должно".
Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь
молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах,
располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.
"Что же ты не говоришь, ведь я жду", — сказал Государь и взглянул на меня
пронзительно.
Отрезвленный этими словами, а еще больше его взглядом, я наконец
опомнился, перевел дыхание и сказал спокойно: "Виноват и жду наказания".
"Я не привык спешить с наказанием, — сурово ответил Император, — если
могу избежать этой крайности, бываю рад, но я требую сердечного полного
подчинения моей воле, я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим,
чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым, ты не возразил на упрек во
вражде к твоему Государю, скажи же почему ты враг ему?"
"Простите, Ваше Величество, что не ответив сразу на Ваш вопрос я дал Вам
повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был
врагом абсолютной монархии".
Государь усмехнулся на это смелое признание и воскликнул хлопая меня по
плечу:
"Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугендбундов!
Республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из
университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своем жалки
и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное,
ненормальное, в конечном счете всегда ведущая к диктатуре, а через нее к
абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную
минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы
разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Силы страны в
сосредоточенной власти, ибо где все правят — никто не правит; где всякий
законодатель, — там нет ни твердого закона, ни единства политических целей, ни
внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!"
Государь умолк, раза два прошелся по кабинету, вдруг остановился предо
мной и спросил: "Что ж ты на это скажешь, поэт?"
"Ваше Величество, — отвечал я, кроме республиканской формы правления,
которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует еще
одна политическая форма — конституционная монархия".
"Она годится для государств, окончательно установившихся, — перебил
Государь тоном глубокого убеждения, — а не для таких, которые находятся на пути
развития и роста. Россия еще не вышла из периода борьбы за существование, она
еще не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и
культуры. Она еще не достигла своего предназначения, она еще не оперлась на
границы необходимые для ее величия. Она еще не есть вполне установившаяся,
монолитная, ибо элементы, из которых она состоит до сих пор, друг с другом не
согласованы. Их сближает и спаивает только самодержавие, неограниченная,
всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки и
малейшее сотрясение разрушило бы все строение государства. Неужели ты думаешь,
что будучи конституционным монархом я мог бы сокрушить главу революционной
гидры, которую вы сами, сыны России вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь,
что обаяние самодержавной власти, врученное мне Богом, мало содействовало
удержанию в повиновении остатков Гвардии и обузданию уличной черни, всегда
готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня!
Не посмела! Потому что самодержавный царь был для нее представителем Божеского
могущества и наместником Бога на земле, потому что она знала, что я понимаю всю
великую ответственность своего призвания и что я не человек без закала и воли,
которого гнут бури и устрашают громы".
Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества казалось
делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были
признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу,
измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал. Он был горд и в
то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он
снова прошелся по кабинету, снова остановился предо мною и сказал:
"Ты еще не все высказал, ты еще не вполне очистил свою мысль от
предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь
такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и
выслушаю".
"Ваше Величество, — отвечал я с чувством, — Вы сокрушили главу
революционной гидре. Вы совершили великое дело, кто станет спорить? Однако...
есть и другая гидра, чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны
бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!"
"Выражайся яснее,— перебил Государь, готовясь ловить каждое мое слово".
"Эта гидра, это чудовище, — продолжал я, — самоуправство административных
властей, развращенность чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в
тисках этой гидры, поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается
даже над высшей властью. На всем пространстве государства нет такого места, куда
бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы.
Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена, справедливость в руках
самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не
уверен ни в своем достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на
волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника,
любого доносчика, любого шпиона. Что ж удивительного, Ваше Величество, если
нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если
они, возмущенные зрелищем униженного и страдающего отечества подняли знамя
сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть и построить
то, что должно быть: вместо притеснения — свободу, вместо насилия —
безопасность, вместо продажности — нравственность, вместо произвола —
покровительство законов, стоящих надо всеми и равного для всех! Вы, Ваше
Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к ее
осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней
порыва благородного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
отвращение. Мозг ощетинился эпиграммой, на губах играла насмешка, сердце
вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который казалось призывал меня к
роли исторического республиканца Катона, а то и Брута. Я бы никогда не кончил,
если бы вздумал в точности передать все оттенки чувств, которые испытал на
вынужденном пути в царский дворец, и что же? Они разлетелись, как мыльные
пузыри, исчезли в небытие, как сонные видения, когда он мне явился и со мной
заговорил. Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека
рыцарски-прекрасного, величественно-спокойного, благородного лицом. Вместо
грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я слышал снисходительный упрек,
выраженный участливо и благосклонно.
"Как, — сказал мне Император, — и ты враг твоего Государя, ты, которого
Россия вырастила и покрыла славой, Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не
должно".
Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь
молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах,
располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.
"Что же ты не говоришь, ведь я жду", — сказал Государь и взглянул на меня
пронзительно.
Отрезвленный этими словами, а еще больше его взглядом, я наконец
опомнился, перевел дыхание и сказал спокойно: "Виноват и жду наказания".
"Я не привык спешить с наказанием, — сурово ответил Император, — если
могу избежать этой крайности, бываю рад, но я требую сердечного полного
подчинения моей воле, я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим,
чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым, ты не возразил на упрек во
вражде к твоему Государю, скажи же почему ты враг ему?"
"Простите, Ваше Величество, что не ответив сразу на Ваш вопрос я дал Вам
повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был
врагом абсолютной монархии".
Государь усмехнулся на это смелое признание и воскликнул хлопая меня по
плечу:
"Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугендбундов!
Республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из
университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своем жалки
и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное,
ненормальное, в конечном счете всегда ведущая к диктатуре, а через нее к
абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную
минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы
разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Силы страны в
сосредоточенной власти, ибо где все правят — никто не правит; где всякий
законодатель, — там нет ни твердого закона, ни единства политических целей, ни
внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!"
Государь умолк, раза два прошелся по кабинету, вдруг остановился предо
мной и спросил: "Что ж ты на это скажешь, поэт?"
"Ваше Величество, — отвечал я, кроме республиканской формы правления,
которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует еще
одна политическая форма — конституционная монархия".
"Она годится для государств, окончательно установившихся, — перебил
Государь тоном глубокого убеждения, — а не для таких, которые находятся на пути
развития и роста. Россия еще не вышла из периода борьбы за существование, она
еще не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и
культуры. Она еще не достигла своего предназначения, она еще не оперлась на
границы необходимые для ее величия. Она еще не есть вполне установившаяся,
монолитная, ибо элементы, из которых она состоит до сих пор, друг с другом не
согласованы. Их сближает и спаивает только самодержавие, неограниченная,
всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки и
малейшее сотрясение разрушило бы все строение государства. Неужели ты думаешь,
что будучи конституционным монархом я мог бы сокрушить главу революционной
гидры, которую вы сами, сыны России вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь,
что обаяние самодержавной власти, врученное мне Богом, мало содействовало
удержанию в повиновении остатков Гвардии и обузданию уличной черни, всегда
готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня!
Не посмела! Потому что самодержавный царь был для нее представителем Божеского
могущества и наместником Бога на земле, потому что она знала, что я понимаю всю
великую ответственность своего призвания и что я не человек без закала и воли,
которого гнут бури и устрашают громы".
Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества казалось
делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были
признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу,
измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал. Он был горд и в
то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он
снова прошелся по кабинету, снова остановился предо мною и сказал:
"Ты еще не все высказал, ты еще не вполне очистил свою мысль от
предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь
такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и
выслушаю".
"Ваше Величество, — отвечал я с чувством, — Вы сокрушили главу
революционной гидре. Вы совершили великое дело, кто станет спорить? Однако...
есть и другая гидра, чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны
бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!"
"Выражайся яснее,— перебил Государь, готовясь ловить каждое мое слово".
"Эта гидра, это чудовище, — продолжал я, — самоуправство административных
властей, развращенность чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в
тисках этой гидры, поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается
даже над высшей властью. На всем пространстве государства нет такого места, куда
бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы.
Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена, справедливость в руках
самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не
уверен ни в своем достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на
волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника,
любого доносчика, любого шпиона. Что ж удивительного, Ваше Величество, если
нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если
они, возмущенные зрелищем униженного и страдающего отечества подняли знамя
сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть и построить
то, что должно быть: вместо притеснения — свободу, вместо насилия —
безопасность, вместо продажности — нравственность, вместо произвола —
покровительство законов, стоящих надо всеми и равного для всех! Вы, Ваше
Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к ее
осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней
порыва благородного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35