Вчера это был статус колониальных держав, извлекающих нерыночную сверхприбыль из своего положения мировой метрополии, сегодня – статус победителей в холодной войне, рассчитывающих на аннексии и контрибуции в постсоветском пространстве.
Мировая западная элита в целом потерпела неудачу в важнейшем из проектов европейского модерна: в проекте приобщения масс к просвещенному творчеству в ходе перехода от индустриального к постиндустриальному обществу. Еще 30 лет назад под индустриальным обществом на Западе подразумевалась социально-экономическая система, в центре которой находится не промышленное предприятие, а университет. Вложения в науку, культуру и образование признавались самыми рентабельными из экономических инвестиций. В перспективе это сулило переход все большей части самодеятельного населения из нетворческого труда в материальном производстве в сферу духовного производства, становящегося массовым. Консенсус между элитой и массой надеялись укрепить на базе творческого принципа.
Однако в последние годы что-то сломалось в этом механизме формационного творческого возвышения. Можно даже сказать, что не столько творческой элите удалось перевоспитать тяготящуюся бременем монотонного труда массу, сколько массе, уставшей от усилий и переориентированной на потребительские ценности, удалось перевоспитать элиту. Или, что, может быть, исторически точнее, среди самой элиты лидерские культурные позиции заняли не те, кто самоотверженно занимались творческим трудом, а те, кто стал специализироваться в области культуры досуга, постигнув все его гедонистические потенции.
Так вместо трудовой миграции из индустриальной в постиндустриальную эру возобладала на уровне и личного, и коллективного проекта миграция из сферы труда в сферу досуга, из творческой напряженности в гедонистическую расслабленность. Вопрос о постиндустриальном обществе был решен не на путях новой творческой мобилизации людей, приглашенных к участию в массовом духовном производстве, а на путях их досуговой демобилизации. Стиль и образ жизни западного человека – а он является референтной группой для западников всего мира – стал определяться не творческим, а досуговым авангардом, распространяющим в обществе декадентско-гедонистическую мораль постмодерна. И, учитывая безусловную культурную гегемонию этого типа, мы вправе спросить себя: а как он воспитает другие социальные группы, и в частности господствующую сегодня предпринимательскую группу?
Что такое современный предприниматель как досуговый (в глубине своей души) тип?
На этот вопрос отвечает современный опыт, свидетельствующий о многозначительной метаморфозе так называемого экономического человека. Этот человек, то есть предприниматель новейшего образца, категорически избегает таких практик и инициатив, которые ему приписывает веберовская теория, ссылающаяся на традицию протестантской аскезы. Новые предприниматели заведомо не возьмутся за дело, сулящее нормальную по классическим эталонам прибыль в 5-7% годовых и связанную с методическими ежедневными усилиями. Новый авантюрист досуга, сменивший протестантского методиста, ориентируется на такие венчурные формы экономической деятельности, которые по психологическим ощущениям напоминают игру в рулетку и другие азартные игры досуга, а по ожидаемым результатам сродни экономическому чуду. Соответствующие поиски привели к воскрешению средневековых и ренессансных образов ростовщика, менялы, пирата, с одной стороны, получателя феодальных рент, с другой.
О размахе нового спекулятивного капитализма говорят цифры: ежедневно в поисках спекулятивной прибыли государственные границы пересекает капитал в 1,5 триллиона долларов. Чудодейственная рентабельность манипуляций с курсами валют и других игр краткосрочного спекулятивного капитала, в сотни и тысячи раз превышающая рентабельность законопослушных промышленных инвестиций, привела к невиданному валютному голоду промышленности и других отраслей производящей экономики. Буржуа-постмодернист, вкусивший всех прелестей азартно-игрового существования (по модели богемного досуга), стал носителем микроба деиндустриализации. Речь идет, повторяю, не об историческом «снятии» индустриального образа жизни творческо-постиндустриальным, связанным с наукоемкой экономикой, а об регрессивном обрыве: из модерна – в контрмодерн, из продуктивной экономики – к спекулятивно-ростовщической.
Ясно, что у представителей этой виртуальной экономики, манипулирующих мнимыми величинами, но требующими в обмен на это полноценных благ, добываемых народным трудом, есть веские основания выйти из системы национального контроля в неконтролируемое глобальное пространство. Вот почему все представители теневых практик, связанных с паразитарной экономикой спекуляций и перераспределений, выступают ныне в авангарде экономического либерализма. Они решительнее всех отстаивают принцип невмешательства государства в экономическую и социальную жизнь, осуждают национальные суверенитеты в качестве пережитка «агрессивного традиционализма» и ратуют за всемирное открытое общество, в котором никто не берет на себя защиту ни национальных богатств, ни социальных и человеческих прав туземного населения.
Словом, в отличие от интеллигентских романтиков либеральной идеи, эти господа пользуются ею вполне профессионально – как средством избавиться от всякого законного государственного контроля. Они предложили свою версию информационной экономики, в корне отличную от того ее понимания, которое было связано с новой ролью человеческого капитала науки и образования. Отныне под этим понимается не информация, которую фаустовская личность мобилизовала для открытия и последующего производственного применения новых видов вещества и энергии, под этим теперь разумеется информация, касающаяся разницы между сегодняшним и будущим курсом международных валют, а также информация, лежащая в основе так называемых интеллектуальных рент.
В контексте прежнего «фаустовского» понимания интеллектуальная рента связывалась с высокой долей творческого труда в производстве того или иного товара. Однако со временем под интеллектуальной рентой (ныне достигающей 65-70% стоимости товаров стран первого мира) стали понимать все то, что воплощает виртуальную стоимость, касающуюся престижного имиджа товара, его статусной символики. Экономический обмен между Западом и Востоком, Севером и Югом организован по правилам социокультурной асимметрии: натуральные и функциональные качества товара – добротность его фактуры и функциональная надежность – ценятся намного ниже его свойства быть носителем престижности. Достаточно самого знака страны-изготовителя, указующего на господскую, привилегированную часть мира, чтобы цена товара была в несколько раз выше цены такого же товара, но запятнавшего себя признаками плебейского происхождения.
С этой точки зрения те представители творческого труда, которые работают над приращением соответствующего символического содержания товара, могут быть рассмотрены как часть господской среды, пользующейся паразитарными рентами. К ним относятся творцы рекламного и шоу-бизнеса, многочисленные дизайнеры и другие мастера соблазнительных упаковок, прячущих технологически устаревшее и интеллектуально убогое содержание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Мировая западная элита в целом потерпела неудачу в важнейшем из проектов европейского модерна: в проекте приобщения масс к просвещенному творчеству в ходе перехода от индустриального к постиндустриальному обществу. Еще 30 лет назад под индустриальным обществом на Западе подразумевалась социально-экономическая система, в центре которой находится не промышленное предприятие, а университет. Вложения в науку, культуру и образование признавались самыми рентабельными из экономических инвестиций. В перспективе это сулило переход все большей части самодеятельного населения из нетворческого труда в материальном производстве в сферу духовного производства, становящегося массовым. Консенсус между элитой и массой надеялись укрепить на базе творческого принципа.
Однако в последние годы что-то сломалось в этом механизме формационного творческого возвышения. Можно даже сказать, что не столько творческой элите удалось перевоспитать тяготящуюся бременем монотонного труда массу, сколько массе, уставшей от усилий и переориентированной на потребительские ценности, удалось перевоспитать элиту. Или, что, может быть, исторически точнее, среди самой элиты лидерские культурные позиции заняли не те, кто самоотверженно занимались творческим трудом, а те, кто стал специализироваться в области культуры досуга, постигнув все его гедонистические потенции.
Так вместо трудовой миграции из индустриальной в постиндустриальную эру возобладала на уровне и личного, и коллективного проекта миграция из сферы труда в сферу досуга, из творческой напряженности в гедонистическую расслабленность. Вопрос о постиндустриальном обществе был решен не на путях новой творческой мобилизации людей, приглашенных к участию в массовом духовном производстве, а на путях их досуговой демобилизации. Стиль и образ жизни западного человека – а он является референтной группой для западников всего мира – стал определяться не творческим, а досуговым авангардом, распространяющим в обществе декадентско-гедонистическую мораль постмодерна. И, учитывая безусловную культурную гегемонию этого типа, мы вправе спросить себя: а как он воспитает другие социальные группы, и в частности господствующую сегодня предпринимательскую группу?
Что такое современный предприниматель как досуговый (в глубине своей души) тип?
На этот вопрос отвечает современный опыт, свидетельствующий о многозначительной метаморфозе так называемого экономического человека. Этот человек, то есть предприниматель новейшего образца, категорически избегает таких практик и инициатив, которые ему приписывает веберовская теория, ссылающаяся на традицию протестантской аскезы. Новые предприниматели заведомо не возьмутся за дело, сулящее нормальную по классическим эталонам прибыль в 5-7% годовых и связанную с методическими ежедневными усилиями. Новый авантюрист досуга, сменивший протестантского методиста, ориентируется на такие венчурные формы экономической деятельности, которые по психологическим ощущениям напоминают игру в рулетку и другие азартные игры досуга, а по ожидаемым результатам сродни экономическому чуду. Соответствующие поиски привели к воскрешению средневековых и ренессансных образов ростовщика, менялы, пирата, с одной стороны, получателя феодальных рент, с другой.
О размахе нового спекулятивного капитализма говорят цифры: ежедневно в поисках спекулятивной прибыли государственные границы пересекает капитал в 1,5 триллиона долларов. Чудодейственная рентабельность манипуляций с курсами валют и других игр краткосрочного спекулятивного капитала, в сотни и тысячи раз превышающая рентабельность законопослушных промышленных инвестиций, привела к невиданному валютному голоду промышленности и других отраслей производящей экономики. Буржуа-постмодернист, вкусивший всех прелестей азартно-игрового существования (по модели богемного досуга), стал носителем микроба деиндустриализации. Речь идет, повторяю, не об историческом «снятии» индустриального образа жизни творческо-постиндустриальным, связанным с наукоемкой экономикой, а об регрессивном обрыве: из модерна – в контрмодерн, из продуктивной экономики – к спекулятивно-ростовщической.
Ясно, что у представителей этой виртуальной экономики, манипулирующих мнимыми величинами, но требующими в обмен на это полноценных благ, добываемых народным трудом, есть веские основания выйти из системы национального контроля в неконтролируемое глобальное пространство. Вот почему все представители теневых практик, связанных с паразитарной экономикой спекуляций и перераспределений, выступают ныне в авангарде экономического либерализма. Они решительнее всех отстаивают принцип невмешательства государства в экономическую и социальную жизнь, осуждают национальные суверенитеты в качестве пережитка «агрессивного традиционализма» и ратуют за всемирное открытое общество, в котором никто не берет на себя защиту ни национальных богатств, ни социальных и человеческих прав туземного населения.
Словом, в отличие от интеллигентских романтиков либеральной идеи, эти господа пользуются ею вполне профессионально – как средством избавиться от всякого законного государственного контроля. Они предложили свою версию информационной экономики, в корне отличную от того ее понимания, которое было связано с новой ролью человеческого капитала науки и образования. Отныне под этим понимается не информация, которую фаустовская личность мобилизовала для открытия и последующего производственного применения новых видов вещества и энергии, под этим теперь разумеется информация, касающаяся разницы между сегодняшним и будущим курсом международных валют, а также информация, лежащая в основе так называемых интеллектуальных рент.
В контексте прежнего «фаустовского» понимания интеллектуальная рента связывалась с высокой долей творческого труда в производстве того или иного товара. Однако со временем под интеллектуальной рентой (ныне достигающей 65-70% стоимости товаров стран первого мира) стали понимать все то, что воплощает виртуальную стоимость, касающуюся престижного имиджа товара, его статусной символики. Экономический обмен между Западом и Востоком, Севером и Югом организован по правилам социокультурной асимметрии: натуральные и функциональные качества товара – добротность его фактуры и функциональная надежность – ценятся намного ниже его свойства быть носителем престижности. Достаточно самого знака страны-изготовителя, указующего на господскую, привилегированную часть мира, чтобы цена товара была в несколько раз выше цены такого же товара, но запятнавшего себя признаками плебейского происхождения.
С этой точки зрения те представители творческого труда, которые работают над приращением соответствующего символического содержания товара, могут быть рассмотрены как часть господской среды, пользующейся паразитарными рентами. К ним относятся творцы рекламного и шоу-бизнеса, многочисленные дизайнеры и другие мастера соблазнительных упаковок, прячущих технологически устаревшее и интеллектуально убогое содержание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9